Феликс Дан - Падение империи Страница 9

Опершись рукой о столик, Рустициана выговорила, как бы просыпаясь от глубокого сна:

— Скажи мне, Цетегус… скажи правду… Объясни мне, почему я повинуюсь тебе… Теперь, как и прежде… Ведь я не люблю тебя больше. О, нет… Моя любовь к тебе давно уже стала ненавистью. Не возражай… Я говорю правду, и ты это знаешь. Да, я ненавижу тебя, Цетегус, за все то, что ты заставил меня сделать когда-то… Откуда у тебя власть надо мной? Как мог ты заставить меня протянуть руку, — вот эту самую руку, — презренному предателю, погубившему отца и мужа?

Цетегус равнодушно пожал плечами, отвечая:

— Сила привычки, Рустициана…

— Привычки? — повторила матрона. — Да, пожалуй, ты прав, Цетегус. Привычка сделала меня твоей рабыней. Давнишняя, долголетняя привычка… Ребенком повиновалась я красавцу-отроку, уверявшему дочь своего соседа в любви. Это было естественно тогда… Могла ли десятилетняя девочка понять тебя, демона с огненными глазами и ледяным сердцем… Могла ли я, пятнадцатилетняя девочка, знать, что юноша, обнимающий ее так страстно, недоступен страсти, что сердце, бившееся на моей груди, не может любить никого и ничего… Ни даже самого себя… Увы, все это поняла слишком поздно супруга несчастного Боэция, которую ты заставил забыть и долг, и честь, и женскую стыдливость… Победа далась тебе легко… Ты имел право презирать женщину, забывшую и простившую измену, погубившую ее первые девичьи грезы, и вторично ставшую твоей рабыней… Но ведь все это прошло. Давно уже угас огонь страсти в моей крови, а исстрадавшееся сердце умерло для земной любви. Святая церковь простила раскаявшейся грешнице нарушение супружеского долга… Что же заставляет меня все еще повиноваться тебе, повиноваться безмолвно, как бывало прежде? Объясни мне эту страшную загадку.

Сильверий, казалось, не замечал все возрастающего волнения своей гостьи, что не помешало ему украдкой повернуть голову в сторону Цетегуса, с любопытством ожидая его ответа. Нервное возбуждение вдовы Боэция начинало не на шутку беспокоить хитрого архидьякона.

Но красивый римлянин все так же равнодушно откинулся на спинку своего кресла, и, подняв правой рукой хрустальный кубок с вином, спокойно проговорил:

— Ты нелогична, как все женщины, Рустициана, смешивая сладкую забаву Амура с мрачным делом Немезиды… Ты знаешь, что я был другом твоего мужа, несмотря на то, что целовал его жену… Быть может, именно поэтому… Я не вижу ничего преступного в разделении женской ласки. Ты же… Впрочем, ты прощена церковью, и это должно успокоить тебя, Рустициана… И потом ты знаешь, что я ненавижу готов и их тщеславного короля, осмелившегося присвоить себе титул западноримского императора. Ты знаешь, что моя ненависть неугасима, и веришь, что я хочу и могу отомстить убийцам твоего отца и мужа. Первого ты любила, второго уважала, несмотря на то, что отдавала мне свои ласки… Быть может, именно поэтому… Теперь ты охотно следуешь моим советам и указаниям, и хорошо делаешь… Ты умна и ловка и обладаешь, как многие женщины, недюжинным талантом для интриг. Но твоя горячность не раз уже вредила тебе, заставляла ошибаться в выборе орудий и разрушая твои лучшие планы. Зная это, ты повинуешься моему холодному и спокойному рассудку, и наверное хорошо делаешь… Все это вполне естественно и логично… А теперь пора домой, Рустициана… Мы и так замешкались. Твои невольники ожидают у дверей храма конца твоей исповеди, которая не может продолжаться целую ночь. Иди домой и передай мой привет прекрасной Камилле, твоей дочери… Покойной ночи, Рустициана.

Все с той же равнодушной любезностью, с которой провожают хорошую знакомую, Цетегус поцеловал холодную руку вдовы Боэция, руку, которую Рустициана как бы позабыла вынуть из его руки, и проводил ее до потайной лестницы, предупредительно открытой архидьяконом.

На пороге Рустициана еще раз смерила высокую мужскую фигуру сверкающим взглядом, полным самых противоречивых чувств, и затем, молча покачав головой, опустила темное покрывало и скрылась.

Цетегус вернулся на свое место и не спеша допил чашу с искрящимся вином.

— Странная борьба происходит в душе этой женщины, — качая головой, произнес архидьякон.

Он вынул из стенного шкафа свиток пергамента, восковую дощечку, грифель и другие принадлежности письма, и положив все это на придвинутый стол, стал рядом со своим молчаливым гостем.

Цетегус пожал плечами.

— Я не вижу ничего особенного в чувствах Рустицианы. Она хочет отомстить за своего мужа, надеясь таким образом загладить свою вину перед ним. В том, что бывший сообщник ее неверности помогает ее мести, делает исполнение этого долга особенно для нее заманчивым. Таково объяснение чувств и колебаний Рустицианы, конечно, инстинктивных и бессознательных… Но оставим этот мало интересный предмет… Скажи мне лучше, что нового, Сильверий?

Сообщники принялись обсуждать то, о чем нельзя было говорить при других заговорщиках.

— Прежде всего надо упрочить владение миллионами Альбинуса и решить, как их использовать. Ты знаешь, как нам нужны деньги.

— Денежные вопросы твое дело, Сильверий, — холодно ответил Цетегус. — Я мог, конечно, заниматься финансами, если бы это было не так скучно. Тебя же золото интересует, и поэтому я не хочу мешаться в твои распоряжения и знать твои планы.

Сильверий улыбнулся в знак согласия и признательности и продолжал докладывать.

— Ты помнишь, конечно, что нами решено было завладеть умами некоторых влиятельных лиц в Неаполе. Вот список имен. Возле каждого ты найдешь примечание о характере, условиях жизни, вкусах, привычках и, — главное — слабостях… Между ними есть люди, не поддающиеся на обыкновенные средства соблазна, обмана или устрашений. Надо придумать что-либо новенькое, дабы сделать их безвредными.

— Вот это я возьму на себя, — ответил римлянин, разрезая золотым ножом сочный персик. — Передай мне список, Сильверий.

После часовой работы секретные документы были разобраны и снова спрятаны в потайной шкаф за большим распятьем, вделанным в стену.

Архидьякон чувствовал себя усталым, и с завистью взглянув на своего сообщника, железное здоровье которого, казалось, не знало потребности во сне или отдыхе, не мог удержаться от выражения удивления.

— Выносливость — дело привычки, друг Сильверий. Она вырабатывается, как и всякая другая способность тела и души. У меня крепкие нервы, чистая совесть… — с насмешливой улыбкой ответил Цетегус.

— Я говорю серьезно, — возразил архидьякон. — Ты для меня настоящая загадка, всегда и во всем.

— Надеюсь ею и оставаться, друг Сильверий. Разгаданная загадка не нужна даже друзьям.

— Иногда мне кажется, что ты считаешь нас всех настолько ниже себя, что не желаешь высказываться из пренебрежения…

В голосе Сильверия чувствовалась обида.

Цетегус улыбнулся.

— Я только считаю себя не менее проницательным, чем тебя, а так как я всегда был неразрешимой загадкой для самого себя, Сильверий, то надеюсь остаться ею и для других. Ты знаешь, что только мелкие воды прозрачны…

— Да, — задумчиво проговорил архидьякон. — Ключ от твоей души спрятан далеко… Каждого из членов нашего союза можно разгадать, зная причину, побудившую его принять участие в заговоре. Юношеский пыл Люциния, строгое правосознание ученого юриста Сцеволы всякому понятны. Меня, как и всех священнослужителей, воодушевляет желание поработать во славу святой церкви…

— Конечно, — коротко подтвердил Цетегус, но в холодной улыбке, сопровождавшей это слово, прозвучала неуловимая насмешка, заставившая архидьякона запнуться. Однако эта короткая заминка заставила его говорить еще быстрее.

— Да, друг Цетегус. Понять мотивы наших союзников нетрудно. Одних влечет к нам честолюбие, других надежда отделаться от своих кредиторов, благодаря междоусобице, третьих — просто скука. Законность и порядок, введенный в жизнь королем-варваром, и долгие годы мира и спокойствия под скипетром Теодорика, до смерти надоели многим искателям приключений. Другие ненавидят владычество готов потому, что были оскорблены одним из варваров. Третьи негодуют на господство варваров-иноплеменников. Привычка считать византийского императора римским, побуждает некоторых присоедийиться к нам. Большинство же просто хочет пограбить под шумок патриотической революции. Но ни одна из перечисленных причин к тебе не подходит.

— А, это тебе неудобно?.. Не правда ли, Сильверий? Зная пружины, управляющие человеком, нетрудно превратить его в куклу, — насмешливо заметил Цетегус. — Я прекрасно понимаю твое неудовольствие, достойный служитель алтаря, но помочь тебе все же не могу. И потому, в сущности, не могу, что и сам не знаю, что заставляет меня поступать так, а не иначе. Уверяю тебя, что я был бы очень счастлив, если бы ты, или другой кто, сумели бы объяснить мне причины и побуждения моих поступков. С благодарностью я, пожалуй, разрешил бы этому мудрецу управлять собой. Но кто может понять то, что мне и самому неясно?.. Одно лишь чувствую я с чисто элементарной силой: отвращение к готам… Я ненавижу этот народ за его счастливую молодость, за его варварскую наивность, за глупое простодушие их по-детски чистого сердца, за их рыцарское геройство… Мне противно германское племя, добившееся власти над великим Римом с его тысячелетней историей, с его славным прошлым, с его древней культурой и с его гражданами, вроде нас с тобой. Мы никогда не сможем примириться с властью этих северных медведей.