Эдвард Радзинский - Загадки любви (сборник) Страница 85

После этих слов можно было уходить. Эти слова достойны стать последними.

В последний раз пишу дома: «Хочу распорядиться могилой. Написать на ней надо одно слово: «Занято».

«Мы не умираем, мы только прячемся в природе»… Умираем, в том-то все и дело!

«Бабушка, забери меня отсюда» – так, по-моему, кончалось одно из писем любимого мною в детстве Лермонтова.

«Занято»…

«Ничего»…

Ха-ха-ха! Глубокой ночью благополучно вернулся домой. Посмотрел, как проехал по темному переулку фургон «Хлеб», посмеялся и… вернулся! Завершая игру – кладу ее результат, то бишь сию рукопись, в конверт. Запечатываю и надписываю:

«Евгению Евгеньевичу Ч. – в собственные руки в 2000 году».

…Эту увлекательную игру ровно двести лет назад придумал мой прапра, тот самый легендарный граф Евгений Ч. (Кстати, это с его легкой руки и в его честь все мужчины в нашем роду Евгении.) Так вот, каждые пятнадцать лет прапра писал самому себе – письма в будущее. Эти письма он обычно заканчивал описью имущества. И я тоже, вослед за ним, подвожу итог: «Итак: кожа у меня белая, гладкая, лоб обычный, три глубокие морщины, глаза голубые, видят без очков, волосы русые, вьются от природы, седина только на висках…» Представляю, во что бы вы все это превратили. Евгений Евгеньевич, скажем, за пятнадцать лет пользования!! Надеюсь, что, прочтя сию рукопись, вы не осудите меня за минутную слабость, за этот русский сплин, но добро скажете: «Ах, как он был еще молод!»

Быстро светает. Рассеиваются тени над Москвой-рекой… Боже мой, сколько еще всего будет!..

А если вот так закончить сию книгу:

«Конверт с этой рукописью и надписью «Евгению Евгеньевичу Ч. – в собственные руки в 2000 году» обнаружили на его письменном столе, когда составляли опись имущества.

Случилось это на следующий день после того, как ночью его задавил фургон «Хлеб», который на скорости завернул в переулок».

Приложение

Запись Д., видимо, из последних (была в тетради на том письменном столе – на нее падали комья грязи с висящих башмаков).

«Попытка романа»

Я знал: его здесь быть не могло. Он был далеко отсюда, в другом городе, в другой стране. Но он стоял в моей комнате. Он подошел к моей кровати и сел в ногах. И начал:

– Давным-давно я дал тебе прочесть ту книгу. Там было написано:

«Светает. Ты стоишь на берегу реки. Прекрасный город видится тебе в рассветном сумраке на другом берегу. Но долог, ох, как долог путь туда, может, всю жизнь надо идти. И нет перевозчика-водогребщика, самому добираться надо. И вот уже закат, – а ты по-прежнему все стоишь на берегу, ощущая невыразимую тоску… и по-прежнему не двигаешься… О, попроси, попроси Его – пусть поможет бедной измученной душе!.. Смирение и упование – разве понимал ты это, когда гордился молодостью, силой, трудами своими… И все вмиг пролетело – и нет веры в труды, и нет молодости и силы…»

Смирение и упование… Смирение и упование… Да, да! Как же я раньше?..

Я лежал в траве. День догорал. За деревьями блестела река в заходящем солнце. Солнце опускалось за вершины сияющих розовых сосен, и таинственная синева пришла на небо… Я смотрел, как у моего лица ползла по травинке божья коровка… медленно вверх, обнимая травинку. Солнце зашло за лес – и облака горели холодным золотом. И свет неба был… о Боже, как сжалось сердце от сладостной красоты. И тогда в мире наступила тишина. Ах, какая невыразимая, трепетная тишина была всюду! И вдруг я ясно почувствовал чье-то присутствие. И восторг, ликующий, невыносимый восторг заполнил все мое существо. И купол небес распахнулся… и впустил меня. Задыхаясь, плача от невыразимого счастья, я лежал на земле, но я был – всюду.

Я плыл в синеве. Я ощущал такую красоту… и ширь – без предела. Я видел горы, снег на горах, я видел леса, равнины, толпы людей, города… И все это ликующе летело сквозь меня… или я летел сквозь все это, уже ощущая чьи-то ласковые теплые ладони… Они готовились принять меня… Любовь, любовь… смирение и упование… Все остальное ошибка, суета – все мои труды и все дни.

Господи, как же болит печень, пропитая печень… болитболит-болитболитболит».

Конверт с рукописью «Наш Декамерон. Полные и краткие тексты» [1] и адресом «Евгению Евгеньевичу Ч. – в собственные руки в 2000 год», а также пожелтевший листок, озаглавленный «Попытка романа», были найдены на его письменном столе. Случилось это на следующий день после того, как глубокой ночью его раздавил автофургон «Хлеб», свернувший на скорости в темный московский переулок..

Лунин, или Смерть Жака

…И раз навсегда объявляю: что если я пишу, как бы обращаясь к читателям, то так мне легче писать…

Тут форма, одна пустая форма, читателей же у меня никогда не будет…

Ф.М. Достоевский

Смешок.

Потом зажгли свечу – и тускло вспыхнули золотое шитье и эполеты… Вся глубина камеры оказалась заполнена толпой: лица терялись во тьме, лиц не было – только блестели мундиры…

Потом свечу передвинули – и из тьмы возникли очертания женской фигуры. И тогда старик, державший свечу, протянул к ней руки…

И вновь раздался его сухой, щелкающий смешок.

Старик этот и был Михаил Сергеевич Лунин.

А потом он зашептал, обращаясь туда – в темноту – к Ней:

– Сегодня я забылся сном только на рассвете. В груди болело. Сон был дурен… Знобило. И тогда в дурноте я завидел ясно готическое окно и Вислу сквозь него… Был ветер за окном… И воды реки были покрыты пенистыми пятнами. Беспокойное движение в природе так отличалось от тишины вокруг нас… Ударил колокол… Звонили к заутрене. Я знал, мне нужно обернуться, чтобы увидеть твое лицо. Но я не мог. Я не мог! Я не мог!.. Я так и не увидел твоего лица… Потому что я забыл его!

Смешок.

Он опускается на колени и все тянет руки к женской темной фигуре.

И она , беспомощная, темное видение с белыми голыми руками, протянутыми к нему.

Григорьев . Чтоб к утру показания у меня на столе лежали… Чтоб я перед начальством все за тобою проверить успел…

Писарь . Насчет проверить – это вы справедливо, ваше благородие… С нами без проверки разве можно?! Только зачем же к утру? Я куда пораньше для вас все сделаю… Сами-то когда управитесь?

Григорьев . К трем. ( Выкрикнул нервно .) К трем!

Писарь ( обстоятельно ). Значит, к трем после полуночи, ваше благородие, и я управлюсь. На столе у вас к трем все лежать будет. ( Обстоятельно .) Перво-наперво у нас пойдут чьи показания? Какую фамилию мне проставить?

Григорьев . Родионов Николай, ссыльнокаторжный, сорок лет, вероисповедания православного.

Писарь ( вписывает ). А остальное я уже записал.

Григорьев . Как… записал?

Писарь . Понятливый, ваше благородие. Как намекнули вы мне в обед, в чем будет дело, я показания и изготовил. Фамилии только и осталось проставить. Перышко-то у меня ох и быстрое!

Григорьев (нервно). Читай! (Кричит.) Читай же!

Писарь ( степенно, строго читает). «Я, Николай Родионов, ссыльнокаторжный, вероисповедания православного, находясь в тюремном замке истопщиком печей, второго числа сего месяца…» (С удовольствием.) Ан и ошибка… Второе-то число у нас сегодня, а после полуночи… уже третье число будет! ( Исправляя, бормочет.) Не тот писарь, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо подчищает…

Григорьев (не выдерживая). Читай! Читай!

Писарь. Значит, «третьего числа сего месяца пришел топить печь в камеру, где содержался государственный преступник Михаил Лунин. По приходе в оную, спросил я у государственного преступника Лунина о затоплении печи. Но он мне на спрос мой ничего не ответил… Тогда я вновь его окликнул, но он продолжал лежать без движения. Тогда обратился к ссыльнокаторжному…» Какую здесь фамилию проставить?

Григорьев . Баранов Иван, шестидесяти двух лет, вероисповедания православного.

Писарь (бормочет, вписывая). «… православного… Каковой вместе со мной, придя в комнату, осмотрел тело, и, не приметив в нем никакого дыхания, положили мы оба, что государственный преступник Михаил Лунин помер…» Далее пойдут показания Баранова Ивана… Я за час их составлю… а потом все перебелю… К трем, ваше благородие, все у вас будет… Только ночи-то у нас холодные… Холодно-то как… Холодно!

Григорьев . Пришлю графинчик.

Писарь . И курева не позабудьте, ваше благородие. И пущай Марфа графинчик-то сама принесет. Не забудьте про Марфу… про Марфу не забудьте, ваше благородие!