Сборник рассказов - Макс Акиньшин Страница 8

— Да так… Про средние века.

— Интересно? — я рассматриваю ее. Темненькая с голубыми глазами, на губах следы помады. Где они ее берут? Загадка. Сестра смущается еще больше. Красивая. Вот закончится все, выскочит замуж. Нарожает детей. И забудет грязь пластилиновую, холод, боль как страшный сон. Человек существо совершенное- забывать умеет.

«Куртуазность ен Гийома». На лице рыцаря с мечом в голове неподдельная радость, а тот, кто его убивает, наоборот грустит.

— Таащ майор! Таащ майор!! — вваливается боец Колобок весь облепленный снегом. — Разрешите..?

— А ну ка быстро вышел и снег отряхнул. — грозно одергиваю его, — что зеленый такой?

— С желудком что-то, товарищ майор. Уже раз пять бегал.

Еще один из любителей приходов. Я усмехаюсь. Он выкатывается наружу и с шумом отряхивается. Все-таки потешные войска у Соломатина. На построении словно челюсть больного цингой. По росту подобрать трудно. Вот Боец Колобок метр с кепкой, но шарообразный.

— Таащ майор, там местные приехали. Прям на фишку. Баба там рожает. — на ресницах Колобка тает снег. Ему интересно, он пучит прозрачные глаза, потирая потный лоб. Нелепо торчит в тамбуре палатки за его плечами далеко в темноте беззвучное багровое зарево, пятно на плотной занавеси падающего снега.

Приплыли, блядь. Рожает. А я что? Господь вседержитель, святой дух? Мезенцев Вадим Алексеевич почетный акушер всея армии в звании майор — повитуха. Что я с ней делать буду сейчас? Молиться? Кохерами звенеть — дождь вызывать? Масса глупых вопросов.

Перед сортировкой в колее разбитой техникой накренилась грязная «Нива». Дверь приоткрыта, но света в салоне нет. Все уже давно научены. Как стемнеет, все проваливается в сплошную чернильную темноту. Свет этот беречь надо, как нищий копеечку, он тебя и убить может, при случае. Такой безобидный, а хлоп! И нету тебя. И уже потом доказывай кому повыше, что кнопку выкл с другой попутал. Машину медленно засыпает снег.

— Вадим Алексеевич! — обязательная Романова уже ждет. — Тридцать пять лет, третьи роды.

— А я что, Тань Евгеньевна, акушерка? — огрызаюсь. Та обижено тухнет, оскорбленно поджимает губы. Хотя все она понимает, прапорщик Романова. По родовспоможению ноль у меня. Ни инструментов, ни мыслей бестолковых.

НИ ЧЕ ГО.

В сортировке на койке местная в зеленой колючей кофте и черной юбке. Волосы забраны под платок. Здесь холодно, но она не обращает на этот факт внимания- в глазах разлито чистое страдание.

— Вы по-русски говорите? — спрашиваю.

— Говорит, — вместо нее отвечает кто-то в черной теплой куртке. На лице щетина и копоть. — Я ее муж. У вас врачи женщины есть?

Произносит все это он с заметным акцентом. Переживает, значит. Чтоб не дай бог кто лишнее не увидел.

— Женщины есть, врачей нет. — отрезаю я.

— Марьям сейчас рожать будет.

— Я вижу. Тебя как звать, уважаемый?

— Магомед. Я тут до войны на фабрике кухне директором был.

Важный факт, бль. Из прошлой жизни. Главное — сильно сейчас поможет, раз целый директор целой фабрики кухни ко мне на «Ниве» жену на сносях привез. Мне что теперь, кланяться? Тот сопит и смущено переминается. От его ног ощутимо пахнет. Господи, да что же мы все тут воняем так? Нечистотами, страхом, глупостью. Слышно, как Романова суетится в процедурке. Что-то звякает. Смотрю на местную — она тяжело сидит, прикрыв руками выпирающий живот. Надо что-то начинать делать. Желательно, что-нибудь умное.

— Сколько между схватками?

— Что?

— Времени сколько между схватками проходит?

Он смотрит на жену.

— Не знаю, часов нет.

Понятно, думаю. И начинаю что-то делать.

— Татьяна Евгеньевна! — кричу в процедурку, — Берите ее на клизму и помойте. Пока схваток нету.

Директор фабрики начинает суетиться, приходится его успокоить.

— В общем так, Магомед, ты не переживай, я сильно смотреть не буду, — говорю. — Я отворачиваться буду. Все нормально.

Все нормально. А сам думаю, как нормально? Поворот на ножку, на ножки, поворот на ягодицы или поворот на головку? Каре, доктор Мезенцев. А из инструментария — только голова. А в голове пока только идеи и ни одной мысли. И я начинаю считать.

Пятнадцать минут между схватками. Тань Евгеньевна успокаивает роженицу.

— Вы дышите, дышите.

Той не впервой, и она старательно пыхтит. Слышно, как за стенкой из брезента мечется директор фабрики кухни. Я прислушиваюсь, город молчит. Ни звука. Местная стонет. Анастезию позже дам. Кладу руку ей на живот, чувствую толчки. Вот так, Мезенцев, такие тебе пряники. Неделю людей шил и резал, теперь жизнь ждешь. Ну как ждешь — думаешь, что дальше будет.

За тонкой брезентовой перегородкой шум. Левдик интересуется не нужна ли помощь. Не, Жень, не нужна. Слышу, как Соломатин, что-то спрашивает у мужа. Звякает посуда. Потом понимаю, что они там пьют водку. И закусывают.

— Больно!

Дыши, милая. Лампы мигают от перепада напряжения.

— Соломатин, сука! — ору, — не дай бог все помидоры съешь.

Тот ржет, но я-то понимаю зачем он пришел и Левдика подбил. Не любит он местных. Смотрим мы друг на друга через забрало. Кто больше кого не любит. Боится, как бы чего не вышло. Но водку пьет. И по плечу хлопает.

Десять минут между схватками.

Романова видит, что я на нее смотрю. Маска вздрагивает, я думаю, она под ней улыбается. А я улыбаюсь ей. Еще, очень хочется курить. Но я терплю.

Пять минут между схватками.

Я мастерю из шприца и капельницы аспиратор. Отходят воды.

Началось.

Время щелкает минуты, как старуха семечки, сплевывая шелуху секунд.

В сортировке картина маслом: а город пил коктейли пряные и ждал новостей. Соломатин, Левдик и Сеня — Марсианин. Левдик притащил обязательную аскорбинку из спонсорских запасов, Соломатин банку консервов, а Сеня детскую книжку. Соломатин с Левдиком пьяны в дрезину.

— Вы чего тут? — спрашиваю. А сам не Сенину книжку кошу. Во-первых, книжка, во- вторых детская. Откуда? Откуда, блядь? «Как какают единороги», подарок из другого измерения. Женька пьяно лыбится.

— Подарки