Эрнст Саломон - ГОРОД Страница 8

Бога от черта они всегда отчетливо умели отличать. Любая вещь в ее подлин­ной и настоящей сути, это был Бог, ну, а черт был подделкой. Система была яв­но от дьявола. Наше дело хорошее, говорили крестьяне, хорошее дело справед­ливо для всех, итак, мы боремся за всех, и все должны бороться за нас. Это и было той точкой, которая придавала Иве надежду. Есть два пути, - говорил Иве, - либо, мы развиваемся дальше в нашей позиции, мы несем движение по всей империи, с единственной целью сохранения крестьянского сословия, и будь, что будет... Да, - говорил Хамкенс, - мы, крестьяне, не хотим большего - или, - продолжал Иве, - мы с самого начала действуем как штурмовой отряд новой реальности, мы нацеливаемся на общее изменение немецкого положения, не как деревня против города, а как эмбриональная клетка нового государства, революционно, если хотите, и, во всяком случае, всеми средствами. Это, - го­ворил Клаус Хайм, - вот это мы должны хотеть. Старик Райманн из чрезвычай­ного комитета в Зюдердитмаршене посмотрел на Хамкенса и Хайма: Эти два пу­ти - это на самом деле один путь, - сказал он, и я думаю, нам достался в руки шанс, и мы должны воспользоваться им. Иве обратился к нему: То, что начина­ется теперь, уже не шутка. Вы должны знать, насколько хватит вам силы, и не больше ли ваша уверенность, чем ваша сила. Вы хотели солидарности, у вас она есть. Рабочий класс не знал другого средства освободиться, кроме нее. Че­го он достиг, мы теперь видим. Мы знакомы с соблазном: вместо того, чтобы свергнуть систему, устроиться в ней более удобно. Но кто уступает ей, тот ни­чего не изменит. Вы хотите уступить или изменить? Изменить, сразу сказали Хайм и старик Райманн, и Хамкенс тоже сказал: изменить. И борьба крестьян продолжалась; управленческий аппарат уже позаботился об этом. Но теперь эта борьба проходила под другим аспектом. И об этом позаботились Клаус Хайм и Иве и все, которые были с ним одного мнения, и таких было много. Почти неза­метно ценностный акцент сдвинулся. Это знал Иве: то, что с самого начала не лежало в основе дела, того невозможно было добиться, революции не делаются с открытыми ладонями. В основе этого движения, однако, лежало то, что хотело действовать дальше, и глубже, и жестче. Одно возрастало к другому, и нужно было указывать направление и определять темп. Если крестьяне поднялись против плотного покрова системы, то под плотным покровом крестьянского фронта образовывалось уже новое ядро, направленное на то, чтобы сменить систему. Это происходило неизбежно, как необходимое последствие борьбы, не по соображениям программы. Провинция лежала в руках крестьянских руково­дителей. Все, что было крестьянским делом - и скоро больше, чем только это - выскользало из рук административных властей. Клаус Хайм должен был распо­ряжаться больше, чем губернатор, и чрезвычайный комитет значил больше, чем муниципалитет. Община приобретала для крестьянина новый смысл: самое тес­ное общество взаимопомощи, общины теперь объединялись вместо округа в естественно ограниченные своеобразием ландшафта районы борьбы; и разве маленькие города и рынки в местечках не были зависимы от плоских полей равнин? К ним направили призыв присоединяться, и вскоре он должен был стать еще безотлагательнее, просьба превращалась в угрозу. Самоуправление, это было главным словом. Самоуправление? спрашивали журналисты, приез­жавшие из города к крестьянам, и поднимали брови, это демократическая мысль! Демократически это или нет, нам все равно, говорили крестьяне, и под­нимали брови, мы думали, что ваша система демократическая? Дайте только это, как полагается, крестьянскому союзу, говорили журналисты, которые вне­запно обнаруживали, что у них всегда было доброе сердце по отношению к крестьянам. Вы не понимаете нас, говорили крестьяне, ваша борьба не являет­ся нашей борьбой. Нужно, писал Иве, объединить крестьянство всей империи. Не в союзах и объединениях, они могут оставаться и посвящать себя дальше своей работе, и отдельный крестьянин может оставаться их членом, где он до сих пор был членом. Но то, чего мы достигли в Шлезвиг-Гольштейне, должно быть правильно и для всех провинций: безусловная солидарность крестьян, са­моуправление крестьянских общин и исключение чуждой крестьянину системы, распоряжающейся со стороны его крестьянскими делами. Мы - ячейка государ­ства, и - и это отнюдь не маловажно, мы не образуем, как организованный ра­бочий класс, так сказать, государство в государстве, который как равный среди равных ведет переговоры с властью - как власть с властью. Мы начали с этого, мы вступили на этот путь, как на единственный, который был возможен для нас. Нашим заданием было: стать примером, и нашей целью остается: преобразова­ние ситуации в Германии. Но Иве, писавший эти слова, был разделен на две части. Он чувствовал, что этого было мало, и что это совсем еще не созрело. Он просто так бросил мысль, как стружку своей работы. Но скоро ему предстояло завоевать популярность. Ибо власти принимали решительные меры. Полиция окружила дом, обыскала помещения типографии и редакции, собрала все найденные бумаги, и не успел Иве оглянуться, как против него завели дело. Государственная измена и измена родине, - говорил судебный следователь. Государственная измена, так как Иве хотел, очевидно, свергнуть конституцию, и измена родине, так как это могло бы произойти, очевидно, только путем отде­ления провинции от Германии. Могло ли так быть, спрашивал себя Иве, тут им, похоже, кажется что-то более опасное, чем мои подстрекательства? Какой бы необоснованной не представлялась эта история самому следователю, он как можно быстрее передал дело в прокуратуру с приветливым: «На ваше усмотре­ние». Но прокурор листал газету «Крестьянство» от первого вплоть до послед­него номера, всегда с красным карандашом в руке, и когда Иве оглянулся в другой раз, на него навесили уже двадцать семь пунктов обвинения за оскорб­ления. Но это происходило в хорошее время, так как весна требовала от кре­стьян заняться обработкой земли, и им предстояло лето со всей летней работой, и если они при случае и встречались пунктуально друг с другом, чтобы отразить превышения власти со стороны управленческого аппарата, то, все же, они не искали себе такого случая. Так что в регионе было относительно спокойно, и никто не думал, что это могло бы рассматриваться как знак подчинения. Тогда- то и началось. Там арестовали Хамкенса, там приказы об уплате посыпались в дом, тут начались снова принудительные взыскания долгов. Вы снова начинае­те? спрашивали крестьяне. Это чистое нахальство. Но как хотите! Теперь Хам-

кенс был тихим, и Хайм стал большим человеком.

Окружной начальник Байденфлета был думающим строго по закону человеком, который при всех обстоятельствах держался за букву закона. Поэтому он не знал конфликтов с совестью. Борьба крестьян нанесла по нему сильный удар, но не поколебала его. Во время воловьего процесса он выступил как свидетель, и то, что он, неподвижный и широкоплечий, стоя перед Карлом Великим, дол­жен был сказать, было, по закону, важным свидетельством против крестьян. То, что он высказывал, было настолько же определенным, что и показания самих подсудимых, это были также те же самые слова, разница лишь в том, что он воспринимал произошедшее как нарушение закона, а подсудимые считали это вполне законным. Между ним и подсудимыми выступил второй свидетель обви­нения - ландрат Ицехо - худой, нервный и обеспокоенный, всегда старавшийся найти компромисс - почти как комическая фигура. У крестьян не было ненави­сти к ландрату, они только считали его надоедливым представителем надоедли­вой системы. Но окружной начальник Байденфлет, сам крестьянин по проис­хождению и по образу жизни, не встал на сторону крестьян, уклонился от кре­стьянской солидарности. И в дальнейшем он тоже ничего не изменил в своем отношении, не боясь бойкота и угроз. Когда по деревням провинции прокати­лась вторая волна официальных принудительных мер, он управлял своим ве­домством с той непреклонностью, которую он всегда доказывал, когда его рас­поряжения исчезали в пустоте. Однажды вечером, он уже собирался ложиться спать, как перед его домом раздался громкий хлопок. Стекло треснуло. Окруж­ной начальник вышел из дома, чтобы посмотреть, что случилось. Он не обнару­жил ничего, кроме сожженных остатков пиротехнического средства. По долгу службы он сообщил об инциденте своей вышестоящей инстанции, окружной ад­министрации, со всеми подробностями, и не делая никаких выводов. Ландрат пребывал в наивысшем возбуждении. Покушение разрушило дом окружного начальника, объявил он прессе; и газеты привели это сообщение под громким заголовком. Доброжелательные элементы, так они писали, с отвращением отво­рачиваются от этих методов политической борьбы. И: Мы надеемся, что органы власти с повышенной готовностью будут следить за безопасностью страны. Ко­миссия, говорилось там далее, отправилась в данный момент на место преступ­ного покушения. То, что она установила, пока еще нельзя разглашать. Это так никогда и не разгласили. Крестьяне качали головами, ну ладно, это ничем не навредило окружному начальнику. Также Хиннерк качал головой. Покушение? Для него это было новым. Все-таки это заставило его задуматься. Покушение, говорил ландрат потрясенно, до чего дошли дела в его округе! Если кто-то, то, все же, он был невиновен, и он делал все для того, чтобы облегчить нужду в его округе, все, что он мог делать. И такой была благодарность! Нет, не стоит впредь поддаваться мягкости. Однажды вечером, как раз, когда он как раз ло­жился спать, сильный хлопок раздался перед его домом. Несколько стекол треснуло. Чиновник вышел из дому, чтобы посмотреть, в чем дело. Он не обна­ружил ничего иного, кроме сгоревших остатков бомбы. Точно, без сомнения, это не было пиротехнической ракетой, это была взрывчатка, которая вырвала большой угловой камень из фасада дома. Покушение с применением взрывчато­го вещества, установила полиция, и газеты написали об этом под крупными за­головками. Преступным поступкам, так они писали, теперь следует положить конец. И: Мы просим органы власти, чтобы они приняли самые строгие меры, чтобы гарантировать мирному гражданину безопасность, на которую он имеет право. Крестьяне качали головами, ну ладно, это ничем не навредило ландрату. Также Хиннерк качал головой. Покушение со взрывчаткой? И он склонился, окруженный любопытной массой, которая собралась перед окружной админи­страцией, над угловым камнем. По моему опыту, - сказал он, это - не взрывча­тое вещество, это черный порох, совершенно обычный черный порох, обмотан­ный вот этим лейкопластырем, и высоко поднял конец черноватой липкой лен­ты. Все-таки, - сказал он полицейскому, который просил толпу разойтись, - все-таки у мужчины должен быть какой-то опыт! Покушение с применением взрывчатки, - сказал начальник окружного управления в Шлезвиге, когда по­лучил сообщение. Он оценивал крестьянское движение невысоко, примерно, как обычную короткую вспышку, разожженную профессиональными подстрека­телями. С неодобрением смотрел он на неспособность подчиненных админи­стративных органов. Разве у него самого не было прекрасных взаимоотношений с руководителями крестьянских представительств? Разве не вел он в спокой­ствии, мире и деловитости переговоры с руководящими господами из зеленого фронта? Этим бомбистам следует преподать урок. Однажды вечером, когда он как раз шел ложиться спать, сильный хлопок раздался перед его домом. Все стекла раскололись. Швейцар вышел из дому, чтобы посмотреть, что случилось. Он не обнаружил ничего, кроме сгоревших остатков бомбы и нескольких разо­дранных железных частей. Весь фасад правительственного здания до самого верха был поврежден. Вызванный немедленно эксперт сказал, что это взрыв адской машины. Газеты написали об этом под крупными заголовками. Челове­ческих жертв не было, писали они, но, без сомнения, за это следует благода­рить только случай. И: Серия покушений с адскими машинами - это насмешка над авторитетом государства. Крестьяне больше не качали головами. Ну ладно, говорили они, это ничем не навредило господину главному начальнику. Но: мы, крестьяне, не хотим этого, говорил Хамкенс, который уже отсидел свое четы­рехнедельное заключение за срыв описи имущества должника. Это не кре­стьянское дело, говорил он, это чужие для крестьян элементы... Что бы это зна­чило, спрашивал Иве. Я знаю про эти дела с чужими элементами; так всегда говорится, когда собственное дело начинает плохо пахнуть. И Хиннерк ухмы­лялся: С каких это пор сырный клещ стал чужим для сыра? Мы, крестьяне, не хотим этого, - сказал Хамкенс. Я тоже чужой крестьянам? спросил Клаус Хайм. Тогда Хамкенс промолчал. Иве не хотел раскола, и он решил немного усмирить Хиннерка. Все же, Хамкенс недолго огорчался; так как крестьяне, все же, хоте­ли этого, и скоро громкие хлопки раздавались всюду, здесь и там, и уже не только в Голштинии, но также в Ольдненбургском и Люнебургском районах. Га­зеты публиковали фотографии найденных железных частей, вместе с точной инструкцией, как можно смастерить адскую машину. Также Иве не упускал мо­мента, чтобы тщательно печатать объявления полиции. Покушения, писал он в качестве комментария, не имеют ничего общего с крестьянским движением как таковым. Мы не образуем организацию, мы не ставим преграды жажде деятель­ности отдельного человека, до тех пор, пока он сам не выступает против дви­жения. Воспрепятствовать покушениям - это дело полиции, а не наше. Как бы то ни было, писал «Ицехоер Генеральанцайгер», мы знаем морального вдохно­вителя этих преступных покушений. И Иве слово «моральный» доставило осо­бенное удовольствие. Ему казалось в некоторой степени бессмысленным требо­вать от революционера другой, нежели революционной, морали. Естественно, он знал, что его метод писания и действия был демагогическим, но он вел борь­бу, а борьбу испокон веков не ведут с чистосердечным убеждением, и снаряды на войне никогда не начиняли сахаром. Для него важно было не то, была ли демагогия морально безупречна, или нет, а то, служила ли она своим целям хо­рошо или плохо. Так он различал примитивную и искусную демагогию, и был склонен применять обе в зависимости от случая. - Но это чисто коммунистиче­ское понимание, - сказал один коммунистический депутат, который приехал из города, чтобы наблюдать за их движением, и поднял брови. - Коммунистиче­ское или нет, - сказал Иве, - нам все равно, и поднял брови, - я думал, по- коммунистически, это значит отвергать индивидуальный террор? - Просто вмажьте капиталистической системе хорошенько, - сказал депутат, который внезапно обнаружил, что у него всегда было доброе сердце по отношению к крестьянам. - Вы не понимаете нас, - сказал Иве, - ваша борьба не является нашей борьбой. Конечно, Иве чувствовал, что искусная демагогия, так сказать, демагогия с идеологической надстройкой, должна была бы иметь большее аги­тирующее воздействие. Но на этой фазе борьбы дело не столь сильно зависело от агитирующего воздействия. Оно, скорее, могла быть даже вредным. Как все надежды были внутри самого движения, точно так же и все опасности были в нем. Движение не должно было стать партией. Нужно было направлять его энергию, но не связывать ее. На самом деле идеологическое обоснование с са­мого начала лежало в действии крестьян, даже если оно тоже не имело решаю­щего значения (такое значение оно приобрело лишь позже). Это был даже не только двор, не только имущество, которое необходимо было сохранить, но все крестьянское сословие как несущая составная часть всего народа не могло ис­чезнуть. «Постоянное» не могло исчезнуть в пользу переменчивого. Труд как товар, здесь этот подход не устраивал, так как весь труд крестьянина был для двора, как тогда труд мог бы быть товаром? Вообще, все, что было важно в го­роде, что действительно могло иметь значение для рабочего, для предпринима­теля, здесь это не подходило. Крестьянин был одновременно рабочим и пред­принимателем, и в то же время он не был ни тем, ни другим, он был крестьяни­ном. Крупное производство должно было быть доходнее, чем малое предприя­тие? Это тоже здесь не подходило, все не подходило. В Графенэкке у Эккерн- фёрде, в районе с крупным землевладением, дела обстояли еще хуже, чем в остальной крестьянской провинции. Графенэкке не присоединился к крестьян­ской борьбе. Они там также не были и против, они, пожалуй, просто не могли быть тем или этим. Возможно, что крупное землевладение слишком твердо встроилось в капиталистическую интеграцию: его заботы не были заботами крестьян, по крайней мере, необязательно были. Вы думаете по- капиталистически, говорили крестьянам рабочие маленьких городков. Кресть­яне говорили: Мы вкладывали всю нашу прибыль в наш крестьянский двор. Так он мог продержаться. В этом году мы вкладываем во двор больше, чем прибыль, мы работаем весь год, и потом мы остаемся с убытками. Мы ведь могли бы так­же отнести деньги в банк и могли бы весь год просто смотреть в окно, тогда у нас не было бы потерь. Почему мы не делаем этого? Почему мы не продаем двор и не живем на проценты? Вот это как раз и было бы по-капиталистически. Мы не думаем по-капиталистически, мы думаем о дворе. Двор - это не фабрика, и труд не является товаром. Вы слишком мало думаете по-экономически, гово­рили господа из финансового управления. Крестьяне говорили: перед войной у нас тоже никогда не было больше двух процентов ренты; этого как раз хватало для сохранения двора. Сегодня мы без толку растрачиваем свое имущество. По­чему мы это делаем? Мы можем жить без того, чтобы поставлять и без того, чтобы покупать, неужели нам нужно доказать вам это? Но мы поставляем и мы покупаем. Так как мы не можем отделить двор от народа. Мы не хотим жить на острове, мы живем с народом, мы - и есть тот же самый народ, мы сами и есть народное хозяйство. Что вы делаете с деньгами, получаемыми из налогов, ради уплаты которых нам приходится лишаться нашего имущества? Господа из фи­нансового управления говорили: платим репарации. Это звучало неплохо, кто проиграл, тот должен нести последствия. И что делают французы с репарация­ми? - спрашивали крестьяне. Они оплачивают свои долги в Америке. И что де­лает Америка с деньгами? Дает нам кредиты. Это вздор, - говорили крестьяне, - что будет тогда, если мы не станем платить репарации? - Тогда они заблоки­руют нам кредиты и не примут у нас наши товары. - А если мы платим, то мы платим товарами, и мы закупориваем рынок. - Это проблема трансферта. - Что это такое? И господа из финансового управления объясняли это им. - Итак, там сидят наши обученные профессора и ломают себе головы, как мы можем пла­тить налоги за счет нашего имущества, не разрушая имущество других? И за это им зарплату платят? За счет тех денег, что вы у нас забираете? - Пересмотр до­говоров! - Пока этого не будет, нашим дворам крышка, как и вашей экономике. Все это бессмыслица, говорили крестьяне. Вы всегда говорили, что война была бессмыслицей, неужели то, что происходит в этом году, менее бессмысленно? Мы не будем рисковать своей шкурой ради какой-то чепухи. Может быть, вы? Но ваш административный аппарат всегда сидел в тылу! - Чего же вы, соб­ственно, хотите? спрашивали тогда господа из финансового управления. Мы вас не хотим, говорили крестьяне и уходили оттуда. И вскоре после этого хлопнула бомба. Бомбы - это не аргументы, писала «Берлинер Тагецайтунг». Но оказа­лось что бомбы были аргументами. Иве наблюдал за этим с радостью. Он наблюдал странный, спиралевидный процесс, который совершало движение, который проходило любое движение. Здесь оно началось со двора, и прошло все ступени мышления, разума и страсти, чтобы снова закончиться на дворе. Он часто ловил себя, когда записывал какую-то мысль, с молчаливой улыбкой, что он о том же думал уже довольно давно. Уже когда-то думал, а потом отверг; те­перь это снова овладевало им, и обогащенное таким замечательным опытом, созревшее, очищенное, прошедшее сомнения и укрепившееся! И все же оста­лась та же простая мысль, теперь со значительно увеличившимся весом. Так заполнялись целые эпохи, сама жизнь подчиняется только одному этому про­цессу. Двор, это была жизнь, устойчивая жизнь, и подчинявшаяся всем фазам. Было время, когда крестьянин не хотел больше быть крестьянином: Он называл себя фермером, или экономистом. К нему приходило то, что не лежало в сущно­сти двора, в сущности его работы, и, все же, полезное и приятное для двора. Это началось, вероятно, с маленького соблазна, который ничего не значил и уже выражал все. Богатые времена - это дешевые времена, это становилось очевидным. Стало бессмыслицей с большим трудом работать над каждым пред­метом, если любой предмет можно было дешево заменить другим. Старые сун­дуки прогнивали, у старых шкафов, прослуживших веками, разбухали шарни­ры. Тогда появлялись ядовито-зеленый ковер, декоративный шкаф и серийный шкаф. Появлялся диван с кистями и хрустальное зеркало, затем салон, холод­ное великолепие. Потом появлялась люстра, сверкая блеском сотни своих от­шлифованных стекляшек, прекрасная штуковина, которую хозяйка дома тут же заботливо обматывала льняной материей, чтобы защитить ее от пыли и паути­ны, все это требовало усилий, которые отбирались у двора. Потом появились электрический свет и телефон, и пылесос и молочная центрифуга и в дальней­шем радиоприемник. Сожалел ли крестьянин об этом? Он не сожалел об этом; так как крестьянин стал фермером, он стал современным и должен был быть таковым. У него был его союз, и его кооператив, и его кредитный банк, и он создал себе все это сам, и это было полезно и приятно. Глупый крестьянин, так говорил хороший фермер о плохом фермере, и он говорил о ценах на мировом рынке и нес деньги в банк. Поэзия шла к черту; старые традиционные костюмы исчезали, и старые праздники, и танцы, и песни; девушки по вечерам больше не сидели за прялкой и не рассказывали друг другу о парнях: они плясали в украшенном бумажными гирляндами заведении у шоссе под звуки граммофона. Поэзия шла к черту, и люди в городе глубоко сожалели об этом. Люди в городе писали волнующие книги об этом, и основывали союзы национальных традици­онных костюмов, и покровительница союза была важной женщиной, и учитель вводил это дело в деревню. Это был также очень прекрасный карнавал, но уже на следующий день костюмы снова висели в шкафу, ибо как девушка могла бы стоять у соломорезки в широкой юбке? Когда молодежь в городе восстала, что­бы осуществить прорыв против буржуазного, то оказалось, что много групп «перелетных птиц» прибывали в деревню - все же они там не хотели иметь ни­чего общего с буржуазным, лучше уж с крестьянским - чтобы что-то станцевать и спеть с крестьянами под звук скрипки. Это было хорошо, но это не было кре­стьянским. Про связь с природой, о которой люди в городе начали говорить, говорилось справедливо. Фермер, или крестьянин, если хотите, точно знал, как устроена его земля: где гравий лежал под пашней, или мергель, или глина, это было важно знать из-за мелиорации, и, конечно, только долгий опыт мог этому научить; он точно знал, куда двигалась гроза, где она дальше не могла быть, знал, где можно было хорошо урегулировать ручей, а где нет. Он оставлял под­лесок в лесу, несмотря на то, что это препятствовало деревьям расти прямо; потому что в подлеске гнездятся певчие птицы и уничтожают вредных насеко­мых, и самый прекрасный полезный лес с самыми прямыми гладкими стволами погибнет, если в нем поселится короед. Поэзия шла к черту (если она там во­обще была когда-нибудь); - однако, разве это было ничто, когда владелец дво­ра стоял у молотилки, и сквозь его пальцы падало золотистое зерно? Разве это было ничто, когда свинья в девять центнеров (450 кг) выиграла первую премию на сельскохозяйственной выставке в Ноймюнстере? Двор процветал, и можно было думать о том, что нужно было возделывать, расширяться, приобрести себе машины, или новую повозку, или - все же, крестьянин всегда шел в ногу со временем - оборудовать себе свинарник по-новому, гигиенично, с кафелем и блестящими металлическими системами рычагов, если это окажется хорошо (однако это не оказалась хорошо: настоящая, правильная свинья, не терпит гигиены). Двор процветал и все было ясно, просто и хорошо. Бегство из дерев­ни было полной чепухой, по крайней мере там, на севере. Как мог бы двор про­должить существовать, если сыновья разделят наследство? Сыновья, родившие­ся после первенца, не убегали из деревни, они помогали ее сохранить. Они в значительной степени были пролетариями, и это было бедой; но то, что старый Бисмарк сделал для сельского хозяйства, молодой император делал, конечно, это же для рабочих, и, впрочем, каждый сам видел, где ему лучше остаться. Также у фермера есть свои беды, своя нужда, свои плохие времена, когда уро­жай побит градом, или засуха сжигает хлеб, или эпидемия попадает в хлев. Бо­гатые времена - это дешевые времена, и если цены мирового рынка плохи, то у нас все еще есть пошлины. И хорошо было иметь большую и бесконечно свя­занную организацию, за которую можно было держаться тому, у кого был инте­рес против интереса. Если буржуазия, промышленность, коммерция создали се­бе свой аппарат, теперь рабочий класс создал свой, то теперь его создавало себе также сельское хозяйство, и одно влекло за собой другое. Так крестьянин знал, что он важный член государства, а его производство представляет собой основу всей экономики. Куда бы он ни смотрел, всюду он видел тот же самый рациональный порядок, выстроенный на ценностной шкале пользы и все боль­ше совершенствующийся. В этом порядке и во всем, что было создано в нем, у каждого непосредственно была своя доля, каждый непосредственно чувствовал привлекательное побуждение к новой, упорядочивающей работе, и там, где в чем-то была нехватка, там человеческий дух всегда старался создать все но­вые, более сложные произведения, и где была несправедливость, там скоро то­же был прогресс, единственный, стремящийся вперед процесс. Вплоть до самых дальних углов мира добиралась упорядочивающая рука, могущественный, пле­нительный дух захватил землю, соорудил сияющее, величественное сооруже­ние, и пронизывал его от фундамента до захватывающей дух вершины. Беспре­рывный прогресс, кажется, был сущностью этого духа, и его средством было постоянное превращение. Неистощимая энергия превращала города в каменные горы, набрасывалась на атом и старалась расщепить его по всем правилам ис­кусства. Богатое сокровище стихий выбрасывало свои лучи к своду, как чело­век бросал вверх искры и волны, огромную, утонченную расточительность всей силы, усмирить которую всегда можно было только до все дальше перенесенно­го пункта. Земля, казалось, стала мячом в игре творящей кроны, и нужно было исследовать правила этой игры, на это были направлены все задания. Ведь лю­бая сила производила избыток, и скоро казалась важнее вместо того, чтобы производить, познавать законы производства, чтобы сохранить полезное рав­новесие в тревожном потопе избытков. Казалось, будто освобожденные энергии направились теперь против себя самих, все более сильные удары заставляли качаться коромысло весов, то одна их чаша, то другая быстро опускалась глу­боко вниз. Тут оно сконцентрировалось в запутанном разветвлении, там расши­рялось до пустых пространств, в которых двигались и тлели газы; разрушающие взрывы разрывали тут и там стальные стены, и один взрыв бросал зажигатель­ную искру на другие. Та же таинственная сила, которая окрыляла шаг к победе и к закату могущественного периода, повторяла, сжатая с максимальной силой на большой войне этот жестокий великолепный процесс; то, что началось с фанфар и наступления, нашло свой апогей в блестящих победах, привело к же­стокой растрате сил до полного истощения. Кто думал, что владеет войной, те­перь подчинялся войне; и при самом кровавом принуждении, вблизи от смерти ценности не выдерживали испытания, которые казались созданными для беско­нечности, и молчали в ответ на простой вопрос о смысле. Где отдельному чело­веку представлялась бесполезность его полезного действия, там росла уверен­ность в более полной, более зрелой силе, которая, развиваясь со всеми чудеса­ми роста, направляя свое чувство на невидимое, учила смотреть на какое-либо явление новыми, как бы глядящими в большую глубину глазами. Еще существо­вал старый порядок, но все же сила, его связывающая, уклонялась от его пра­вил. Где бы разнообразная жизнь, встроенная в этот порядок, прикованная к огромной, впустую работающей машине, ни пыталась изменить собственную судьбу, там ее попытки были тщетными. Так, пожалуй, следовало бы закончить кругооборот, ощупью добраться назад, к той исходной точке, к тому ядру, кото­рое когда-то было началом и теперь снова началом. Больше не было богатых времен, и единственным, что было дешевым, были объяснения профессоров и политиков; дешевых и распространенных в массах, но не хороших. Так как от объяснения можно требовать, чтобы оно было понятным, но наука давно уже стала тайной наукой, а политика - тайной политикой, больше не доступной просто так для простого разума. То, что важничало тут как проблема с числами и чужими словами, это могло быть правдой или неправдой, но никто не мог это контролировать. Там дикое желание развивалось до эксперимента, и мало было каменных стен, за которыми не устроились бы лаборатории с их ретортами и котлами, и в сосудах не кипела разнообразная бурда, и пары густыми тучами проносились над страной. Познать и изменить, говорили одни и занимались своими колбами и тиглями и смешивали вместе Маркса и Гегеля, чтобы создать философский камень. Другие растирали черноватые остатки, и смешивали их по новому рецепту, и сжигали порошок, и верили, в магическом сиянии бен­гальских огней, что это одновременно консервативно и революционно. Это бы­ло поистине великим временем нашего бравого Графенштольца; для него весь мир раскрылся с его добрыми и злыми силами, и пусть даже это и была фикция, то это именно она сделала его пламенную душу неробкой. Дайте пространство, кричало в Графенштольце, и он выходил на бой против надгосударственных сил, и против демократии, которая была фикцией газет и против фикции кон­ституции, свободной республики. Откуда мне знать об этом, я ведь только глу­пый крестьянин, говорил Хамкенс, когда господа из сельскохозяйственного со­вета спрашивали его, что он думает об эффекте от большой дотационной акции на рожь, я не могу об этом знать, но спросите только тайного советника Зерин- га, и он как раз тоже этого не знает. В действительности, тайный советник, несомненно, это точно знал, так как он вовсе не был глупым крестьянином; тайные советники всегда точно знали, и если делалось не так, как они говори­ли, то они, конечно, были правы, ну а если делалось именно так, то это было неправильно. Это всегда было неправильно, и не только у тайных советников, но и у крестьян тоже. Сначала у крестьян только что-то отдельное было плохим и нуждалось в изменении, потом все больше, на месте одной заштопанной дыры появлялись две; потому что одно тянуло за собой другое, и то, что когда-то оказывалось благом, теперь оказывалось бедой. Итак все нужно было изменить, говорили крестьяне, они говорили: у нас уже было все, натуральное хозяйство и интенсивное хозяйство и спекулятивная экономика, мы пробовали кооперати­вы и союзы, все в свое время двору принесло пользу, теперь ничего больше не приносит пользу двору; давайте тогда начнем сначала! Двор был единствен­ным, что у них оставалось, твердым ядром их мышления; посторонитесь, - го­ворили крестьяне, - вы не уничтожите нам двор, разве что вместе с нами сами­ми. И это происходило точно во время, когда ядовито-зеленый ковер утратил свой блестящий плюш, и серая подкладка стала просвечивать, грубая, жалкая дерюга, когда блестящие стеклянные кусочки люстры служили детям для игры, когда декоративный шкаф отправился в сарай, чтобы хранить в нем мешки с кормом для скота; снова стало выгодно упорно трудиться над хорошим предме­том, снова имело смысл все, что происходило непосредственно для двора. По­сторонитесь, говорили крестьяне, и уже давно это были не одни лишь налоги, не взносы, не неправильные торговые договора, которые заставляли их гово­рить так, это было сознание того, что они стояли на правильном месте против бурлящего, вонючего, жадного потока; это была их воля начать все заново, из вечного двора, после того, когда закончилась эпоха, прекрасная эпоха, величе­ственная эпоха, но она теперь прошла, прошла! Прочь со всем этим мусором теперь, и с этим хламом, который мешал всюду, и долой также тех, которые за­щищали это, они, пожалуй, сами не знали, почему. Кто поддерживает порядок, у которого больше нет смысла, кроме того, кто слишком труслив, чтобы риск­нуть ради нового? И оказалось, что бомбы были аргументами: тем хуже для то­го, кто не понимал их язык. Крестьяне, накрепко связанные с землей люди, жизнь которых была трудной, осязаемой работой, направляющие естественный смысл к естественным вещам, вроде того же Клауса Хайма, возились теперь с серым, опасным веществом, оценивающе взвешивали в своих грубых руках сконцентрированное разрушение; они вместе сидели в вызывающей нетерпение атмосфере заговора, и их обрывистые, тихие слова касались силы взрыва и мо­мента детонации; они как патрули на ночной нейтральной полосе прокрадыва­лись по покинутым улицам враждебного города; и если кто-то из них убегал, как тот молодой хозяин двора, о котором Хиннерк рассказывал со смехом, то это было не из-за страха, а лишь потому, что ему сообщили, что его корова го­товится отелиться. Взрывы слышались тут и там, и уже не только в Голштинии; и именно крестьяне устраивали эти взрывы, которые собирались вместе, кото­рые встречались, которых никто не называл, искали друг друга, приходили на нужное место и помогали. Конечно, они приходили и из городов тоже, люди вроде Хиннерка, которые понюхали пороху уже повсюду, и устраивали взрывы, так как треск этих взрывов доставлял удовольствие (и, кроме того, они считали своим счастьем делать тем самым хорошую работу). Спал ли управленческий аппарат? Он не спал, он постоянно принимал меры. И постоянно арестовывал всех, до кого он мог дотянуться, крестьянина Хамкенса, к примеру, который ез­дил по провинции и произносил свои речи. И пусть он даже никогда не говорил о бомбах, но как раз это казалось опаснее всего, и так как на него никак нельзя было «навесить» дело с бомбами, то Хамкенс на четыре недели отправился за решетку искупать старую вину. Но перед его тюрьмой туда-сюда двигались кре­стьяне и создавали этим беспокойство для городской общественности. Потому Хамкенса перевели в другую тюрьму и в другой город, и другие крестьяне дви­гались там туда-сюда, и Хамкенс, с другой стороны, путешествовал из одной тюрьмы в другую, и у него было интересное время. Однако в день и час его освобождения крестьяне решили объединиться для большой демонстрации. Не столько для того, чтобы торжественно встретить крестьянина Хамкенса, сколь­ко, чтобы показать горожанам свою силу и свое согласие, чтобы прямо на месте сказать, что нужно делать, потому что горожане знали много о борьбе крестьян, но все, что они знали, было неправильно, и они все еще не понимали, в какой степени эта борьба была и их борьбой. Но случилось так, что Хамкенс в день своего освобождения должен был находиться в Ноймюнстере, самом значитель­ном среднем городе провинции, с некоторой промышленностью и толковым бур­гомистром. Толковый бургомистр хотел сохранить в городе мир и порядок, и так как он знал и крестьян, и управленческий аппарат, то он действовал трояко: он добился перевода Хамкенса еще за ночь до освобождения в тюрьму в Рендсбур- ге, он разрешил крестьянскую демонстрацию, и он спрятал присланную ему ко­лонну государственной охранной полиции вне города; и так он полагал, что в интересах своего города он обманул весь мир. Бургомистр Ноймюнстера был толковым человеком. Но он не знал того, что крестьяне уже давно увидели: а именно, что любое мероприятие, которое происходило в духе погибающего ве­ка, обязательно должно было превратиться в противоположное воздействие. Это было доказано флагом. Если для крестьян эластичное, почти анонимное движение было средством политической борьбы, неуловимый бойкот - эконо­мической, бомба - аргумент, то у них еще отсутствовал видимый знак, символ с изобразительной и эмоциональной нагрузкой. Как всегда Хиннерк с его есте­с