Владимир Шатов - Между жизнью и смертью Страница 9

 На кончиках его оттопыренных ушей заблестел пот. Он наполнил стоящие перед ними стаканы и махнул из своего, не закусывая.

         - Трошки поздно учиться, староват я. - Не согласился гость.

         - Учиться никогда не поздно! – Набычился неуступчивый Никита. - Сколько тебе?

         - Двадцать восемь.

         - А мне двадцать девять, ровесники почти. – Он задумчиво помолчал, а потом убеждённо закончил. - Я вот поступил на рабфак Донтехникума и тебе советую. Знания нам нужны, чтобы строить новую страну. Такая жизнь настанет, только держись... Мы ещё таких дел наворотим, вот увидишь!

         - Ох, куда хватил! – Григорий понемногу пьянел и, теряя природную осторожность, зло выкрикнул. - На чёрта мне сдалась твоя новая страна…    Я спокойно жить хочу, понимаешь! Чтоб меня никто не чапал и я никого не буду... Понимаешь?

         Шелехов тряхнул коротко остриженной, по городской моде, упрямой головой и отрезал:

         - Не согласен.

         - От чего же?

         - Я таких делов наворотил, вовек не расхлебаешь! – на его припорошенных ранней сединой висках заблестел пот горячего спора. - Работать буду, к тому же теперича семья у меня…

         - Ладно, ладно, разошёлся! – пошёл на попятную Никита. - Тише ты… Горячий какой! Как знаешь, не пожалей потом…

         - Не пожалею. – Примирительно произнёс Григорий. - Жизнь она всё по своим местам расставляет…

 Молча выпили и закусили остатками немудрёной еды. Дети Никиты, именинник Леонид и бойкая Юлька, на год старше брата, отправились спать. Ксения Ивановна услышав краем уха о недавней женитьбе гостя, начала привычно пилить сына:

         - Непутёвый ты!

         - С каких делов?

         - Когда ты уже приведёшь в дом хозяйку? – она горестно всплеснула артритными руками. - Три года как померла Фрося…

         - Моя первая жена Евфросиния Писарева. – Пояснил Никита гостю. - Умерла от тифа в двадцатом.

         - Дети сиротами растут! – причитала пожилая мать. - Всё воюешь глупые, никак не навоюетесь…

 Она бы ещё долго причитала, но находчивая сестра в шутку предложила познакомить брата со своей новой знакомой Ниной Кухарчук. Никита с радостью и готовностью согласился. Сергей Никанорович вытащил из комода потёртую гармошку и в скудно обставленной комнате Хрущёвых зазвучали звуки заразительного гопака.

         - Жги! – выкрикивал он, и хмельной Никита шёл вприсядку, дробно стуча сапогами по неровным половицам пола. - Гори оно синим пламенем…

         - Ох, ох, ох!

 Расходившаяся гулянка закончилась далеко за полночь. Григория сердобольные хозяева оставили ночевать. Он долго не мог заснуть, мешал синхронный храп спавших рядом старших мужчин рода Хрущёвых. Из кособокого окна горницы, с плохо подогнанной рамой сильно дуло. Григорий поплотнее запахнулся в своё новое, подаренное тестем драповое пальто.

         - Чёрт его знает. – Думал о разговоре с Никитой, постепенно засыпая.- Может он и прав, только куда мне учиться… Смешно, ей Богу!

Глава 6

Вторым коногоном в пару к Шелехову иногда ставили Николая Симагина. Тот работал на красном, пожилом мерине по кличке Орлик. На нём начинал Григорий учиться непростому мастерству коногона.

 - Умный и справный конь!

 Теперь же у него в подчинении состояла пегая, умная кобылка Гулька. В конюшне Гулькино место располагалось рядом со стойлом задумчивого мерина. Овес и воду употребляли из одного корыта. Не однажды подмечал удивлённый казак, что пока Орлик не насытится, подруга есть не станет.

 - Жалеет она его, что ли? – дивился Григорий глядя на них. - Не иначе лошадиная дружба!

 Неоднократно замечал он, как слезились глаза Гульки, когда та смотрела на мучения мерина. Потому что не похож был её хозяин с Николаем, по-разному относились к лошадям.

 - Как можно так обращаться с конём? - вздыхал казак, глядя на мучения Орлика.

 Войдёт обычно Шелехов в подземную конюшню и сразу даст кобылке корочку хлеба, а то и сахару. Работали они согласно, душа в душу. Умница редкая была Гулька, будто человек. Все команды разумела, все места помнила, где тише, а где быстрее поддать надо. С места трогалась плавно, без дерготни. Когда на обед перерыв приспеет, станет и стоит, не работает. Хоть время по ней проверяй…

 - Ах, ты моя, умница! - скажет тогда коногон. - И правда, отдохнуть надо бы...

 Николай, хоть молодой, здоровенный, но рыжий и злой, как все рудничные собаки вместе взятые. Другое дело у него с Орликом, маята одна. Работают они трудно и нервно. Сплошные крики и ругань. Кипятится всегда Симагин, злобствует попусту. Уж мерина того колотит, что лучше не видать такого.

 - У, зараза! - бедная животина, никак не примерится к нраву бестолкового человека, и что ни ходка, то вновь крик, побои...

 Потомственный всадник любил свою работницу, привязался к ней. Каждое утро она нетерпеливо его ждала, ногами переступает от нетерпения. Чует, что есть у него для любимицы припрятанный гостинец. Григорий в тот день как обычно утром опустился в шахту на очередную смену и в первую очередь к ней.

 - Бедная твоя душа. – Он жалел лишённых солнца лошадей. - Работаешь, как каторжная… Света божьего не видишь!

 Подземный табун содержался на небольшом удалении от шахтного ствола. Для этого там пристроилась небольшая конюшня со стойлом для каждой лошадки. Численность табуна была разная и зависела от наличия рабочих точек на угольном горизонте. Рядом с конюшней соседствовало хранилище для сена и фуража.

 - Во всём порядок должон быть! - Ефим Точилин, как опытный бригадир неусыпно следил за всем.

 Даже навоз, для избежание самовозгорания, из конюшен выдавался на поверхность по установленным правилам. Обслуживал, кормил, поил и чистил лошадей конюшенный. По заведенному порядку на такую должность нанимались цыгане или татарва. Один из конюшенных как раз возился с Гулькой. Григорий подошёл к ним и поздоровался:

 - Привет Ахметка! - он уважал людей любящих лошадей. - Как жизнь и дела?

 - Как сажа бела, товарищ...

 Григорий засмеялся и прошёл налегке в «гурьбу», место сбора коногонов. Навстречу ему выскочил Ванька, работавший у него «провожатым».

 - Здравствуйте дяденька!

 Ваньку Григорий заприметил в церкви. Тот пел на клиросе – специальном возвышении для певчих, что перед церковным иконостасом. Трое певцов да регент, руководящий этим малым хором отточенными за многолетнюю практику движениями рук. Спиной к прихожанам, лицом к певчим, скупой короткий взмах кисти, и два девичьих и один мальчишеский голос взлетали под купол с молитвой к Богу.

 - Как же красиво поют! – радовался тогда Григорий.

 Ростом Ванька невысок, выглядит младше своих лет. Когда голос стал ломаться, взяли его на шахту помощником коногона.

 - Из храма – под землю, в самый ад. – Шутили над ним горняки.

 От церковной вязи песнопений, вплетаемой вместе с юными девушками в общий хор молитвы – к отборной ругани шахтёров, мужиков крепких как на слово, так и на руку.

 - Не ругайтесь дяденьки! – просил их богобоязненный паренёк.

 Бывало, загнут так, что мальчонка с красными от стыда ушами готов под землю провалиться. Только некуда. И так уже под землей.

 - Здравствуй Ваня! – сказал улыбающийся от таких мыслей Григорий и шагнул в низкое и захламлённое помещение. 

 Тут хранилась всяческая упряжь и шорный «струмент». На загаженном полу в беспорядке валялись бичи, кнуты, колокольцы и мордобойцы. В углу неразборной кучей лежали подпруги, лямки, дуги, ремни, оглобли, тормозные шкворни и прочее барахло. Привычными словами он приветствовал присутствующих коногонов:

 - Здорово бывали!

 - Поздоровее видали! – как бы в шутку, но недобро ответил Симагин.

 - Кто со мной сегодни работает? – Григорий предпочёл не заметить наглости. - Пора выезжать…

 - Я! – лениво и неохотно отозвался Николай. - Успеется ишо…

 Он неторопливо позубоскалил с мужиками, покурил. Григорий с помощью Ваньки за это время запряг свою Гульку и ждал напарника снаружи. Тот вышел, недовольно зыркнул в сторону передовика и начал выводить Орлика. Конь переступал ногами и встревожено фыркал.

 - Но! Не балуй холера… - Симагин с потягом хлестанул мерина. - Убью скотина.

 - Ах ты, гад!

 На впавшем боку мерина вздулся красный рубец от обжигающего кнута.

 - Что ты творишь! – Григорий вскипел от обиды за слабое животное.

 - Зачем бьёшь?

 - Не лезь Шелехов… - шепотом угрожающе предостерёг Симагин. - Ты давно нарываешься!

 У входа в конюшню возвышался образ святого Власия Кесарийского, хранителя и покровителя скота. Рядом с ним гомонили несколько привлечённых шумом коногонов. Федька Кулаков, мужичок невзрачный и вредный, подначивал кореша: