Жюстин Пикарди - Дафна Страница 9

Предполагаю, что именно тогда Пол взглянул на меня другими глазами, причем именно в буквальном смысле: его глаза слегка сузились после одного из таких неудавшихся вечеров в пабе, он чуть склонил голову набок и оценивающе уставился на меня:

— Как насчет того, чтобы сделать стрижку? Ты похожа на школьницу, которая пробуется на роль Алисы в Стране Чудес, с этими распущенными волосами.

И я пошла в парикмахерскую, надеясь изменить внешность, но в душе не желая делать это радикально, — в итоге мне срезали лишь пару дюймов, сказав:

— У вас красивые, длинные, гладкие волосы, и вы еще достаточно молоды, чтобы получать от этого радость.

Пол никак на все это не отреагировал, не уверена, что он вообще заметил изменения в моей прическе, настолько он был занят тогда своей работой. Шли недели, и однажды я поняла, что он встречается со своими друзьями без меня, сразу после работы, и поэтому позже возвращается домой по вечерам. Я не возражала — мне не особенно нравились его друзья: они казались такими самодовольными и все время соперничали друг с другом, словно конкурсанты в радиовикторине, каждый стремился первым вставить слово и набрать побольше очков.

По-настоящему не нравилось мне совсем другое — то, что между нами стали возникать трения по пустячным поводам, какая-то напряженность, даже когда мы оставались одни, — раньше этого не было, и, думаю, это началось, когда я окончательно призналась, что Дафна Дюморье интересует меня в той же степени, что и семья Бронте.

— О господи, только не она опять! — воскликнул он, когда я сказала ему это через несколько недель после того, как он обнаружил меня перечитывающей «Ребекку», вместо того чтобы трудиться над своей диссертацией. — Ну откуда у взрослых женщин берется эта одержимость Дафной Дюморье? Я еще могу понять, когда на ней зацикливается незрелая девочка-подросток, но, наверно, пора уже вырасти? Не могу поверить, что ты будешь настолько предсказуема.

Все это было сказано категорично, более того, гневно, и я не могла взять в толк, чем так сильно его рассердила; взрыв негодования был лишен всякой логики и совершенно несоразмерен вызвавшему его поводу.

— Это нелепо, — сказала я. — По-моему, Дюморье пишет увлекательно и отвергать ее — это своего рода рефлекторный интеллектуальный снобизм.

— Лучше быть интеллектуальным снобом, чем кретином, — сказал он, спустился по лестнице и включил телевизор, а я вышла из дома, хотя был темный ветреный вечер.

Протест мой был не слишком успешен: Пол заснул на диване и даже не понял, что я ушла.

И все же мне хочется вновь наладить наши отношения, хотя все продолжает идти наперекосяк: я не могу подобрать правильные слова в разговоре с ним, даже касаюсь его не так, как ему нравится, поэтому жду, когда он сам протянет руку и дотронется до меня, что случается все реже. Иногда рядом с ним у меня возникает ощущение, что я сжимаюсь и исчезаю, размываюсь по краям и становлюсь никем, хотя, оставаясь одна или находясь вне дома, я вновь чувствую себя самой собой.

А теперь еще появилось это странное чувство, что между нами стоит какой-то невысказанный секрет, тайна, которая не должна быть тайной, но имеет некое отношение к тому, что он считает моей одержимостью Дафной Дюморье. Но очень трудно при этом перестать думать о Дафне, ведь дом Пола как раз напротив того места, где она жила и росла в Хэмпстеде, когда была ребенком, — это Кэннон-Холл, один из самых великолепных особняков Лондона. Не могу понять, почему Пол не очарован им так же, как я, эта антипатия представляется мне своего рода капризом, учитывая его интерес к Генри Джеймсу, Дж. М. Барри и их окружению. В конце концов, именно этот дом Барри посещал каждую неделю, и Дафна пишет в одной из своих мемуарных книг, что называла его «дядюшка Джим», притворялась, играя, что она Питер Пэн, а одна из ее сестер — Венди, и сыновья тетушки Сильвии, Потерявшиеся Мальчики, возможно, тоже бывали здесь и играли в прятки со своими младшими кузинами.

Из моего кабинета на верхнем этаже видно то, что когда-то было садом позади ее дома, мне хорошо все видно теперь, когда листья облетели с деревьев и голые ветки похожи на темную сеть на фоне неба, а земля кажется черной и пропитанной влагой, хотя снега почти не было. Но если я закрываю глаза, легко представить, что семья Дюморье все еще здесь, Дафна и две ее сестры — Анджела и Жанна, три девочки, невидимые, но очень близкие, зовущие друг друга на исходе летнего дня, когда косо падает мягкий золотистый свет, а розы в полном цвету. Это совершенно удивительное место, тайный сад, отгороженный от улицы кольцом высоких кирпичных стен. В самой дальней от дома точке в стену встроена старая хэмпстедская темница — крошечная тюремная камера с зарешеченными щелями окон. Но от сада не остается ощущения замкнутости — около акра террасированной зелени, вид на весь Лондон в южном направлении. Когда-то этот сад был еще более обширным, но потом овощная грядка и теннисный корт, обнесенный парапетом, были проданы под застройку некоему мультимиллионеру. Сам Кэннон-Холл столь же красив, как и его сад, изящный дом в георгианском стиле, элегантно симметричной архитектуры, с высокими оконными переплетами, один из самых больших в Хэмпстеде, весь заполненный солнечным светом. Я представляю себе его великолепную широкую лестницу, хотя никогда не была внутри, только рассматривала его из своего убежища, наблюдательного пункта на чердаке.

Теперь Кэннон-Холл принадлежит какому-то богачу из Сити, но его никто никогда не видел, чего никак не скажешь о Джеральде Дюморье, отце Дафны, известном актере и антрепренере, купившем дом в 1916 году; по-видимому, его хорошо знали в Хэмпстеде. Он провел свое детство буквально за углом, сначала на Черч-роу, потом в Нью-Гроув-Хаусе, где его отец Джордж Дюморье написал «Трильби». Вообразите себе: ведь по этой дорожке мог прогуливаться дедушка Дафны бок о бок с Генри Джеймсом — они каждую неделю отправлялись в Хэмпстед-Хит, а вернувшись из парка, пили чай. Именно в один из таких насыщенных беседами воскресных дней Джордж рассказал Генри о своем замысле — истории Трильби, и Генри вдохновил его начать писать роман, даже не помышляя, что его друг станет чрезвычайно богатым и знаменитым.

Думаю, Пола куда больше устроило бы, если бы я вовсе перестала заниматься семьей Бронте и написала бы докторскую диссертацию о Джордже Дюморье и его отношениях с Генри Джеймсом; по его словам, это была бы весьма интересная для филологической науки тема, достойная исследования, несмотря даже на то, что Джордж Дюморье сейчас считается намного менее значительным писателем, чем Джеймс, однако в литературной табели о рангах он стоит куда выше Дафны.

— Почти наверняка его ожидает новый виток популярности, — говорит Пол, — а что касается его связей с Джеймсом, тут я, конечно, мог бы тебе помочь…

Смешная вещь эти табели о рангах. Как будто можно измерить литературное мастерство точными приборами, словно существует наука писательства со своими уравнениями, открывающая непреложные истины.

А я… Ничего не могу с этим поделать. По-прежнему вязну в Дафне, как будто заблудившись в тумане. Со мной это давно происходит, с тех пор как я впервые прочитала «Ребекку» в двенадцать лет, а потом проглотила другие ее книги, ужаснувшись ее рассказам, мучась бессонницей, не смыкая глаз от страха после «А теперь не смотри» и «Птиц», которые, наверно, были слишком жуткими для меня в том возрасте. (С тех пор я настороженно отношусь к сорокам, воронам и желтоглазым чайкам.) Я была совершенно зачарована ими, напугана призраком Кэти с кровоточащими запястьями, возникающим в окнах на страницах «Грозового перевала», и живым привидением, коим предстает миссис Рочестер, проскальзывающая со свечой в руке сквозь двери своего чердачного узилища, мечтая сжечь дом дотла. Правда, иногда меня раздражает Шарлотта своей чрезмерной педантичностью, когда дело касается религии, словно она пытается подавить всепоглощающую ярость, загасить свой внутренний пожар. А можете ли вы в точности припомнить подробности концовки «Джейн Эйр»? Все неустанно твердят о сумасшедшей женщине на чердаке и переосмыслении сюжетов готических романов — мистер Рочестер и его безумная первая жена, разрушительные пожары, ослепления, разоблачения (как я люблю все это!), — но игнорируют нравоучительное христианство заключительных страниц, где Сент-Джон Риверс покидает Англию, чтобы стать миссионером в Индии, словно кому-то есть еще до него дело. Все, что нужно знать читателю, — женитьба Рочестера на Джейн, рождение у них ребенка и их предстоящая счастливая жизнь до конца дней, аминь.

Что же до моего счастливого будущего… Я начинаю подумывать, не ждет ли меня впереди тупик, точка невозврата, где все истории заканчиваются несчастливо. Такое часто случается в рассказах Дафны Дюморье, подробности которых захватывают мое воображение так же сильно, как творчество семьи Бронте. Ведь я живу сейчас здесь, через дорогу от дома, где прошло детство Дафны, совсем близко, в той части Лондона, где призраков не меньше, чем на корнуолльском побережье или в йоркширских болотах. Эти городские призраки могут появиться из трещин на тротуаре, с туманом, занесенным в дом с пустоши, где Уилки Коллинз впервые увидел свою женщину в белом[12]. Пустошь — это участок лондонской земли, поросший вереском, место, которое находится вне пределов досягаемости рационального разума, по крайней мере так кажется человеку, ощутившему свое одиночество посреди городской толпы. И я порой чувствую себя одинокой, когда бреду в сумерках по улицам, бросая изредка взгляд на освещенные окна домов, где собираются семьи и откуда словно выплескивается жизнь во всей ее полноте, рассеивая зимний мрак своим ярким светом. Правда, не во всех домах кипит жизнь: есть на моем пути и такие, где окна плотно затворены, а ставни закрыты от внешнего мира. Тогда я вновь обращаюсь в мыслях к Дафне Дюморье и не могу не заметить параллелей между моей жизнью и той, что вела героиня «Ребекки», сирота, вышедшая замуж за человека старше ее: она вселяется в его дом и чувствует, как ее преследует его первая жена (а ведь есть еще тревожная фабула «Моей кузины Рейчел», еще одного любимого мною романа Дюморье, но, по-видимому, здесь я несколько забегаю вперед).