Маргарет Джордж - Безнадежно одинокий король. Генрих VIII и шесть его жен Страница 9

— Теперь я могу умереть по-человечески, — промолвила она, — а не как брошенная собака.

Шапюи наговорил ей тогда кучу утешительной лжи (что я-де обещал значительно увеличить ее денежный пенсион, а когда ей станет лучше, она сможет перебраться в любой замок по собственному выбору) и напомнил ей, что она обязана выздороветь, ибо только от нее зависят, по его выражению, «покой, благополучие и единство христианского мира».

Церемонно позволив ему удалиться, Екатерина распрощалась и с остальными подданными, смотрителями и шпионами. Когда же все они покинули покои (так она полагала), тайно посланный гонец пригласил Шапюи вернуться в опочивальню.

Таким образом, благочестивая и набожная Екатерина проявила двуличность — хотя ее поклонники упорно отрицают эту ханжескую черту ее характера.

Стивен Вогн не сумел разобрать, о чем именно они говорили. Но известно, что беседовали они долго, до глубокой ночи.

Шапюи провел в Кимболтоне три дня, и за это время Екатерина почувствовала себя лучше. Ей удалось немного поесть и благополучно переварить пищу. Ее духовные силы приумножились, когда она получила другой подарок: к ней приехала леди Уиллоби — подруга ее юности Мария де Салинас. Прослышав, что Екатерина умирает, она, даже не подумав испрашивать разрешения, отправилась по скверным и чреватым опасностями зимним дорогам в Кимболтон. Прибыв туда к вечеру за день до отъезда Шапюи, леди Уиллоби остановилась перед крепостным рвом и потребовала, чтобы Бедингфилд впустил ее.

— Я не могу, — ответил он. — Не имею такого приказа.

— Вы должны, — упорствовала она. — Ради приезда сюда я вынесла немалые тяготы, заблудилась и едва не угодила в лапы разбойников. Я благородная дама и не могу больше рисковать жизнью, дожидаясь, пока вы получите приказ. Впустите меня немедленно!

Должно быть, ее изысканная речь благодаря звонкому голосу легко перелетела через илистую ледяную воду рва.

По-рыцарски смущенный Бедингфилд покорно опустил подъемный мост и позволил даме пройти.

Шапюи уехал, передав заботу о Екатерине в преданные руки Марии де Салинас. Больная выглядела значительно лучше. Ее силы восстановились настолько, что она смогла даже причесаться и уложить волосы. Екатерина долго беседовала со своей давней подругой. Однако посреди ночи тошнота и боль вернулись учетверенными. Послали за исповедником, и он сразу понял, что она не доживет до рассвета, до первой службы. Согласно церковному уставу, исключения для соборования допускались в случае неотвратимой смерти. Но Екатерина, никогда не пытавшаяся приспособить законы к человеческим нуждам, запретила священнику проводить обряд и в полубредовом состоянии процитировала ему запрещающие заветы святых отцов. Она упрямо заявила, что дождется утра.

Господь предоставил ей такую возможность. На рассвете она исповедалась, получила причастие и продиктовала два письма. Одно предназначалось императору. Его содержание мне неизвестно. А второе — мне. Я получил его через несколько дней.

Восьмого января она прожила до двух часов дня. В десять часов утра Екатерину соборовали, а потом ее голос обрел четкую ясность, и она молилась до полудня за здравие Марии, за спасение душ всех английских подданных и особенно за душу «заблудшего супруга».

Екатерина умерла. Сколько я себя помню, она была частью моего мира, вторым голосом в полифонической мелодии моей жизни. Мне не исполнилось и семи лет, когда я узнал об испанской принцессе, будущей королеве Англии, — о ее приезде судачил весь двор.

Я старался не вспоминать ее юные годы. Пытался сохранить в душе образ упрямой, непокорной, мятежной старой женщины. Ее сморщенные, усохшие губы; ее вечные придирки и опасения, от которых на лбу между бровями прорезались две строгие параллельные морщины; ее уродливые и нелепые головные уборы и расплывшуюся фигуру, спеленатую в грубую власяницу…

Одержимость нравоучениями, политическая двуличность, изменнические письма императору, папские интриги и показная привязанность… Список преступлений Екатерины множился, закручиваясь в свиток…

Однако непрошено всплывали иные картины: смеющаяся жизнерадостная молодая принцесса, глаза которой искрятся любовью; молодая мать, гордая музыкальными способностями Марии; пылкая новобрачная, стремящаяся подарить мне наслаждение и удовольствие, готовая танцевать в своих покоях в серебристом карнавальном костюме, празднуя Двенадцатую ночь, — сама она считала это глупой затеей и все же подыгрывала мне, делая вид, что не узнает меня, когда я отплясывал с ней в турецком наряде…

Она была законной спутницей моей молодости и, умирая, унесла ее с собой. Наши утраченные дни засверкали вдруг с небывалой яркостью.

Я оплакивал испанскую принцессу, досадуя, что ее жизнь прошла столь печально. И теперь уже не осталось надежды на лучшее, возможности что-то изменить.

Во что же я верил тогда? Вероятно, в то, что она перешла в иной мир, где подобные размышления бессмысленны. Она пребывала в блаженстве, обрела некую духовную форму, перестав быть испанской принцессой, прожившей полвека ущербной болезненной старухой. Ее ждет другое, заманчиво бесконечное бытие. Тело Екатерины еще подвергалось вскрытию и бальзамированию, а бессмертная ипостась уже парила в небесах, вознагражденная божественными дарами, коих я никогда не смог бы ей преподнести.

И я верил в это… глубоко верил…

А могло ли быть иначе? Если жизнь заканчивается с потерей несчастного дряхлого тела, то воздаяние за нее слишком жестоко. Я плакал в уединенной ложе дворцовой церкви, сам поражаясь собственным слезам. Неужели моя вера так поверхностна? Увы, мои слезы выдали ее слабость.

Ибо если мертвые не воскресают для иной жизни, значит, не мог вознестись и Христос. Отсюда следует и то, что умершие в христианском братстве потеряны безвозвратно. Если Спаситель дарует нам надежды только в этой жизни, то все люди, увы, достойны жалости.

Мне не следовало плакать о горькой жизни Екатерины, если я искренне полагал, что и малая толика той горечи угодна Богу, а ныне десятикратно вознаграждена высшим блаженством.

Я стал лжецом, более того, лицемером… Нет, меня обуревали сомнения. А это другое дело — они не исключают честности. Даже апостол Петр сомневался.

«Господи, Всемогущий и Предвечный, молю Тебя, избави душу мою от сомнений, ибо они жгут и терзают меня гораздо сильнее, чем ножная язва. Молю, Господи, избавь меня от них, иначе жизнь моя станет невыносимой…»

Снизу донесся слабый шорох, чей-то голос бормотал неразборчивые слова. В церкви кто-то молился. Я решил покинуть свое тайное убежище. Сумрачное уединение не принесло мне желанного облегчения, напротив, я чувствовал себя еще более подавленным и встревоженным. Возможно, другим будет дано успокоение, которого не удалось обрести мне.

Спускаясь по лестнице с длинной галереи, я услышал, как открылась дверь, и, обернувшись, заметил фигуру, тихо выскользнувшую из часовни. Это была Джейн Сеймур, она брела по коридору, вытирая глаза. Немного погодя она присела на подоконник. Ее затуманенные слезами глаза блуждали по каменным плитам пола.

Я тихо подошел к ней. Заметив мое приближение, она подняла голову, и я увидел покрасневшие веки и кончик носа. Джейн попыталась улыбнуться, словно улыбка могла скрыть следы слез.

— Госпожа Сеймур, — сказал я, присаживаясь рядом с ней без разрешения, — могу я помочь вам? Вы чем-то огорчены?

— Да, огорчена, — призналась она, комкая в руках носовой платок. — Но никто не в силах помочь мне.

— Может, вы все-таки дадите мне шанс? — спросил я, радуясь возможности отвлечься от мыслей о Екатерине.

— Я хочу покинуть двор, — вдруг выпалила Джейн, — как только дороги станут проезжими. Если ваше величество будет столь милостив, чтобы позволить мне…

— Но почему?

— Видимо, дворцовая жизнь не для меня, — прошептала она. — Я думала, что все еще может измениться, но теперь надежды нет. Я ждала… простите меня, ваше величество… надеялась, что сюда вернутся вдовствующая принцесса и леди Мария. Я молилась за них… — с запинкой произнесла она, — молилась, чтобы они дали присягу, и тогда… Но этого уже никогда не будет. И еще мне очень жаль ко… принцессу Екатерину.

Не в силах сдержать рыдания, она вновь опустила голову и закрыла лицо руками.

Слезы обожгли мне глаза, словно за компанию.

— Мне тоже, — признался я, досадуя, что мой голос слегка дрожит, обнял девушку за плечи и добавил: — Я тоже скорблю о ней. И, Джейн, — я нерешительно помедлил, — меня очень тронуло, что вы осмелились скорбеть о ней, открыто оплакивать ее кончину.

Добродетельная Джейн, как все искренние и добрые люди, недооценивала окружавшие ее силы зла.

Она кивнула. Слезы по-прежнему струились из ее глаз, хотя она старалась сдерживать их.