Джеймс Купер - Моникины Страница 8

Анна Этерингтон, конечно, была моей постоянной подругой в те годы, когда я подолгу и с удовольствием гостил в их доме. Она была тремя годами моложе меня, и наша дружба началась с тысячи мелких мальчишеских услуг с моей стороны. Когда ей было от семи до двенадцати лет, я катал ее в садовом кресле, раскачивал на качелях, утирал ей слезы и говорил слова ласкового утешения, если мимолетное облачко затемняло солнечный день ее детства. Позже, до того, как ей исполнилось четырнадцать, я развлекал ее рассказами — поражал моими подвигами в Итоне и заставлял широко раскрывать ясные голубые глаза от восхищения перед чудесами Лондона. Когда же ей исполнилось четырнадцать, я начал поднимать ее носовой платок, бегать за наперстком, петь с ней дуэты и читать ей стихи, пока она занималась рукоделием, как приличествует благонравной барышне.

Кузина Анна, как мне было дозволено называть ее, достигла семнадцати лет, и я стал сравнивать ее с другими девицами из круга моих знакомых, и сравнение обычно было весьма в ее пользу. Тогда же, по мере того, как мое преклонение делалось все более пылким и явным, она перестала быть со мной по-прежнему откровенной. К своему удивлению я все чаще замечал, что у нее завелись секреты, которые она не находила нужным сообщать мне, что она больше времени проводила со своей гувернанткой и меньше в моем обществе. Раз дошло даже до того (как обидело меня это пренебрежение!), что она рассказала отцу много забавных подробностей о праздновании дня рождения в доме одного джентльмена, их соседа, хотя мне перед этим даже не намекнула об удовольствии, которое получила! Впрочем, я был достаточно вознагражден, когда, окончив свой шутливый рассказ, она ласково обратилась ко мне:

— Вы бы смеялись от всего сердца, Джек, если бы видели, как уморительно слуги играли свои роли (там было устроено что-то вроде шуточного маскарада). Особенно потешен был толстый старый дворецкий, которого нарядили Купидоном, чтобы показать, как объяснил Дик Гриффин, какой тяжеловесной и вялой становится любовь от вина и хорошей еды. Как я жалею, что вас там не было, Джек!

Анна была очень женственной и милой, с необычайно прелестным, чарующим лицом. Мне особенно нравилось, как она произносила имя «Джек» — совсем непохоже на буйные выкрики воспитанников Итона или манерность моих оксфордских приятелей.

— И я тоже, Анна, — ответил я, — тем более что вы, как видно, получили большое удовольствие.

— Но это было бы совершенно невозможно, — вмешалась гувернантка, миссис Нортон. — Сэр Гарри Гриффин очень разборчив в своих знакомствах, а вам, моя дорогая, известно, что мистер Голденкалф, хотя он и вполне достойный молодой человек, никак не мог бы ожидать, чтобы один из знатнейших баронетов нашего графства снизошел до того, чтобы пригласить сына биржевика на праздник, устроенный в честь его наследника.

К счастью для миссис Нортон, мистер Этерингтон вышел, едва его дочь окончила свой рассказ, иначе гувернантке пришлось бы выслушать нелестные замечания по поводу ее понятий об уместности тех или иных знакомств. Но и Анна пристально посмотрела на гувернантку, а ее нежное лицо залила краска смущения, напомнив мне румянец утренней зари. Она потупила кроткие глаза и довольно долго хранила молчание.

На другой день, когда, скрытый кустами, я возился с удочками под окном библиотеки, я услышал мелодичный голос Анны, которая здоровалась с отцом. Подойдя к окну, она ласково спросила отца, как он провел ночь, и сердце у меня забилось быстрее. Он ответил ей с не меньшей нежностью, а затем наступило некоторое молчание.

— Кто такие биржевики, отец? — вдруг спросила Анна, и ее рука зашуршала листьями над моей головой.

— Биржевик, моя дорогая, это человек, который покупает и продает ценные бумаги в расчете на прибыль.

— И это занятие считается постыдным?

— Ну, это зависит от обстоятельств. На бирже оно считается вполне почтенным, однако среди коммерсантов и банкиров, кажется, существует несколько брезгливое к нему отношение.

— А почему? Вы не знаете, отец?

— Мне кажется, — смеясь, ответил мистер Этерингтон, — всего лишь по той причине, что это занятие ненадежное и может привести к внезапным убыткам. Это азартная игра, а все, что ставит под угрозу собственность, естественно, вызывает неодобрение у тех, кто стремится прежде всего накоплять ее и кто считает очень важным для себя, чтобы все прочие отвечали за свои финансовые операции.

— Но оно считается бесчестным занятием, отец?

— По нашим временам — не обязательно, моя дорогая. Но оно легко может стать бесчестным.

— И все-таки общество находит его недостойным?

— Это зависит от обстоятельств, Анна. Когда биржевик разоряется, его всегда осуждают, но, насколько я знаю, солидные барыши делают и его репутацию вполне солидной. Но почему, дорогая, ты задаешь такие странные вопросы?

Мне показалось, что дыхание Анны стало прерывистым и она высунулась из окна, чтобы сорвать розу.

— Миссис Нортон сказала, будто сэр Гарри Гриффин не пригласил Джека потому, что отец Джека — биржевик. Вы думаете, она права?

— Очень может быть, моя дорогая, — ответил священник, и мне почудилось, что при этом он улыбнулся. Сэр Гарри—отпрыск старинного рода и, вероятно, он не забыл, что наш друг Джек не может похвалиться тем же. Кроме того, хотя сэр Гарри и гордится своим богатством, по сравнению с отцом Джека ему не хватает миллиона или двух; иными словами, как выражаются на бирже, отец Джека мог бы купить десять таких сэров Гарри. И это обстоятельство, возможно, сыграло более значительную роль, чем первое. К тому же ходят слухи, что сэр Гарри сам играет на бирже через подставных лиц, а когда джентльмен прибегает к таким средствам, желая увеличить свое состояние, он бывает склонен всячески подчеркивать свое положение в обществе. Чтобы как-то искупить свое унижение.

— Так, значит, настоящий джентльмен может стать биржевиком, отец?

— Анна, мир за мое время сильно изменился. Старые представления поколеблены. Сами правительства становятся, по существу, просто политическими учреждениями, созданными для того, чтобы расширять возможности накопления денег. Но этот предмет тебе не будет понятен, да и я не слишком в нем разбираюсь.

— И правда, что отец Джека очень, очень богат? — спросила Анна, чьи мысли не слишком внимательно следовали рассуждениям ее отца.

— Так говорят.

— И Джек его наследник?

— Конечно. У него нет других детей. Впрочем, нелегко угадать, как такой странный человек распорядится своими деньгами.

— Я хотела бы, чтобы он лишил Джека наследства!

— Ты меня удивляешь, Анна! Ты, такая добрая и разумная, хочешь, чтобы нашего юного друга Джека Голденкалфа постигло подобное несчастье?

При этих непонятных словах Анны я в изумлении поднял глаза — в этот миг я отдал бы все свои права на отцовское наследство, лишь бы увидеть ее лицо, чтобы оно открыло мне, чем они подсказаны. (Анна, должно быть, вновь высунулась из окна, так как куст опять

зашуршал над моей головой.) Но завистливая роза заслоняла единственный просвет в ветках, через который можно было что-нибудь разглядеть.

— Отчего у тебя такое жестокое желание? — спросил мистер Этерингтон с некоторой настойчивостью.

— Оттого, отец, что я ненавижу биржевые махинации и богатства, которые они приносят. Будь Джек беднее, мне кажется, его бы больше уважали.

С этими словами милая девушка отошла от окна, и только тогда я понял, что принимал ее щечку за прелестнейшую из роз. Мистер Этерингтон рассмеялся, и я ясно услышал, как он поцеловал зардевшееся личико дочки. Мне кажется, я отдал бы миллион фунтов за то, чтобы быть в этот миг священником Тентпигского прихода.

— Если все дело в этом, дитя мое, — сказал он, — не тревожься. За деньги Джека никогда презирать не будут, но лишь за то, что он распорядится ими не должным образом. Увы, Анна, мы живем в век алчности и продажности! Общая жажда наживы заставила забыть о благородных побуждениях. И того, кто проявляет чистое и бескорыстное человеколюбие, встречают либо недоверием, как лицемера, либо насмешками, как глупца. Злосчастная революция у наших соседей французов перевернула все понятия, и даже религия пошатнулась в сумасшедшем вихре теорий, порожденных этим событием. Нет таких мирских благ, которые религиозные авторы не осуждали бы более сурово, чем богатство, а между тем оно быстро становится божеством нового поколения. Не говоря уже о возмездии в загробном мире, общество до мозга костей испорчено стяжательством, и даже уважение к высокому рождению отступает перед корыстолюбием.

— Не кажется ли вам, отец, что гордиться своим происхождением столь же неразумно, как и богатством?

— Никакую гордость, милая, нельзя защищать, если говорить об евангельских принципах. Однако некоторые различия между людьми необходимы хотя бы для общественного спокойствия. Если признать принцип всеобщего равенства, люди образованные и утонченные вынуждены будут спуститься до уровня невежественных и грубых. Ведь все люди не могут подняться до уровня высших классов, и мир вернется к временам варварства. Имя христианина и джентльмена слишком драгоценно, чтобы шутить им, поддерживая нелепую теорию.