Дмитрий Барчук - Сибирская трагедия Страница 84

Мы поняли друг друга без слов и, зная, как каждый умеет обращаться с оружием, оставили эту глупую затею. Если бы начали стрельбу, это бы неминуемо привело к большой перестрелке, и тогда бы наверняка беснующаяся толпа на станции снесла чешское оцепление и разорвала всех находящихся в вагоне на куски.

Чистяков это тоже понимал, поэтому убрал руку с кобуры и, словно, не видя меня перед собой, крикнул вглубь вагона:

– 12 января на станции Тыреть из следующего за вами эшелона было похищено 13 ящиков с золотом. Я должен обыскать вагон, чтобы убедиться, что здесь нет украденных у народа ценностей.

– Вы не имеете на это права. Наш вагон находится под охраной союзных держав! Здесь – благородные люди, поищите лучше воров среди своих! – выкрикнул безусый мичман.

Из тамбура снова послышался шум и чешская речь. Это был комендант поезда. Узнав, в чем дело, он миролюбиво пояснил товарищам рабочим, что спешить им некуда, вагон можно будет обыскать и в Иркутске.

– Хорошо, – согласился Чистяков и добавил: – Только у нас есть еще один приказ. Мы должны проконтролировать обещанную чехословацким командованием выдачу адмирала Колчака революционным властям в Иркутске.

Комендант поезда приложил палец к губам и зашептал:

– Тише. Не провоцируйте конфликт раньше времени. Я прошу вас перейти в соседний вагон. Там вам будет удобнее. Он менее заполненный. Все равно адмирал никуда не денется.

Чистяков злорадно улыбнулся.

– Что ж, подождем до Иркутска. До встречи, друг!

Они направились к выходу. Я за ними. Ведь там, за вокзалом и оцеплением, были Полина и Петенька. А мне так много нужно было им сказать!

– А ты куда? – остановил меня вопросом внезапно обернувшийся Чистяков.

– Ты сам знаешь.

– Она тебя не ждет. Ты отказался от нее, выбрав свой путь. Мы теперь с тобой по разные стороны баррикад. Только ты изменил идеалам нашей молодости, а я – нет. Сам стал палачом революции. Поэтому Полина со мной, а не с тобой.

– Я не палач.

– Зато служишь палачам! – огрызнулся вожак пролетариев.

– Разве ты не видишь, Чистяков, что я жертва. И они, – я махнул в сторону спального отсека, – тоже жертвы. А палачи теперь вы! И все карьеристы, казнокрады, садисты теперь переметнутся на вашу сторону. Ваша идеология жестока по своей сути, поэтому я ее не приемлю. Она окончательно развяжет им руки, и они будут творить такие преступления, каких еще не знала история. Я не завидую тебе, Александр, хоть ты сейчас и победитель. Ты попал в самый последний круг ада, еще хуже меня. И станешь настоящим палачом. И тогда Полина тебя обязательно бросит, непременно бросит, она не может жить с человеком, чьи руки запятнаны в крови. И вернется ко мне. Ты понял, Чистяков, она вернется ко мне. Обязательно вернется!

Я бросился к выходу, но он опередил меня и захлопнул передо мной железную дверь.

А потом страшным, полным злобы и ненависти голосом заявил коменданту поезда:

– Если хотя бы один человек выберется из этого вагона до Иркутска, клянусь, именем революции лично вас расстреляю.

К Иркутску мы подъезжали в конце дня. Смеркалось. За окном свинцовые тучи сливались с грязным снегом, образуя серую мутную массу. Перрон со всех сторон окружали вооруженные люди. По внутреннему периметру стояли чехи, а по внешнему – солдаты местного гарнизона, правда без погон, и вооруженные штатские.

Кто-то из чехов шепнул нашему проводнику, что в семь часов вечера состоится выдача адмирала местному революционному правительству, и если до этого кто-нибудь из окружения под покровом темноты покинет вагон, чешская охрана закроет на это глаза. Вначале тихо вышли офицеры из первого купе, потом несколько чиновников из Министерства внутренних дел. За ними вышел я.

Меня никто не окрикнул, не арестовал.

– Не ходите на вокзал. Там у всех проверяют документы. Лучше к Ангаре. Меньше патрулей, – посоветовал чешский офицер.

Я поблагодарил его на родном языке. Возле депо меня остановил революционный патруль. Спросили документы. Я им ответил по-чешски, и они меня пропустили.

Глава 5. Монашеский орден

Стоял жаркий августовский полдень. Солнце палило неумолимо. Горло пересохло, и он был готов отдать полжизни за живительный глоток влаги. Пробравшись сквозь заросли колючего кустарника, он вскарабкался на сопку и оторопел от величия увиденной картины. Под ним простирался синий и бескрайний Байкал. Он рванулся к нему из последних сил. То бегом, то кубарем. Не обращая внимания на занозы и ссадины, он летел по изрезанному буераками склону, как дикий зверь, и в его голове свербела только одна мысль: «Вода! Вода! Вода!»

Перед самым озером проходил автобан, по которому проносились скоростные машины. Но ему было не до них, уж очень хотелось пить. Он почти перебежал шоссе, как вдруг раздался страшный скрежет тормозов. Вынырнувшую из‑за поворота спортивную «Тойоту» цвета крови развернуло поперек дороги, и она застыла буквально в метре от него.

Ругаясь на непонятном языке, из машины вылезла пожилая японка в темных очках, с профессиональной фотокамерой на шее и дико замахала руками, как недорезанная курица крыльями.

Он отмахнулся и перескочил через балюстраду на ухоженный песчаный пляж. Озеро было совсем рядом, и он ринулся к нему, ломая хрупкие шезлонги, попадавшиеся на пути. Не раздеваясь, со всего хода бултыхнулся в живительную прохладу. Как насос, он жадно и долго всасывал в себя байкальскую воду. Организм, потребовавший воздуха, заставил вынырнуть.

На берегу скопились какие-то люди. Японка с фотоаппаратом показывала на него другим японцам. Коротышка в шортах и цветастой рубашке наверняка был смотрителем пляжа. А два крепыша, похожие на Брюса Ли, в белых облегающих футболках и парусиновых штанах – охранники. Реплики, которые они отпускали в его адрес, не обещали ничего хорошего, поэтому он плюнул на них и поплыл подальше от берега. Японцы стали кричать сильнее, но расстояние между ними увеличивалось, и вскоре ветер перестал доносить их тарабарскую речь.

Отплыв подальше, он позволил себе немного отдохнуть. Перевернулся на спину и осмотрелся. Взору открылась невероятная картина. Вся береговая линия была усеяна маленькими и большими гостиницами, по форме напоминавшими пагоды. Ухоженные пляжи перемежались с изысканными парками. У причалов покачивались дорогие яхты, парусники и катера. С одного из них отчалил и направился в его сторону катер. Состязаться с ним в скорости было бесполезно, он продолжал лежать на воде и смотрел, как летит чудо иностранной инженерной мысли.

Это был полицейский катер, и на нем развевался белый флаг с красным кругом посередине, символизирующим восходящее солнце. Положение было безнадежным, но без боя сдаваться врагу не хотелось.

Нервы японцам он потрепал изрядно: подныривал под их катер и появлялся всякий раз с неожиданной для полицейских стороны. Их самурайскому терпению пришел конец, и один из полисменов сунул в воду какую-то трубу, в тот же миг его так шандарахнуло, что он тут же отключился.

Очнулся уже на палубе. Узкоглазый врач проверил пульс и, убедившись, что он еще жив, выругался и брезгливо откинул руку.

– Кто вы и откуда? Как вы оказались на территории заповедника? Из какого лагеря сбежали? Вы имеете вид на жительство на территории Японской империи?

Полицейский в солнцезащитных очках склонился над ним и продолжал сыпать вопросами. От них он был не в меньшем шоке, чем от электрического разряда. Он не знал, что отвечать.

– Вам лучше самому во всем признаться. Это ваш последний шанс уменьшить себе наказание. Нам достаточно снять отпечаток вашего пальца, и мы сами узнаем все про вас, но тогда можете не надеяться на милость императора.

– Я, правда, ничего не знаю, – выдавил он из себя.

– Хорошо, – согласился говорящий по-русски японец. – Вы сами выбрали свой путь.

Он поднес указательный палец его правой руки к какому-то прибору, и тотчас на мониторе замельтешили колонки цифр, но в итоге компьютер выдал огромный знак вопроса.

– Странно… – удивился полицейский. – Неужели вы к нам пожаловали из‑за Уральских гор? Но и это не проблема. С высокого позволения канцлера Третьего рейха у нас есть доступ и к германской информационной базе на неграждан. Сейчас пошлем ваши отпечатки в Кенигсберг и через минуту получим ответ. Я вам не завидую. Депортация в Третий рейх для вас гораздо хуже, чем японский концентрационный лагерь. Так бы хоть послужили науке. На вас провели бы какой-нибудь опыт по испытанию нового лекарства. Могли бы даже стать донором для хороших людей: отдать почку или печень, если, конечно, они у вас здоровы. А немцы только называют себя европейцами, в своем развитии они застыли на уровне великой войны. Кроме топки крематория они больше ничего не придумали…