Валентин Пикуль - Баязет Страница 86

Взгляд англичанина внимательно и долго изучал Некрасова. Потом «ингилиз» попросил зачерпнуть ему воды с самой середины колодца. Высоко запрокинув рыжеватую бородку, англичанин жадно пил из кувшина, поданного ему Некрасовым, и светлые струи срывались из углов его рта. С благодарностью возвратив кувшин, он вдруг сказал:

– Мы честь имел. Ты уйслуга не будь русский мормон… Как это? – райшкольник…

Некрасов понял, что притворяться молоканином глупо, и с полной откровенностью ответил по-английски:

– Вы не ошиблись. Я действительно не раскольник и рад встретиться с цивилизованным человеком!

– Вы не простой солдат, – догадался англичанин. – Каково ваше звание и что с вами?

– Штабс-капитан. Я был посечен ятаганами…

Англичанин оглянулся на своих нукеров-черкесов, посмотрел на развалины Баязета, видневшиеся вдали, и рукоятью нагайки дружески стукнул Некрасова по плечу:

– Иметь доблестных противников всегда приятно, и мне хотелось бы помочь вам. Но по воле королевы я служу под зеленым знаменем пророка и сейчас могу быть полезным вам только в одном: это выразить вам свое уважение!

– Я принимаю это и надеюсь, что вам не покажется необходимостью арестовывать меня?

Англичанин снова посмотрел на нукеров.

– Я, – тихо сказал он, – не совсем понимаю вас, русских. То, что вы свершаете здесь, в Баязете, – беспримерно, хотя и не будет подлежать оценке истории. Однако в какую область психологии вы прикажете отнести ваш подвиг – в область высокого мужества или же отупелого отчаяния?

– Я плохо владею вашим языком, – пояснил Некрасов, – и не могу сейчас подыскать нужное слово. Но по-русски это будет называться так: «самопожертвование». Это очень трудное слово, сэр, и не старайтесь его повторить.

Англичанин весело рассмеялся, протянув руку:

– Прощайте. Сейчас возможны только два чуда: или Фаик-паша ворвется в Баязет, или же я смогу выговорить это ужасное русское слово.

В этот день, застряв в горах с тяжелыми пушками, турки велели молоканам впрягать в лафеты орудий молоканских буйволиц, могучих и холеных, не в пример турецким, и самим тащить эти пушки к осажденной цитадели. Прослышав об этом, Некрасов умылся, намочил заранее поршни-мачиши, чтобы они сели потом как раз по его ноге.

– Будто покинуть собрался? – спросил Савельич.

– Да, ухожу.

– Опять на убивство потянуло?

– Может, и так, – согласился Некрасов. – Не смотреть же мне из окошка, как вы на своих же земляков погибель тащить будете!

– Наша вера покорности учит. Держи голову наклонно, а сердце покорно, и греха не будет.

– Долго же ты искал эту веру, Савельич! – обозлился Некрасов. – Не лучше ли сразу чалму на лысину накрутить. Тогда хоть не даром бы твои буйволицы трудились – динар от султана имел бы!

Савельич построжал лицом и голосом:

– А ты, мил человек, пустыми словами-то не мусорь здеся, в благодати нашей. На твой ум не примерится наша вера, и шастай куда ни захошь. Одежонку каку ни на есть возьми, чтобы срамоты не было, и – шастай давай!

Пришел срок взвыть и Аннушке: ой как заголосила тут девка – забилась в притче, слезно, по-русски, по-бабьи:

– Ой, лишенько мое накатило… Да как же я без тебя-то завтра хлебушка откушу… Оставь по себе хоть следочек махонький!

Савельич схватил ее за косы, выволок в сени:

– Цыц, дура-а!.. А ты, мил человек, и просить будешь – так не оставлю тебя. Чтобы на девке моей порухи такой не было! Выбирай что налезет, хошь сапоги со скрипом на ранте московском надевай – только ухлестывай, родимый!

Он распахнул перед ним сундуки.

Да-а, понаграблено было немало…

– Может, Савельич, – спросил Некрасов, – и с моего плеча сюртучок у тебя завалялся?..

Сейчас он не думал о смерти. Громадная толпа турок, цыган и курдов обступила Некрасова, когда он вошел в улицы Баязета, и его подмывало, бездумно и пьяно, прокричать в эти лица что-нибудь бесшабашное, русское, вроде:

Соловей, соловей,Пта-ашечка.Канаре-ечка,Эх, жалобно поет,Жалобно поет… 

Но его окружили кольцом ятаганов и привели в караван-сарай.

………………………………………………………………………………………

Фаик-паша был человеком легкомысленным, с воображением игривого свойства, как и надлежало быть поэту. Вступив на улицы Баязета, он ждал от султана Абдулл-Хамида если не доходной должности, то во всяком уж случае почетного титула сейфуль-мулька, сберегателя покоя Сиятельной Порты.

Но крепость предпочитала выдерживать осаду. После неудачного штурма Фаик-паша от горести перестал красить бороду, а потом в письмах кизляр-аге, посылая приветы женам, прибавил к своей подписи два новых слова: «неутешный старец…» Теперь он поджидал от султана последнего подарка – шелковой петли, красиво скрученной из золотистых нитей, на которой вешаться будет так же приятно, как и на грубой веревке…

Сегодня Фаик-паша с утра занимался тем, что тайно позировал для портрета какому-то еврею, желавшему вместо гонорара дозволения открыть лавочку на майдане. А позировал тайно потому, что иметь свое изображение аллах воспрещает правоверным. Еврей оказался бездарен в своем искусстве, и его тут же повесили. Потом к паше привели девочек-баязеток, родители которых погибли. Ему приглянулась одна левантинка или цыганка, это было паше безразлично, лет тринадцати от роду. Он положил ей в рот кусочек халвы и велел приготовить девочку для сегодняшней ночи.

Потом он разглядывал концы своих туфель, но это занятие вскоре тоже надоело; тогда паша стал откровенно скучать. Его немного развлекло прибытие Кази-Магомы, который рассказал ему о баснословной дешевизне дров в России, какое впечатление производят русские кладбища, о том, что русские женщины не боятся среди бела дня купаться в реке.

Узнав о поимке на улицах города русского офицера, Фаик-паша сообразил, какие можно иметь выгоды, если его повесить, – никаких. Но чтобы приблизить сдачу крепости, можно этого офицера отпустить в знак добрых милостей на будущее… И, укрепив себя в этом намерении, Фаик-паша велел привести арестованного Некрасова.

– До тех пор, – начал Фаик-паша, поклонившись, – пока стоит солнце и золотое знамя его освещает небесный стан, до тех пор будет украшена ваша высокосановитость могуществом. И да наполнится чаша души вашей вином радости и веселья!

Толмач перевел, а Кази-Магома вдруг закричал по-русски:

– Стыдитесь! Вы, которые обладаете четвертой частью всего мира, где же ваши хваленые богатства, если вы залезли в наш пашалык и цепляетесь за каждый вершок земли, когда не успеваете пахать даже свою землю! Ваша жадность столь велика, что скоро даже собаки будут плевать вам вслед. Придите сюда хоть с сотнею батальонов, и мы все равно не станем уважать вас!..

Некрасов получил первую зацепку для разговора и решил прижать калужского спекулянта дровами к ногтю. Он сказал:

– Странно!.. Не вы ли, почтенный Кази, будучи в Калуге, умоляли нашего царя позволить вам служить в русской армии хотя бы прапорщиком?

Кази-Магома отшатнулся назад, пройдясь вдоль стенки на цыпочках мягких чувяков, словно разминая ноги перед танцем.

– Это неправда, – смутился он.

Сын имама был уже в руках, теперь следовало только раздавить его, и Некрасов вежливо закончил:

– Если об этом еще не знает ваш султан, в свите которого вы имеете честь служить, то в России все ваши письма с выражениями признательности русским генералам переведены на русский язык и представляют весьма занимательное чтение!..

И без того красное, со следами оспы лицо Фаик-паши побагровело от такого известия: это был хороший козырь в его руках, но, как следует все запомнив, он смиренно сказал:

– Не будем варить в одном котле и сладкий шербет, и луковую похлебку!

Кази-Магома нервный и быстрый, свел гибкие пальцы на рукояти кинжала и снова закричал:

– Неужели вы, глупцы, продолжаете думать, что мы, растоптав Игдыр, покормив лошадей в Тифлисе и переночевав в долинах Осетии, вдруг станем батоваться у моря? Нет, у нашего султана, да продлит аллах его дни, еще много славных дел. И только на берегах Невы он позволит нам расседлать коней!

Некрасов даже не удивился, выстояв под этим бурным ливнем восточной хвастливости, и Фаик-паша ласково добавил:

– Мы так великодушны в своей милости к заблуждениям вашего разума: можете сохранить себе оружие и знамена, оставив нам только свои пушки.

Юрий Тимофеевич улыбнулся:

– А вот здесь мы не станем спорить. Зачем?.. Располагая в скором времени быть в Санкт-Петербурге, почтенный Кази еще до Калуги наберет сотни и тысячи пушек. Так стоит ли сейчас ссориться всего лишь из-за трех пушчонок?

– Четырех, – сказал Кази-Магома.

– Трех, – поправил его Некрасов.

Сын Шамиля в возмущении сбросил с себя папаху:

– О-о, подлость кушающих свинину! Ведь только вчера мы видели, как выставили вы четвертую мортиру из окон второго яруса…