Илья Сельвинский - О, юность моя! Страница 83

— Вот вы говорите «молодечество». А ведь его мож­но проявить не только в военном деле. Был я еще моло­дым доцентом и набросал реферат о «Скупом рыцаре». О скупых писали многие: Плавт, Шекспир, Мольер, Гольдони, даже Гофман. У них также звенели цехины и рейхсталлеры, создавая как бы поэзию стяжательства. Но я трактовал Пушкина иначе. О чем говорит он в «Скупом рыцаре»? О борьбе скупого отца и расточительного сына? Да, но это побочная линия. Главная — это рыцарь-ро­стовщик и ростовщик-еврей. Оба они, в сущности, при­равнены. Высокий титул барона ничем решительно не возвышается над низким званием жида. Я сказал бы даже, что он...

— Но самое трудное было впереди, — бесцеремонно перебил его Африкан Петрович. — Вверх-то я въехал. А как теперь вниз? Конь боится пропасти, скользит по лестнице, нейдет. Что делать? И вот представьте: все мои юнкера пришли на помощь. Общими усилиями передви­гали коню передние ноги со ступеньки на ступеньку. А вы говорите, дорогая, «растерзали»...

— Замечательно! — воскликнул Абамелек. — Но, из­вините, я еще не кончил. В своем реферате я обращался к режиссеру Мейерхольду с предложением поставить «Скупого рыцаря» так, чтобы какие-то строки из монолога ростовщика-барона вложить в уста ростовщика Со­ломона. Ну, хотя бы эти... После слов еврея:

Деньги? — деньгиВсегда, во всякий возраст, нам пригодны, —

вставить слова барона из сцены второй:

Лишь захочу — воздвигнутся чертоги;В великолепные мои садыСбегутся нимфы резвою толпою;И музы дань свою мне принесут,И вольный гений мне поработится,И добродетель и бессонный трудСмиренно будут ждать моей награды.

А во второй сцене барон произносит эти же строки, как ему и положено автором. Представляете эффект? А? Это вам не лошадь на втором этаже.

— Потрясающе! — воскликнул Дуван-Торцов. — И, конечно, только Мейерхольд посмел бы отважиться на такой ход.

Абамелек ликовал. Атаман сидел расстроенный и на­кручивал свой пышный ус на указательный палец.

Тут-то и решил выступить Елисей. Точным глазом боксера он увидел, что Богаевский «раскрылся». Атаман пойдет на все, если дать ему повод восстановить свой «ореол» в глазах Карсавиной. Чутье разведчика подска­зало Елисею, что действовать надо сейчас, сию минуту, и бить под самый вздох.

— Я вполне понимаю всю прелесть реферата Артемия Карпыча, — сказал Елисей, — но все это из области эсте­тики, не больше. В наше суровое время не она решает проблему эпохи. Африкан Петрович рассказал нам ин­тересный анекдот из своей юности, но почему-то не хочет поделиться с нами думами о тех огромных задачах, ко­торые ему приходится решать сегодня.

— О чем вы говорите, молодой человек? — с надеж­дой спросил атаман.

— Я говорю о том, что сегодня вы, Африкан Петро­вич, человек истории. От того, как вы сейчас поступите, зависит судьба России.

Атаман покраснел от этих льстивых слов и мягко по­пытался их отвести:

— Ну, вы преувеличиваете...

— Нисколько! Вот почему ваш рассказ о коне нас не удовлетворил. Мы хотели бы услышать рассказ о коннице. Евпаторийцы взволнованы тем, что под городом на берегу моря разбит лагерь казаков. Евпаторийцы спра­шивают: неужели в такие острые дни лошадей привезли на морские купания?

— Да, действительно! — обрадованно подхватил Абамелек. — Создается впечатление, будто этот курорт пре­вращен в мирную казарму для такой боевой части, как донская кавалерия.

Атаман снова попал в центр внимания, откуда ему трудно было бы теперь выбраться, да он и не пытался этого сделать.

— Господа! — сказала Карсавина. — Мы требуем от Африкана Петровича чуть ли не выдачи военных тайн. Это некорректно. Переменим тему. Так что же, Артемий, было с Мейерхольдом? Как он отнесся к твоему пред­ложению?

«Милая... — подумал Елисей. — Как ты мне помога­ешь! Неужели сознательно?»

— Мейерхольд о нем даже не узнал.

— Но почему? Ты ведь мог послать ему свой реферат.

— Понимаешь... Не решился. Струсил.

— Но при чем тут военные тайны? — снова вступил в разговор Африкан Петрович. — Что именно вас интере­сует?

— Нас интересует, что именно вы намерены делать с казаками! — раздраженно ответил Дуван-Торцов. — С нас, обывателей, все время берут контрибуцию на со­держание этого войска, и я хотел бы знать, долго ли та­кое положение продлится.

— Теперь-то уж недолго.

— Но что, что предполагается? Только вчера с меня взяли пятнадцать тысяч рублей. Имею я право хотя бы на какой-нибудь намек?

Атаман смутился и развел руками.

— На базаре говорят, — сказал Леська с самой наив­ной интонацией, — что предполагается десант на Хорлы. Вот вам и военная тайна.

— Хорлы? — рассмеялся атаман. — Пусть говорят. Нам это выгодно.

— Почему?

— Потому что чепуха! К Хорлам есть только два подъездных пути с моря. Разве это может нас устроить? Да и пристань там всего в сто саженей. Хорлы!

Он снова расхохотался.

«Ура! — весело подумал Леська. —Он себя выдал. Если б не решили организовать десант именно в Каркинитском заливе, Африкан не знал бы так подробно какие-то захудалые Хорлы. Очевидно, в штабе изучали этот вариант и забраковали его. Остается Скадовск! Ничего другого».

Леська хотел тут же бежать к Еремушкину, но решил все же дождаться Шокарева.

Когда все, кроме Абамелека, ушли, Елисей спросил Карсавину:

— Я вам сегодня не нужен?

— Нет! — резко ответил Абамелек.

На улице Леську поджидал Еремушкин.

— Ну? Выяснил что-нибудь?

— Десант предполагается на Скадовск. Но, может быть, это только догадка.

— Ну-ну, расскажи, в чем дело!

Когда Елисей изложил ему мысли Андрона и реплику Богаевского, Еремушкин сказал:

— Это всерьез. Это очень всерьез.

И тут же засуетился.

— Айда! Иди к своему Шокареву, а я пойду доло­жить кому надо.

Леська отправился к Шокареву.

Володя по-прежнему ничего не знал о десанте, но зато снова сварил турецкий кофе в медной кастрюлечке с длинной ручкой. Они сидели теперь на диване в гостиной. И опять началось: «А помнишь?», «А помнишь?»

— А помнишь, как мы играли в самоубийство? Клали в барабан пятизарядного револьвера одну пулю, потом ударяли по барабану пальцем, а когда он останавливал­ся, стреляли наудачу...

— Да. Ты стрелялся. Я стрелялся. А Листиков, под­лец, ни в какую...

— За что мы его очень подробно били.

Воспоминания сближали друзей, но дело оставалось делом.

— Ты что-нибудь выяснил? — спросил наконец Ели­сей.

— Да пока ничего.

— Извини меня, Володя, но ты напоминаешь мне дрессированного льва, который с отвращением на морде прыгает сквозь огненный обруч.

— Ты прав, Осваг — это действительно огненный об­руч. Малейшая неосторожность — и можешь заработать виселицу.

— А ты предпочитаешь красный расстрел?

Володя поглядел на Леську затравленными глазами.

— У тебя нет выхода, — продолжал Елисей. — Поэто­му нужно рисковать. Риск — это прежде всего надежда.

Дня через три горничная Даша спустилась в подвал к Леське:

— Елисей! Вас требуют Алла Ярославна.

— Артемий Карпыч тоже там?

— Там.

Леська вымыл руки, оделся и взбежал наверх. У две­ри в комнату Карсавиной он услышал каркающий голос Абамелека:

— Я категорически не хочу, чтобы этот парень у нас бывал! Он в тебя влюблен!

— И я в него, — сказала жена.

— Ого! Может быть, вы уже и целовались? — спросил муж.

— Я его любовница, — сказала жена.

— Я не говорю, что ты его любовница, но этот мо­лодой человек...

— А я говорю, что я его любовница.

На Леську вдруг напал такой страх, что сердце кинулось под горло, и он убежал в свой погреб.

Утром Даша снова спустилась к Елисею:

— Елисей! Вас требуют Алла Ярославна.

— Артемий Карпыч тоже там?

— Нет.

Леська постучался.

— Войдите!

Это был голос Аллы Ярославны, такой ясный голос, какого он у нее давно не слышал.

— Лесик! Как я по тебе соскучилась. Поди сюда.

Елисей подошел. Алла притянула его к себе и жарко поцеловала в губы.

— Садись.

Леська сел. Алла взяла его руку.

— Ну вот, наконец мы свободны. Артемий Карпыч согласился меня оставить.

— Как оставить?

— Навсегда. Мы разошлись.

— Вы уже не муж и жена?

— Понял, наконец, — рассмеялась Карсавина.

— Значит... Теперь ваш муж — я?

— Ну нет. Зачем же... Замуж я не собираюсь. Мы будем принадлежать друг другу столько, сколько нам захочется.

— Я хочу всю жизнь!

— Хорошо.

— Вы это как-то несерьезно говорите.

— Любовь на всю жизнь — это в наших с тобой об­стоятельствах несерьезно.

— Почему?