Джек Коуп - Прекрасный дом Страница 8

По обеим сторонам дороги тянулась сплошная стена кустарника, и только просвет в ней указывал поворот к ферме — не было ни ворот, ни ограды, ни дощечки с именем владельца. Том бывал здесь и прежде, всегда для того, чтобы повидать Оуму. Когда входил Стоффель, наступало неловкое молчание, ибо они не знали, о чем говорить: прошлое вставало между ними, прошлое, которого ни один из них не желал, но которое тем не менее было горькой действительностью. Следы от колес фургона заросли травой: ее затаптывал скот, но она снова разрасталась под благотворными весенними ливнями. С холма Том видел плоскую равнину, по которой был разбросан редкий кустарник. По обеим сторонам ее тянулись глубокие овраги, скрытые более густой растительностью; по дну оврагов бежали ручьи. В глубине долины неожиданно возник одинокий, почти не прикрытый деревьями дом. Он был виден с холмов, вздымавшихся за оврагами, а из него открывался широкий вид на холмы. Казалось, царило какое-то тайное взаимное недоверие между притаившимися в долине домиком бура и окружавшей его недружелюбной природой. На крыше лежали камни, чтобы железо не снесло ветром, На таком расстоянии Том не видел никакого движения возле дома. Ничего, кроме низкой, похожей на ящик жилой постройки, нескольких крытых соломой сараев и вьющегося из трубы дыма, который исчезал где-то за вершинами холмов.

Заходящее солнце светило Тому прямо в глаза, поэтому он увидел Стоффеля, только когда заржал его конь. В тени большой мимозы с плоской кроной бур сидел верхом на сильном коротконогом пони. Оба всадника спешились и поздоровались за руку, но только на мгновение острый взгляд Черного Стоффеля встретился с глазами Тома. В его квадратной черной бороде не было ни единого седого волоска, но в уголках глаз уже собрались глубокие морщины, а лицо было желтым от приступов лихорадки.

Пока они ехали рядом, спускаясь к дому, Том задавал обычные вопросы и получал односложные ответы, а иногда вместо ответа бур просто кивал головой. Стоффель пытался отгадать, зачем Том приехал. Он арендовал ферму у Натальского объединенного банка; отец молодого англичанина, Филип Эрскин, был одним из директоров этого банка. Быть может, им стало известно, что он снова увеличил арендную плату с хижин в зулусских поселениях, и теперь в свою очередь банк увеличит его арендную плату. Он ни за что не станет платить ни пенса больше. Пусть выселяют. Матери, конечно, будет нелегко, но он уже накопил почти достаточно денег для первого взноса за ферму возле Уинена и легко может перебраться туда; сложит все свое имущество, включая железо для крыши, в фургон, и пусть Эрскин вместе со своим банком катится ко всем чертям.

— Как Оума? — спросил Том.

— Спасибо, хорошо.

— Я очень люблю ее, — сердечно сказал Том, и Стоффель украдкой покосился на открытое лицо юноши. По-видимому, это была правда — юноша с таким кристально чистым взором не может лгать. Он подумал, что, кажется, сумеет убедить молодого Эрскина: расскажет ему об убытках и затруднениях, о тяжелом положении фермы, о недоброжелательности кафров и об опасности. Да, об опасности. Даже если говорить об этом не очень благоразумно, тем не менее это правда — опасность подстерегала человека за окнами ночью, от нее сохло во рту. Должны же они снизить арендную плату хотя бы ради того, чтобы здесь остался белый человек с винтовкой. Потом он вдруг вспомнил: говорят, между отцом и сыном произошла размолвка. Он еще раз взглянул на молодого англичанина и окончательно отбросил свои опасения. Напрасно он встревожился. В конце концов, положение у него достаточно прочное, и банк не может пожаловаться, что он слишком строг и нетерпим к зулусам. Он берет у них всего по четыре фунта с хижины. А ведь он знает, что землевладельцы-англичане, особенно Атер Хемп и компания, которую он представляет, увеличили плату до двенадцати фунтов. Это очень много при заработках от десяти шиллингов до фунта в месяц, и поэтому все здоровые мужчины и юноши в краалях должны искать приработка на стороне, а иначе они безнадежно влезают в долги и лишаются своего скота. В Мисгансте было тридцать хижин, по четыре фунта с хижины — это сто двадцать фунтов в год. Арендная плата за ферму составляла тридцать пять фунтов, и Стоффелю уже удалось отложить почти сорок фунтов. Когда он взял ферму в аренду, банк требовал по фунту с каждой хижины. Со временем требования возросли, но все же оставались умеренными, и вот теперь англичане-землевладельцы портят все дело своей жадностью и спешкой. Затевается какое-то скверное дело. Глаза Стоффеля недобро сузились — теперь он понял, зачем приехал молодой Эрскин: он высматривает себе землю.

Стоффель сумел скрыть удивление, когда Том спросил о Коломбе. Да, на его земле пасется шесть голов скота, принадлежащего зулусу, — за это приплод остается ему, Стоффелю, но это всего пять телок за два года.

— Он еще не возвращался, — сказал Стоффель.

— Этот человек раньше жил на ферме моего отца в Уиткранце.

Черному Стоффелю не понравилось, что Том назвал зулуса «человеком», но он ничего не сказал.

— Вы от него ничего не получали? — продолжал Том. — Я хочу сказать, быть может, кто-нибудь из его племени передал что-нибудь от него?

— Нет… нет. — Подозрения бура вспыхнули с новой силой. — Он что, должен вам деньги?

— Скорей наоборот. Я кое-чем обязан ему.

— Вот как!

— Мне необходимо срочно видеть его. Ведь мне незачем объяснять вам, оом[2] Стоффель, всю серьезность нынешнего положения.

— Что вы имеете в виду?

Том пристально посмотрел на бура; тот ехал слегка склонив голову, стараясь укрыться от косых лучей заходящего солнца. Изможденный вид, бедная одежда, самодельные башмаки, много раз чиненные седло и уздечка и при этом прекрасная осанка, гордый взгляд и насупленные брови — человек, не согнутый и не сломленный бесчисленными несправедливостями и обидами. Черный Стоффель, казалось, прочитал его мысли, и едва заметная улыбка заиграла на его лице.

— Этот кафр приходил сюда и не говорил по-зулусски, нет, и не на африкаанс[3]. Он говорил по-английски — и лучше, чем я. Он держался не нагло, нет, а вежливо и почтительно. Я так удивился, будто это моя лошадь заговорила. Он не передавал мне поручения, о которых вы спрашиваете. Нет, он прислал мне письмо, настоящее грамотное письмо, написанное хорошим почерком. Если бы мне не довелось слышать, как он говорит, я бы сказал, что это письмо написал белый человек. Никаких дерзостей, никаких вопросов. Только упомянул о своих коровах, не забыл о любезностях: «С искренним уважением Ваш Коломб Пела». — Легкая скептическая улыбка тронула губы Черного Стоффеля. — Единственная с его стороны нескромность — он написал свою фамилию. Чем скорее такого кафра прикончат, тем лучше. До чего мы дожили? Он написал это письмо, чтобы застраховать себя, он, понимаете, не верит моему слову, поэтому ему нужна письменная гарантия.

— Откуда он прислал письмо?

— Вот тут-то в его умном письме была допущена ошибка. На нем не было обратного адреса, но отправлено оно было из Питермарицбурга.

Они подъехали к открытой веранде, пол которой был выложен плоскими речными камнями, и Черный Стоффель привязал свою лошадь к пню акации. Том лихорадочно соображал, какую бы причину придумать, чтобы тотчас же ехать дальше. Он уже узнал от Стоффеля все, что можно, и теперь необходимо уехать прежде, чем Оума увидит его. Бур вопросительно поглядывал на него, ожидая, когда он спешится. Солнце уже село, и красноватый свет освещал из-за облаков бедное жилище и молодого англичанина на породистом скакуне. Дощатая дверь, скрипя, отворилась, и на веранду, вытирая фартуком руки, вышла Оума — прямая, седовласая старуха с глубоко сидящими, еле видными глазками и лицом, почти сплошь — исключение составлял только нос — изборожденным морщинами. На ней было синее ситцевое платье, мешком свисавшее с плеч почти до земли, из-под которого, когда она медленно, но твердо ступала по каменному полу веранды, виднелись ее сандалии из сыромятной кожи и пальцы босых ног.

— Боже мой, — сказала она хрипло, — да ведь это наш маленький Том.

Глава II

ДОМ В КРАЮ КОЛЮЧИХ АКАЦИИ

Том спрыгнул на землю и поспешил навстречу Оуме. Он взял ее жесткие руки в свои и поцеловал старуху в щеку. Теперь ему был виден мерцающий огонек в ее глазах. Протянув руки, она прижала его к груди, и когда он поднял голову, в ее глазах стояли слезы — этого он никогда раньше не видел.

— Оума, что…

— Молчи, сынок.

Она отвернулась и смахнула рукавом слезы.

— Просто я рада, рада, мне так приятно видеть тебя, дитя мое. Да, да, и ты тоже рад. Я понимаю, я не должна обижаться на то, что ты теперь так редко навещаешь меня. А знаешь ли ты новость? У меня есть чем порадовать тебя. Как? Ты уже знаешь? Стоффель рассказал тебе?