Колокол и держава - Виктор Григорьевич Смирнов Страница 86

Князь-инок Вассиан Патрикеев хотел было возразить Иосифу, но тут неожиданно напомнил о себе дотоле молчавший митрополит Симон Чиж. Все эти годы он избегал ссор с властью, но даже у самых послушливых людей наступает предел потаканию.

— Не отдам землю монастырскую! — вскричал митрополит. — А ежели кто покусится — прокляну!!!

И тут все взоры обратились к государю. Иван Васильевич сидел с закрытыми глазами и прерывисто дышал. Внезапно его лицо перекосилось и стало багрово-красным, по телу пробежали судороги. Потом его вытошнило прямо на пол.

— Кондрашка хватила! — прошелестел чей-то шопот. — Неужто покарал Господь?

Набежали слуги, под руки повлекли из палаты хрипящего государя, его длинные ноги в сафьяновых сапогах безвольно волочились по полу.

Едва затворились двери, митрополит Чиж предложил встать всем, кто готов отдать в казну монастырские земли. Встали только двое — Нил Сорский и Вассиан Патрикеев. На этом собор завершился.

5

Трое суток великий князь находился между жизнью и смертью, его уже соборовали и причастили. Больной утратил дар речи, у него отнялись рука и нога, ослеп один глаз, черная с проседью борода уехала куда-то вбок, а на лице застыла страдальческая гримаса.

Окружающим казалось, что государь уже ничего не видит и, слышит, но они ошибались. Все его чувства странным образом обострились, и своим единственным зрячим глазом Иван Васильевич зорко наблюдал за всем, что происходило вокруг него. Его не обманывала напускная скорбь придворных, уставших от его железной руки. Он видел откровенное нетерпение на лице сына Василия и не осуждал его за это. Васька и впрямь засиделся в наследниках, сам-то он в его годы уже двенадцать лет сидел на престоле. К тому же старший сын был вдвойне зол на отца: за то, что тот сначала предпочел ему внука Дмитрия, и за то, что по сию пору не разрешал жениться. Разумеется, в женщинах для телесной нужды у наследника недостатка не было, но Василий хотел иметь свою семью и своих детей, а государь все никак не давал ему согласие на брак, опасаясь, что тот обзаведется своим двором и отдалится от отца, как это было с Иваном Молодым.

На четвертый день вернулся дар речи, и государь смог поговорить с митрополитом Симоном, который стал настойчиво уговаривать его по примеру родителя принять монашеский постриг.

— Прости, отче, но что пользы от пострижения волос, я их и раньше стриг, а они все равно растут, — криво усмехнувшись, слабым голосом отвечал Иван Васильевич. — И что пользы от черной одежды, я ее и раньше носил. Все это напрасно, если дела мои не будут угодны Господу.

Наблюдая за суетой вокруг себя, государь понимал, что его жизнь сейчас зависит не от искусства лекарей, которым он никогда не верил, а единственно от его собственного желания жить или умереть. Он сильно страдал и знал, что его страдания закончатся, стоит отвернуться лицом к стенке и перестать сопротивляться болезни. Но он продолжал упорно цепляться за жизнь, ибо не считал себя вправе уйти, не доделав то, что обязан был доделать.

На пятый день государь вызвал дьяка и начал диктовать завещание:

— Во имя Святой Живоначальной Троицы, Отца, Сына и Святаго Духа, аз, многогрешный и худой раб Божий Иван, при своем животе и в своем смысле пишу сию грамоту душевную. Даю ряд сыну своему Василию и меньшим своим детям Юрию, Дмитрию, Семену, Андрею…

Едва поспевая записывать, дьяк внутренне поражался бездонной памяти этого старого человека, знавшего наперечет все города и селения своей державы и все принадлежащее ему добро, вплоть до одежды и украшений. Предвидя опасность междоусобицы, государь хоть и наделил всех сыновей уделами, но верховную власть, войско и казну оставил в руках старшего сына Василия.

Когда наступала ночь, Иван Васильевич мановением руки отсылал из опочивальни лекарей и сиделок, а сам, уставясь во тьму, чуть подсвеченную красными огоньками лампад, начинал вспоминать прожитое. Трезво, как если бы он думал о другом человеке, Иван Васильевич перечислял в уме все свои свершения. За сорок лет неустанных трудов он втрое увеличил свои владения, встав вровень с самыми могущественными властителями Европы. Сбросил с русской шеи позорное ярмо Орды. Победил в двух войнах враждебную Литву, покорил своенравный Великий Новгород, упрямую Тверь, двоедушную Рязань. Учредил правильные законы и преобразил свою столицу.

Все это досталось дорогой ценой. Пришлось принести в жертву не только многие тысячи убитых на полях сражений, но и самых близких ему людей. Он не мог себе позволить ни любить, ни сострадать, ибо любовь и сострадание делали его уязвимым. И теперь перед мысленным взором великого князя печальной чередой шествовали загубленные им братья, сноха Елена, внук Дмитрий.

Впрочем, внук был еще жив, и Иван Васильевич приказал послать за ним. Дмитрия освободили от тяжелых оков, наскоро вымыли, переодели и привели к больному. Страшно исхудавший внук смотрел на деда потухшим взором, в котором теплилась робкая надежда. Острая жалость пронзила сердце государя, мутная слеза поползла по его щеке.

— Прости меня, Митюша! Прости за-ради Христа! — едва слышно прошептал Иван Васильевич.

Внук пал на колени и стал целовать безвольно повисшую руку деда. Он просил снять с него опалу, обещал довольствоваться самой малой вотчиной и никогда не появляться в Москве. В ответ государь согласно моргал влажными веками, но когда повеселевший Дмитрий покинул опочивальню, то на безмолвный вопрос боярина Семена Черепанова Иван Васильевич лишь сокрушенно покачал головой. Иначе он поступить не мог. Дмитрий всегда будет представлять угрозу для нового государя, и, даже если сам не станет претендовать на престол, за него это сделают другие. Лучше пожертвовать внуком, чем ввергнуть страну в смуту и междоусобицу.

Теперь следовало женить Василия. Государь еще до своей болезни пытался сыскать ему невесту, даже писал своей дочери Елене в Литву с просьбой разузнать, у каких европейских монархов есть дочери на выданье. Однако поиски не увенчались успехом, поэтому Иван Васильевич решил женить сына на природной русской, повелев собрать со всех земель на смотрины невесты полторы тысячи самых красивых девиц[44].

Теперь оставалось последнее и самое неприятное — казнь еретиков. Государь не хотел омрачать свой уход из жизни свирепой расправой, но и оставлять грязную работу наследнику тоже было нельзя,