Эдгар Доктороу - Марш Страница 8

Ехать в седле был черед Арли, Уилл шагал рядом.

Уилл, малыш, что-то ты сник. Подозреваю, то, о чем ты сейчас размышляешь, не поможет нам в нашем деле.

Знаешь, я и не думал, что так трудно быть перебежчиком!

А ты себя перебежчиком считаешь? Брось, смотри на вещи проще. Как лояльный сын Юга в стане врага, ты можешь быть, например, шпионом.

Да поди пойми теперь, кто я таков, когда я вообще мертвеца тут замещаю.

Прежде всего, надо понимать так: ты голоден, и с этого следует начинать. Вот, пошли-ка по этой улице, вроде нормальная, подойдет. Чем пахнет, чуешь? Пошли.

На лужайке перед одним из домов горел костерок, который подпитывали рейками от забора. На крыльце стояли старики — муж и жена. Военные мимо них заходили в дом, другие выходили, что-то выносили охапками. Женщина бранилась, муж успокаивающе похлопывал ее по руке.

Смело и непринужденно заходим, — сказал Арли уголком рта. — Будто право имеем.

А с лошадью как?

Покормим потом. Сейчас ее надо привязать тут где-нибудь, где понадежнее, чтобы не украли.

С этими словами Арли прямо на лошади въехал на крыльцо и через парадную дверь в холл, где обмотал повод вокруг балясины лестничных перил. Попал в самую точку: солдаты-северяне захохотали, старуха подняла крик.

Тем самым Арли с Уиллом с ходу вошли в игру — принялись хозяйничать в кладовке, потом в погребе, где обнаружили мешки со сладким картофелем. Уилл усомнился было, так ли уж радушно примет их эта пирующая шайка победителей — янки-то были все из одной роты, — но когда они с Арли вышли и внесли свою лепту, сбросив мешки у костра, этого оказалось достаточно, чтобы сойти за своих, тем более что большинство солдат были изрядно пьяны.

Слезы навернулись на глаза Уиллу. Чего тут только не было: цыплята на вертеле, запеченный в углях картофель, на сковородах жарилась капуста с беконом. Горшки с соленьями и вареньями и ломти настоящего хлеба. В жестяную кружку Уиллу щедро налил из своей бутылки сам сержант. Уилл по-турецки сел на траву и принялся за лучший свой обед с тех самых пор как не был дома. С набитым ртом и масляным подбородком он думал о том, что, может быть, и впрямь все люди братья!

Позже, когда уже взошла луна, Арли закурил сигару и принялся с должной скромностью повествовать о своих геройских подвигах во время битвы при Окони-Ривер; слушали его с уважением, которое, впрочем, вполне могло быть вызвано наличием на его шляпе лейтенантской кокарды.

Но Арли не только говорил, он и слушал тоже. После того как они с Уиллом распрощались с компанией у костерка и нашли для лошади корм и стойло в конюшне позади брошенного дома, а сами с удобствами расположились на втором этаже в гостиной, Арли сообщил Уиллу, что с рассветом армия выступает. Кавалерия обманным маневром пойдет по направлению к Огасте, но на самом деле армия двинется на Саванну, — сказал он.

А генерал Шерман в курсе? Может, пойдешь, доложишь ему?

Ты не смейся, этот их генерал такой умный — у-у-у! — куда до него другим генералам! Ведь в самом деле, если в Огасте сосредоточены силы, способные дать отпор (как все, с кем я разговаривал, полагают), так зачем туда лезть? Кроме того, есть же еще и федеральный флот, корабли которого, насколько я понимаю, ждут невдалеке от Саванны, а в них почта, боеприпасы для артиллерии, новая обувка для солдат, да, кстати, и жалованье, которого мы не получали со времен Троила и Крессиды.

Мы? Жалованье? А я думал, мы шпионы повстанцев!

Ну и что с того? Деньги северян ничуть не хуже наших. Я бы сказал, даже немножко лучше тех никчемных бумажек, которые изредка подбрасывает нам Джефферсон Дэвис.

Они разломали несколько стульев и ящиков от комода и развели в печи уютный жаркий огонек. Арли лег на софе, а Уилл на полу, подложив под голову вместо подушки сиденье от мягкого кресла. Одеяла себе они нарезали штыками из ковров.

Где-то на дворе солдаты-северяне пели:

Бегут года, летят года, Лорина,На траву вновь ложится первый снег;Опять не греет солнышко, Лорина,И тех цветов, что мы растили, нет…

С улицы время от времени продолжали доноситься крики и возгласы — значит, еще не все войско угомонилось на ночь. Уилл подумал: что за странная штука армия! Лагерем становится всегда одинаково — что у ручья в лесу, что в городе среди жилья и общественных зданий. Винтовки пирамидкой, часовые и патрули, и горнист со своим отбоем вне зависимости от того, в лесной ли это чащобе или в центре цивилизации.

Вставать с ними со всеми на рассвете смысла нет, — сказал Арли. — Подождем, когда мимо поедет обоз — телеги там всякие, санитарные повозки. Поспать время есть. Лучше затесаться в армию туда, где она состоит из медиков, поваров и клерков, которые солдатское ремесло знают не лучше, чем дамы из светской гостиной. Там нас хотя бы не будут донимать перекличками.

Сыграли побудку, но Уилл еще долго после этого нежился и дремал. Вдруг приподнялся на локте: что там — все еще ротные барабаны или полки уже ушли вперед? Но тогда должен слышаться скрип тележных колес длиннющего обоза. Вот те на! Там вообще тишь полнейшая. И солнечный квадрат посередь пола. Господи, полдень! На четвереньках подполз к окну. На улице никого.

Армия ушла.

Он разбудил Арли, и, кубарем скатившись вниз по лестнице, они кинулись через черный ход в конюшню.

Кто-то уже вел под уздцы их лошадь. Южанин-джонни, одетый в серое. У Уилла аж сердце радостно подпрыгнуло. Он чуть не бросился обнимать парня. Зато Арли полез в драку. Оба упали, выпускать из руки повод солдат в сером не хотел, и лошадь, голову которой они вдвоем тянули к земле, растопырила копыта, изо всех сил удерживаясь на ногах. При этом она оглушительно ржала.

С опозданием до Уилла дошло, что шума они создают несколько больше, чем следует — особенно если в городе кавалеристы генерала Худа, непрестанно наступающего на пятки федеральной армии. Тут он вспомнил и про свою форму.

В этот миг солдат-южанин отпустил их лошадь, чтобы высвободить для драки обе руки. Если он и не был так же силен, как Арли, то весил больше, и они с переменным успехом катались в тучах пыли, хрипя и обмениваясь ударами. Уилл! — крикнул Арли. — Уилл! Он имел в виду «держи лошадь», которая, попятившись, чуть не сшибла Уилла с ног, а затем поскакала за угол дома и на улицу.

Уилл, бросившись в погоню, вдруг заметил протянувшуюся вдоль стены дома клумбу с хризантемами, целое сонмище вздрагивающих на ветру скромных белых и желтых цветов, по краям пепельных, побитых морозцем. Подумалось: господи, какое же это благословение — неподвижность и безмысленность растительной жизни! И только он хотел развить эту догадку подробнее, как на улице, прямо напротив их двора вдруг показались два повстанческих кавалериста; бросив коней в галоп, они гнались за убегающей бесхозной лошадью, а еще трое всадников повернули коней к нему — один обнажил саблю, другой взвел курок револьвера, третий же, с давно не бритой рожей, просто ухмылялся во весь рот, в котором не хватало двух передних зубов.

Уилл остановился как вкопанный. Он воздел руки, изображая, как ему казалось, приветствие и узнавание, что-то вроде воздушного объятия, но партизаны генерала Худа предпочли истолковать это как сдачу в плен. Они засмеялись, и тот, что с револьвером, смеха ради стрельнул в землю у его ног.

Из домов, где до этого все прятались, высыпали люди. Конечно: наконец-то их собственные войска пришли освободить их! Ликование вплоть до экстаза. Уилл как к месту примерз, ни рукой, ни ногой не двинуть. Ветром к его ногам прилепило газетный лист. В рот будто пепла насыпали. Столб дыма от догорающих развалин тюрьмы вытянулся в синем небе так, словно это пыльный след уходящей армии — той самой, на которую понадеялся было Уилл. Про себя Уилл молил Бога, чтобы Арли не вышел в схватке победителем. Если он победил и убил южанина — всё, им конец, их убьют-таки в этом чертовом Милледжвиле, хотя, быть может, и не столь церемонно, как это было бы обставлено, если бы казнили за дезертирство. Но чтобы тот южанин убил Арли, Уилл тоже не хотел, поскольку Арли — это хоть какая-никакая, хоть слабенькая, но все же зацепка за жизнь, пусть несчастную, пусть такую, о которой он, в свои неполные девятнадцать, последнее время думал, что лучше бы она и вовсе оборвалась.

Спустя считанные минуты Уилл, Арли и еще какой-то отставший мальчишка-барабанщик, которого тоже изловили повстанцы, уже ковыляли с привязанными к туловищу руками под конвоем и все по той же улице. Их сопровождала растущая толпа. Время от времени один из верховых клонился с седла и плевал в них. Кто-то бросил камень, и он попал мальчишке-барабанщику по спине. Мальчишка качнулся, из его глаз потекли слезы.

Арли что-то сказал и вынужден был повторить, потому что слова проходили мимо сознания Уилла. У Арли распухла щека, один глаз толком не открывался, за налитой кровью нижней губой угадывалось отсутствие нескольких зубов. Вдобавок его всего скрючило, потому что, когда он с поднятыми руками вставал со своего противника, ему напоследок врезали ногой по ребрам. Вот тебе твои южане, — разобрал наконец Уилл.