Олег Фурсин - Калигула Страница 86

Вместо любования безупречной линией ее плеч, белизной ее великолепной, гибкой спины, он стоит безмолвной тенью здесь! И вынужден любоваться спиной племянника, смотрящего куда-то в ночь, словно там, в чаще лесной, где сосредоточен его взгляд, есть ответ хоть на один из вопросов. Нет его, нет, но и прервать это молчание невозможно.

Как будто Клавдий виноват в хитросплетениях жизни! Как будто он виновен в том, что предали Калигулу сестры. И родные. И друзья…

Все, что сделал Клавдий, так это спас племянника от роли жертвы. Да, это он сообщил о заговоре, в котором участвовали сестры императора. Да, это он рассказал о том, что неверен Риму и императору Птолемей Мавританский. Пока родственник носил по праву подаренную сенатом «toga picta»[340] со скипетром из слоновой кости, гордясь и пыжась, пока богател, поддерживаемый Римом, никто о Птолемее и не вспоминал. Но Птолемей не желал довольствоваться ролью подчиненного Риму царя, он мечтал вернуть себе территории, включая личную вотчину императора — Египет. Он принял участие в заговоре Гетулика. Их отцы, Птолемея и Гетулика, были друзьями и союзниками, Птолемей решил продолжить традиции. И продолжил. Клавдий представил доказательства измены Калигуле. Птолемей был казнен, поскольку был не так дорог императору, как сестры, и потому, что был мужчиной.

Вся вина Клавдия в том, что он много знает. Пожалуй, это действительно недостаток в глазах тех, кто понимает. Но этот «недостаток» — его любимый, взращенный и взлелеянный им, это его гордость. Это наследство ушедшего в небытие друга, Элия Сеяна.

— Дядя, слушаю тебя, — как-то неожиданно мягко сказал Калигула.

И повернулся лицом к Клавдию, с улыбкой.

Но улыбка мгновенно сменилась удивлением, смешанным со страхом!

Дикарей император повидал немало за свою жизнь. Но этот, синий, а при свете факелов смотревшийся почти черным!

— Ох, дядя, — сказал Калигула, слегка опомнившись от первого впечатления, — умеешь ты удивить. — Зачем, скажи мне, ты приволок ко мне этого… людоеда?[341] Ведь, полагаю, это бритт? И что мне с ним делать прикажешь? Съесть его на ужин, вместо кабана, которого я нам приготовил? В отместку за все проделки друидов, за неудачи Цезаря?

Теперь уж живое лицо дикаря выразило обиду и возмущение. Клавдий поторопился вмешаться.

— Прежде всего, это друг. Съесть друга на ужин… это неприемлемо для государя великого Рима. Разреши представить тебе моего спутника. Он из народа триновантов[342]. И это сын их вождя, Кунобелина[343], Админий! Синий цвет его лица свидетельствует о том, что Админий готовится к битве с врагами, в первую очередь — с врагами великого Рима…

Калигула только вздохнул в ответ. Как прикажете приветствовать в своем доме сына предводителя триновантов? Клавдий мог бы предупредить и наставить, но не сделал этого, предпочтя интриговать. Поражать и удивлять. Вполне в дядином духе, только что Калигуле-то делать? Протянуть руку или ногу для поцелуя? Языка триновантов он все равно не знает, да и не его это, в конце концов, задача — искать слова приветствия. Пусть ищет бритт, это он вошел к императору римлян, и явно с какою-то целью.

— Ave, Caesar![344] — раздался голос бритта.

И синее лицо потянулось к руке императора за поцелуем! Бритт коснулся губами руки, протянутой навстречу.

Калигула не успел еще опомниться от изумления, вызванного учтивостью тринованта, как произошло нечто вовсе невообразимое. Прямо из положения с согнутой спиной, не разгибаясь, бритт совершил прыжок в сторону. Одним огромным прыжком преодолел расстояние, что отделяло его от императорского ложа у стены. Камчатое одеяло полетело в сторону. Бритт вырвал короткий меч из руки лежащего под одеялом, и приставил к горлу со словами: «Убью, падаль!».

Изумленному взору Клавдия предстала Тень. Впервые, вероятно, со времени своего лагерного детства, этот всемогущий человек оказался в подобном положении. Оказался беспомощным, зависящим от воли какого-то дикаря с лицом убийцы…

— Нет! — вырвалось у Клавдия, пораженного происходящим на его глазах.

— Нет! — властно сказал император. — Оставь его, бритт!

Триновант ощерился, как это сделал бы волк, почуяв опасность.

— Он слушал! Он слушал нас! Такие, как он, подсматривающие и подслушивающие, рассорили меня с отцом. Сделали из меня второго Мандубракия![345] И теперь я в бегах. А Каратак[346] и Тогодумн[347]среди народа моего, рвут клочьями, — как рвут мясо собаки, — власть и землю мою!

Клавдий поспешил вмешаться. Спутник его, за которого он нес ответственность, становился источником неприятностей. Спасибо, ловок, спасибо, бесшумен почти. Иначе здесь была бы уж стража Калигулы, и кто знает, как бы все завершилось. Счастье, что все участники события — люди хладнокровные. Особенно Тень. Не дернулся под рукой дикаря. А на лице расцвела улыбка, не поверишь, что у шеи кинжал вражеский.

— Бритт, этот человек — часть жизни императора, его охрана. Она может быть разной, и такой тоже. Он не враг. Убери меч!

Триновант не мог расстаться с добычей. Звук, который он издал, был настоящим шипением, на зависть любой змее. Меч дикарь отвел, но пальцы бритта легли на шею Тени. Что уж там он сделал, куда надавил? Только Тень вдруг закрыл глаза. Через мгновение послышалось тихое сопение. Глава тайной службы империи спал, тихонько посапывая, совсем безмятежно.

Бритт поднял голову от спящего. И сказал:

— Пусть спит, подслушивающий и подглядывающий. Сегодня он отдохнет. Я ученик друидов, они делились со мной знанием, проклятые ведуны. До того дня, как обрекли на изгнание…

Он улыбнулся ошеломленному Калигуле.

— Ave Caesar! — сказал. — Я Админий, сын Кунобелина. Я сын вождя; я вождь триновантов и катувеллаунов. С того мгновения, как ты это признаешь. Нет в мире большей силы, чем Рим. Перед Римом отступят и друиды, а я буду править и среди своих, и среди чужих племен. Я буду предводителем бриттов, а бритты будут твоими поданными. Скажи «да».

— Дядя, — сказал Калигула, глядя только на Клавдия, не удостаивая вниманием дикаря. — Дядя, если прямо сейчас ты не объяснишь мне все: присутствие здесь этого… бритта, его полномочия, знание им языка, того, что он способен ввергнуть в спячку даже Тень… а он, кажется, и спать-то не умел никогда… Словом, объясни мне все и сейчас. Я легко расстаюсь со своими родными и близкими в последнее время. Ты не станешь исключением. Я уж привык!

Теперь уж завздыхал Клавдий. Оглянулся на бритта, оказавшегося лишним здесь, с его-то знанием языка. То, что следовало говорить, говорить следовало без посторонних. От Тени секретов не бывает, уж кто-то, а Клавдий это знал. Тем не менее, даже этот, с его дотошностью, спал беспробудно, и лучшего времени для разговора уже не будет…

Он взял легонько за плечо Админия, потянул за собой. Дикарь подчинился, пусть неохотно.

— Админий, цезарь устал. Все, что было тобой сказано, он услышал. Подожди меня, друг, — ласково, но твердо сказал Клавдий.

Распахнул дверь и подтолкнул бритта вперед. Пожалуй, дикарь не предполагал, что рука у этого спокойного, доброжелательного человека столь крепка. Попытка вывернуться Клавдием не была принята всерьез: так, заминка небольшая досадная. Дверь захлопнулась, бритт был выброшен на растерзание Руфусу и прочим…

Калигула помнил эту хватку. Он невольно улыбнулся: он и сам, по правде говоря, когда-то был удивлен силой, что скрывалась в как будто невзрачном теле дяди. Пожалуй, в этом они с дикарем схожи, в том, что недооценивали Клавдия. Цезарь и некий Админий, бритт…

Клавдий неподражаем, никогда не знаешь, что тебя ждет, когда ты с ним. Интересный разговор, например, о том, какова истинная ценность омелы в лечении судорожных припадков. Встреча с бриттом. Или известие о заговоре и грядущих неприятностях! И все-то у него не просто так говорится. Еще дней пять назад упомянул об омеле и обычаях друидов. Сегодня привел с собою бритта. Что дальше?

Принцепс двинулся было к ложу: слушать, так слушать, но хотя бы при некотором удобстве. Он устал, и ночь уж давно, в лагере не спят только дозорные да его личная стража. И вот еще сам принцепс. А ему нет и места, прилечь негде. Его ложе занято Тенью. Калигула даже руками всплеснул, крякнул:

— Ну, дядя! Что такое!

Пришлось устроиться возле окна, на чем-то вроде полки, бывшей продолжением бревенчатой стены. Клавдия племянник сесть не пригласил: злился…

Да и не нужно было это Клавдию. Волнуясь, стал расхаживать туда-сюда, готовясь к разговору. Не об омеле же, в самом деле, снова, не о снадобьях жрецов-друидов говорить! Не о болезни племянника, раздражая его снова и снова. О большом, о главном надо сегодня. О Риме.

— Не мне бы говорить об этом, тебя волнуя, цезарь. И впрямь отличилась твоя и моя родня, устраивая заговоры, соревнуясь в изменах. Здесь, в Германии, дело встало, застопорилось. Головы ты у заговора срубил, это так. Без Гетулика, без Лепида, без обеих сестер твоих нет у заговорщиков надежды на что-то большее. Но и нам трудно: все еще неспокойно в легионах. Те, кто и впрямь смог бы поднять на тебя руку, устранены, остальные напуганы и рассеяны, все так… Но ведь так, да не так, цезарь. Всегда есть недовольные существующей властью. Всегда есть те, кто хочет большего в жизни, и непременно за твой счет. Есть и те, кто блюдет твои интересы. Поверь, я привел в движение такую баллисту[348]… любая оборона, самая глухая, падет. Нужно время, месяц, другой, и легионы будут очищены от предателей. Тот, кто спит сейчас в твоей постели, он знает.