Владислав Бахревский - Василий Шуйский Страница 83

В голосе Захария была покойная правота. Шуйский сорвался:

— Смел! Смел мне в лицо говорить, чего и бояре не смеют. — Кровь хлынула в голову, в ушах зазвенело.

Не ведая, что творит, умница Василий Иванович вытащил нож, замахнулся.

— Василий Иванович! — Ляпунов даже головой покачал. — Не бросайся на меня. Ты махонький, а я-то вой какой. Сомну тебя, только косточки хрупнут.

— Нечего с ним говорить! — Хомутов и Салтыков оттащили Захария от Шуйского. — Пойдем к народу на площадь: не хочет добром державу положить.

Красная площадь была запружена толпами, а люди все подходили и подходили. Уже звенели имена, пока бубенцами, не слившись в единые, колокольные гулы.

— Голицына! Василия Васильевича!

— Владислава! Королевича!

— Сапегу!

— Мстиславского!

И было новое среди этих имен.

— Михаила! Сынишку Филарета! Он царю Федору Иоанновичу двоюродный брат. Мишу! Михаила Федоровича!

Сделалась давка, и Ляпунов, которого одного и слушали, предложил с Лобного места:

— Идемте за Москву-реку, за Серпуховские ворота, там в поле все поместимся.

Послали за боярами, за патриархом, пошли за Москву-реку, в чистое поле судьбу царства решать. Помост плотники соорудили в мгновение ока.

Снова говорил Захарий Ляпунов:

— Шуйский сел на царство не по выбору всей земли, по крику купленных людей. Четыре года сидел, довел Россию до погибели. Нет на нем Божьего благословения. Его братья на войну идут — пыжатся, а с войны бегут сапоги потеряв. Сказ один: скликать нужно Собор всей земли — Шуйского с царства ссаживать, выбирать царя, каков будет всему народу люб, как был люб отравленный Шуйскими князь Михаил Васильевич Скопин.

— Не хотим царя Василия! Не хотим! — раскатилось над полем.

Захарий Ляпунов подошел к Гермогену.

— Говори, владыко! Ты один доброхот Шуйского.

Гермоген поглядел на Захария с укором.

— Я его первый противник. Одно знаю: потеряем плохого Шуйского, потеряем само имя свое — Русь!

— Говори!

Патриарх выдвинулся из толпы бояр.

— Не хотим Шуйского! — крикнули ему.

Гермоген поднял руку, молча перекрестил народ, молча сошел по ступеням на землю.

Решали не долго. К Шуйскому отправился близкий ему человек, свояк, боярин князь Иван Михайлович Воротынский.

Василий Иванович, зная о сходе народа, сидел на троне в Мономаховой шапке, но в простом платье.

Воротынский, войдя в Грановитую палату, стал на колени.

— Вся земля бьет тебе челом, оставь свое государство ради того, чтоб кончилась междоусобная брань. Тебя не любят, государь, не хотят…

Мгновение, одно — долгое мгновение Шуйский сидел неподвижно, разглядывая жемчужину на державе. Встал, положил на трон скипетр, яблоко, снял с головы венец, поцеловал его, положил. Повернулся к иконе и говорил, крестясь:

— Господи! Твоей ли волей сие вершится? Прости слабость мою. Я им уступаю.

Сошел с возвышения. Воротынский метнулся поцеловать ему руку, но Шуйский руку отдернул.

— Государь, тебе в удел Нижний Новгород отдают. Богатый город…

Шуйский ушел, не оглядываясь, в покои царицы.

— Кончилось мое царство, Марья Петровна. Поехали в старый дом.

— Соберусь вот только.

— Поехали без сборов. Ничего нам не надобно из приутех царских. Еще поплачут о нас.

На другой день собралась Дума, выбрала из себя правительствующую троицу бояр и князей — Федора Ивановича Мстиславского, Василия Васильевича Голицына, окольничего Данилу Ивановича Мезецкого, главными дьяками Телепнева да Луговского.

А у народа была своя дума. Толпы москвичей пришли к Данилову монастырю, смотреть, как привезут Вора. В Коломенское сообщить о сведении с престола Шуйского поехал Федор Засекин.

От Данилова монастыря до Коломенского недалеко, версты четыре. Ответа ждали, сидя на травке.

Часа через полтора самые зоркие увидели:

— Скачет!

— Один, что ли?

— Один.

— Так ведь не Вор же?

— Знамо, что не Вор.

Прискакал Переляй. Остановил коня поодаль. Спросил:

— Кто из вас Захарий?

Ляпунов поднялся с земли.

— Тебе грамота от нашего войска, — воткнул в землю копье с грамотой на шнуре, умчался прочь.

Воровские люди писали:

«Хвалим за содеянное вами. Вы свергли царя беззаконного — служите же истинному. Да здравствует сын Иоаннов! Советуем Богу молиться. Дурно, что вы преступили крестное целование своему государю, мы обетам верны! Умрем за Дмитрия!»

— Воры — воры и есть! — троекратно плюнул под ноги себе Захарий Ляпунов.

А народ смеялся. Над Захарием, над собой:

— Облапошили! А ведь они молодцы: «Умрем за Дмитрия!» — и умрут. Да чем он, Дмитрий Иоаннович, хуже Василия Ивановича? У Дмитрия Иоанновича всякий человек в почете.

…В Москве сделалось страшно. Власти нет — власть у разбойников. Грабежи пошли среди бела дня.

Кажется, один Василий Иванович чувствовал себя покойно и был доволен.

Он проснулся поздно. Умылся, помолился. Садясь с Марьей Петровной кушать, более для слуг — соглядатаев, тюремщиков своих, рассказал сон, который тотчас и выдумал:

— Будет нам, Марья Петровна, великое благополучие. Хлебы мне во сне подносили. Один другого выше. А некто, в сияющих одеждах, подал хлеб в виде собора Василия Блаженного, с куполами, с крестами.

— Одного желаю, чтоб забыли нас, — сказала Марья Петровна. — Они — нас, а мы — их!

— Марья Петровна, милая! — вздохнул Василий Иванович. — Мы же с тобой русские люди… Смута, Марья Петровна, начинается с нынешнего дня… Вчера беду ложечкой отведывали, а теперь будут в ней плавать, как в реке. Будут плакать, от слез река разольется, достанет до края небес, и многие, многие потонут в том половодье.

Он отодвинул от себя пирог с молоками, повернулся к слугам:

— Подойдите ближе.

Слуги со страхом приблизились.

— Вас приставил ко мне Мстиславский, но сегодня он правитель, а завтра слуга. Я же помазанник Божий. Вы присягали мне, и горе вам, если станете клятвопреступниками. Обо мне докладывайте, как велено, что говорю, какой иконе молюсь, но кое-что и для себя оставляйте, для своей же безопасности… За молчание ваше золотое платить буду золотом. Желаете послужить государю али страшно?

— Желаем, — сказали слуги.

— Я дам денег. Деньги отнесете стрельцам. Пусть явятся ко мне, когда скажу, и заслонят меня от предателей бояр.

Когда наконец остались одни, Марья Петровна сказала:

— Не утерпел ты, Василий Иванович, тихо жить.

— Ради России стараюсь.

— Не криви душой… Ради себя. Я замуж шла — в царицы — трепетала от счастья… А ныне — хоть в дворянки, хоть в крестьянки, лишь бы покой в доме.

— Царство — не платье, Марья Петровна, — не снимешь. С кожей сходит.

Василию Ивановичу принесли список с новой присяги:

«За Московское государство и за бояр стоять, с изменниками биться до смерти. Вора, кто называется царевичем Дмитрием, не хотеть. Друг на друга зла не мыслить и не делать, а выбрать государя на Московское государство боярам и всяким людям всею землею. Бывшему государю Василию Ивановичу отказать, на государеве дворе ему не быть и вперед на государстве не сидеть. Над его братьями убийства не учинить и никакого дурна, а князю Дмитрию и князю Ивану Шуйским с боярами в приговоре не сидеть».

Принесший список сказал:

— Патриарх Гермоген служил нынче в Успенском, тебя, помазанника, царем поминал и царицу поминал.

Шуйского колотила дрожь: что медлят сторонники, отчего купечество помалкивает, а дворяне? Неужто не дошел до них указ о передаче поместий в отчины?

— Торопитесь, други! — шептал царь, потирая от неуюта души своей то щеку, то колено, то возя рукой по груди.

В то утро царь с царицей пробудились рано. Прочитали житие святой Макрины. Марью Петровну тронуло, что святая сохранила верность умершему жениху и осталась в девстве. Василий Иванович даром чудотворения восхитился.

— С детства это помню. Поцеловала Макрина девочку в бельмо, и бельмо само собой сошло с глаза. Уж как мне всегда хотелось целовать слепых. Ты только представь себе, Марья Петровна! Живет во тьме человек. Вдруг чмок — и свет, и весь мир Божий.

— Василий Иванович, что бы о тебе ни говорили, я знаю — ты для деланья доброго рожден. Потому и вознес тебя Господь в царское достоинство.

Они сидели в спальне, на постели. Жития были у Марьи Петровны, она, движимая благодарным чувством к Богу, поцеловала книгу, и в этот самый миг дверь с треском отворилась. В дверях Захарий Ляпунов и толпа. Ввалились в комнату: князь Михаил Туренин, князь Петр Засекин, князь Федор Мерин-Волконский, дворяне…

Мерин-Волконский подошел к царице.

— Ступай с нами!