Александр Коломийцев - Русские хроники 10 века Страница 8

Мистиша облегчённо вздохнул, повеселел. Коли князь на пир зовёт, значит, не гневается.

2

Дружинники ожидали князя с наполненными чашами. Выпив мёд, Владимир обернулся к Добрыне.

– Помнишь ли, как печенеги Киев обложили, когда князь Святослав в Переяславце был?

Добрыня отёр мягким убрусом жир с пальцев, глянул на князя трезвым взглядом. Не пропали его слова втуне.

– Как не помнить! Княгиня Ольга, с вами, детьми малыми, едва животы спасла тогда.

– Печенеги-то пришли, откуда и не ждали, не со степи вовсе. И валы обошли, и Рось. Путь им теперь знакомый. Крепости надобно на том пути ставить, городки с городницами, вежами. Человека бы бывалого сыскать, чтоб места те знал. Валы – что, только заминка, не обойдут, так перелезут где.

– Есть такой человек. С Роси родом, но и по Стугне, и по Ирпеню хаживал.

Владимир в который раз подивился прозорливости уя. Добрыня же подозвал дружинника, сидевшего у другого конца стола.

– Огнеяр! Подь-ка сюда.

К князю приблизился кмет, годами немногим моложе Добрыни. С бритой головы до мочки уха свешивался пук седоватых волос, длиннющие усы опускались ниже подбородка. Рыжина основательно вылиняла, подходило время, когда имя Огнеяр можно сменить на Белояр. Кожа лица была высушена солнцем, выдублена ветром и стужей. Левая щека хранила след вражьего железа. Некоторое время Владимир смотрел в глаза кмета. Тот взгляд не опускал, не отводил. Ему ли, сотни раз готовившемуся перейти из Яви в Навь, страшиться разговора, хотя бы и с самим всесильным киевским князем. Князь смигнул, невольно опустил взгляд, усмешкой прикрыв слабинку, спросил:

– Давно ли в дружине?

– Ещё с отцом твоим, князем Святославом, Белую Вежу брал, ромеев рубил, печенегов, всех не упомнишь.

– Доволен ли ты службой киевским князьям?

Огнеяр шевельнул плечом.

– Князю Святославу и злато, и каменья, и паволоки – всё мусор было. Оружье князю было любо. Оружьем я доволен.

– Ты и князю Ярополку служил?

Старый рубака пожал плечами, хмыкнул, не поймёшь, насмешничал над князем, виноватился ли.

– Меня князь Святослав в дружину взял Землю боронить, вот я и бороню.

Владимир мысленно продолжил за гордеца: «Князья меняются, а Земля остаётся». Святославовы рубаки держались гордо и независимо – под началом самого князя Святослава на брань ходили, а молодой князь в ратном деле пока особых успехов не достиг. Раздражало то и сотников, и тысяцких, но всякий ветеран стоил десятка молодых кметов, потому стоило с ними считаться и не замечать гордыни.

– При князе Святославе был, когда того Куря подстерёг? – Владимир смотрел прищурившись, злобно выжидательным взглядом. Задела князя спокойная уверенность, даже снисходительность, сквозившая в речах и самом облике бывалого бойца, захотелось самому куснуть.

– Нет, в Киеве оставался. Недужил после ран, не взял меня князь в тот раз, дома оставил.

– Ведомо ли тебе, зачем мне надобен?

– Ведомо, князь. Места на Стугне показать.

– А ведомы ли тебе те места?

– Ведомы, княже. Знаю я и Стугну, и бор великий, и топи. Отроком с отцом на ловы ходил. Всё помню. В коих бранях бывал, кого рубил, кто меня рубил, и не припомню, всё смешалось. Как отроком с отцом по лесам ходил, всё помню. Верно, княже, мыслишь. Надобно на Стугне заслон степнякам строить.

Владимир щёлкнул пальцами, отрок наполнил чашу. Князь чашу подал кмету.

– Вот, испей. Будь при мне, из теремного двора не отлучайся. Хорошо сослужишь – награжу. Что ж ты, ещё с князем Святославом ходил в походы, а всё простой кмет?

Огнеяр, не отрываясь, выпил мёд, поставил пустую чашу на стол, вытер рукавом усы.

– Бывал я и десятинником, и сотником. Повыбило и десяток, и сотню мою, – с простотой добавил: – При Ярополке в простые кметы перевели, а с тобой твои люди из Новгорода пришли, – развёл руками. – Так и остался кметом. Благодарствую за честь, княже, из твоих рук чашу принял.

Владимиру опять послышалась насмешка, но в этот раз сдержался, виду не подал, может, почудилось. Мог бы поведать кмет о себе, глядишь, по-иному бы князь на него смотрел, промолчал, посчитал пустым. Прозвали кмета Огнеяром не только за огненные кудри. Как-то на пиру, уже при Ярополке, когда медов выпили довольно, спросил горячий сотник у хитроумного воеводы, почто князя не уберёг. Слово за слово, из-за стола выскочили, чаши опрокинули. За отца сын Лют вступился. Не вмешайся Ярополк, спор мечами бы решили. С того дня житья не стало сотнику от воеводы. У князя правды искать – пустое дело, Свенельд – правая рука. Ушёл Огнеяр в Чернигов, в Киев вернулся, когда столец Владимир занял, а Свенельд с сыном в Навь переселились. Во Владимирову дружину взяли простым кметом. Годы пометили сединой, добавили мудрости.

Князю прискучила беседа с неразговорчивым дружинником.

– Ладно, ступай, Перунов день отметим, пойдём на Стугну.

За столом уже спорили.

– Городки поставить – надёжнее валов заслон будет, спору нет. Дак в городках дружину держать надобно. А кто её поить, кормить станет? Леший с медведем? Из Киева припасов не навозишься, а там людий – на десять вёрст полтора человека.

Всяк считал своё мнение самым верным, торопился донести до князя.

Поход на Стугну едва не сорвался. Владимир готовился ехать в Киев, отмечать Перунов день, а из Киева примчался вестник. Сам в поту и пыли, конь в пене. Отрок принял поводившего боками гнедка, повёл по двору, гонец склонился перед князем.

– Беда, княже! Радимичи бунтуют. Воеводу прогнали, едва ноги унёс. Сказывали, не посылал бы ты, княже, бояр на полюдье. Ничего не дадут, и от Киева они отпадают, власти киевского князя не признают. Своего князя поставят.

В сердцах Владимир едва не ударил вестника, но тот был ни при чём, не он бунтовал, что велели, то и передал. Добрыня был уже тут.

– Вот те и Стугна, – зыркнул на воеводу князь. – Собирай дружину, выступаем.

– Погоди, княже. Ай мало у тебя бояр-воевод? Путята, Волчий Хвост, Блуд, посылай любого. Князю ли лапотников усмирять? Ай дел поважней нету?

Владимир успокоился. И вправду, чего горячку пороть? Ему рубежи Земли крепить надобно, а лапотников – вон, хотя бы Волчий Хвост усмирит.

Глава 6

1

Вечером, после целого дня в седле на заревском солнцепёке, отдыхали в полстнице, в прохладе. На входе полсть шатра откинули, внутрь проникал свежий ветерок. Зарев не кресень, не червень, солнце село, прохлада пришла, комарьё, мошкара не донимали. В первом нынешнем походе ни на вольном воздухе, ни в полстнице без дымокуров от злобных кровососов житья не было. На пированье в Вышгороде предполагали, восславив Перуна, двинуться на Стугну. Но шибко любил князь Перуна, долго славили огнекудрого бога, опомнились, когда зарев подошёл. Пировали в гриднице, в терему, пировали в холодке во дворе, в тени высоких осокорей. Не в отца уродился Владимир. Тому конское седло было удобней княжьего стольца да мягких лож. В преддверии брани, при виде врага, готовящего удар, хмелел сильней, чем от медов крепких, хмелел да голову не терял. Но кое-что перешло молодому князю от воинственного отца. Был Владимир так же широк и щедр. Не скупясь, поил-кормил дружину, наделял кунами. Развеселясь, иной раз повелевал привести на теремной двор из Нижнего города, с многолюдного Торговища убогих, сами-то не придут, на Гору не всякого пускали. Да не одного-двух, толпу, всякого, кто на пути встретится. Нищую братию рассаживали за столы, кормили досыта, поили допьяна. Кормили не абы чем, не объедками, потчевали теми же яствами, что дружине выставляли. Князь выводил во двор гусляров, выпивал с нищими чашу. Пили и ели, пели и плясали убогие, славили щедрого князя. Славили в теремном дворе, Киеве, по весям и городам, где бродили, добывая пропитание. Ую то любо было. Сам, наезжая в Новгород, устраивал многолюдное веселие. Не только хоромина, улица ходуном ходила. Всяк, кто жажду, голод терпел, у кого душа развеселиться желала, пил-ел на его дворе. Наевшись да напившись, в пляс пускался, песни пел.

Владимир лежал на ложе из шкур, Добрыня сидел на складной скамье. Горела свеча, освещая середину шатра. Лица обоих собеседников скрывал полумрак. Беседа шла неспешно, покойно.

Умели княжьи дружинники меды пить, песни горланить, умели службу нести. За то сотники, тысяцкие строго спрашивали, да и перед товарищами позорно в дозоре сплоховать. Юркие ночные зверушки в становище не проскочат. Воевода беседу с князем вёл, а уши держал раскрытыми. В дозорах был уверен, да не за городницами ночуют, в открытом становище, на пути степняков. Потому в мирном шуме – шорохе шагов по траве, негромком говоре у костров, голосах ночных птиц – сторожил посторонние, тревожные звуки – заполошный вскрик, конский топот.

– Говорил с гостем Гюратой, – неторопливо повествовал уй. – Год прожил гость в Царьграде, всё вызнал. И ныне, и на то лето ромеям не до Руси, своих забот хватает. Ромейские смерды от непомерных податей бегут в монастыри. Басилевсам то не любо.