Роберт Крайтон - Тайна Санта-Виттории Страница 9

На Народной площади, напротив винной лавки, в подвале Дома Правителей, где забаррикадировалась «Банда», все тоже услышали крики толпы.

Ну, теперь уже недолго осталось, — сказал доктор Бара. — Они спускают пары. Чернь играет мускулами. — Теперь это вопрос времени.

Они все были там, со всеми чадами и домочадцами: Копа и Маццола, доктор Бара, почтовый чиновник Витторини и даже Франкуччи. Зубы у Франкуччи были выбиты, губы рассечены, подбитые глаза затекли.

— Может, они еще и не придут, — сказал Маццола. — Может, они кричат по какой-то другой причине.

— Нас они не тронут, — сказала жена Франкуччи. — Мы уже расплатились сполна.

— Как, за все двадцать лет порченого хлеба? — спросил доктор. — Нет, это вы только первый взнос сделали.

— Если бы мы знали, кто у них там всем верховодит, еще можно было бы что-нибудь предпринять, — сказал Копа, мэр города.

— Каждому воздается по заслугам, — сказал Маццола.

— Куда к черту провалился Пело? — спросил Копа, — Я сверну этому мерзавцу шею.

Они послали Романо Пело — наиболее безобидного из всех, больше похожего на тень, чем на человека, — разузнать, почему такой шум на площади. Пело не вернулся. И вот они сидели в темном подвале Дома Правителей — главного муниципального здания города Санта-Виттория, прислушивались к шуму и ждали, забаррикадировав двери.

— Если только нам удастся протянуть до ночи, — сказал Маццола, — они про нас позабудут. У народа короткая память.

Маццола всегда надеялся на лучшее. С площади снова донеслись крики — на этот раз такие громкие, что, казалось, они совершенно беспрепятственно проникают сквозь каменные стены дома, и, потрясенный этим, булочник заплакал.

— Всю жизнь я только и делал, что выпекал для них хлеб, а теперь они хотят разделаться со мной, — сказал Франкуччи. У него накрепко засела в голове мысль, что народ задумал засунуть его в хлебную печь и изжарить там живьем.

— Нам нужно придумать способ самим сдаться на их милость, прежде чем они придут за нами, — сказал Витторини. — Тогда мы сможем при сдаче поставить им свои условия.

Часы шли, и мало-помалу почтарь начинал забирать в подвале верх над остальными. Он не был членом фашистской партии — просто занимал платную государственную должность и предпочитал называть себя функционером; превыше всего на свете ставя соблюдение формальностей, он полагал своим долгом в первую голову проявлять лояльность по отношению к легальной, избранной народом форме правления.

Если бы коммунисты взяли когда-нибудь верх в Италии или городе Санта-Виттория, Витторини немедленно повесил бы портрет Карла Маркса в почтовой конторе.

— Прежде всего мы должны захватить инициативу, — сказал Витторини.

— Отлично сказано, — заметил доктор Бара. — Превосходное предложение.

Второй примечательной особенностью Витторини, даже еще более внушительной, чем его личность, была форма, которую он по положению имел право носить и неизменно надевал в каждый гражданский и каждый церковный праздник и которую в это достопамятное утро у него также хватило соображения надеть.

Это был мундир одного из славных полков — только теперь никто бы уже не мог припомнить ни названия этого полка, ни его номера. Мундир был сшит из белой саржи и столько раз подвергался чистке и отбеливанию, что смотреть на Витторини при ярком солнечном свете было больно глазам. Грудь его перепоясывал шелковый шарф в красную, белую и зеленую полосу, и к шарфу была приколота золотая медаль, которая выплывала из складок шелка, подобно солнцу, встающему из волн морских.

На ногах у Витторини были высоченные черные лакированные сапоги, ослепительно сверкавшие на коленях, а на боку — сабля в золоченых ножнах, которые звонко постукивали, волочась по булыжнику мостовой, когда Витторини шел через площадь в церковь. Зеленые эполеты мундира были обшиты золотым галуном, но наиболее примечательным был головной убор Витторини — шляпа из черной лакированной, очень блестящей кожи с маленьким твердым козырьком и высокой тульей, с макушки которой ниспадал каскад петушиных перьев — ослепительный: черно-зеленый каскад, отчего стоило Витторини шевельнуться, как у всех начинало рябить в глазах.

— Мы должны раскусить внутреннюю сущность нашего врага, — сказал Витторини, — и с учетом ее капитулировать. Нельзя, чтобы они пришли и забрали нас, — мы должны сдаться сами. Это единственно правильный путь.

Он потряс головой, подкрепляя свои слова, и по черно-зеленому водопаду перьев прошла крупная зыбь.

— Прекрасно сказано, — заметил доктор.

— Куда к черту провалился Пело? — сказал Копа.

Железные перила, ограждающие узенькую площадку на верху водонапорной башни, раскалялись под солнцем целый день и стали нестерпимо горячими, но Бомболини даже не почувствовал этого, когда наконец перевалился через них. Он рухнул на площадку и почти мгновенно уснул. Он уже не помышлял о том, чтобы спуститься когда-нибудь обратно на землю. Он приготовился к смерти. Его даже манило освободиться сразу от всех мук, мягко соскользнув в теплый послеполуденный воздух. Он знал, что люди на площади жаждут увидеть, как он сведет последние счеты с жизнью, и ему не хотелось их разочаровывать, но в эту минуту он был слишком измучен, чтобы размышлять над жизнью и смертью. Он поразмышляет над этим, когда проснется, если, конечно, не свалится вниз во сне. А пока что, растянувшись на железных прутьях площадки, он спал и пекся под солнцем.

Когда он проснулся, три обстоятельства мало-помалу проникли в его сознание. Лицо его было прижато к прутьям площадки, и, глянув вниз, он понял — по тому, как располагались на земле тени, — что прошло уже довольно много времени. Тело его тоже было уже наполовину в тени. Он увидел вола, бредущего по дороге, которая вилась между расположенными уступами виноградниками. На дороге лежал толстый, по щиколотку, слой пыли — белой и сухой, как костяная мука, и сверху дорога казалась вычерченной мелом среди зелени виноградников. С каждым шагом вола из-под колес повозки спиралью поднималась пыль и долго, словно белый стяг, висела в неподвижном вечереющем воздухе.

«Я хочу пить, — подумал Бомболини. — Я умираю от жажды».

Он видел людей, работающих на виноградниках, среди густых лоз, в тени сочной листвы, или отдыхающих в прохладе под темно-зеленым виноградным сводом. И он слышал бульканье воды у самого уха за цементной стенкой водяного бака.

«Этак недолго и рехнуться», — подумал Бомболини.

И только тут наконец до его сознания дошло, что он находится на башне не один. С другой стороны бака доносились ритмичные звуки, похожие на мокрые шлепки, — словно тихий плеск воды о борт лодки у причала.

«Прежде погляжу, кто это там, — подумал Бомболини. — Скатиться вниз можно и потом». Он хотел что-то сказать и не смог. Хотел пошевелиться и не нашел в себе сил. «Я даже убить себя и то не в состоянии», — подумал он и вздохнул. И тут в поле его зрения попала откупоренная бутылка вина, стоявшая, точно игрушечный солдатик на часах, всего в нескольких дюймах от его руки.

«Отхлебну немножко вина, — сказал он себе, — а потом покачусь вниз».

Вино сильно нагрелось под солнцем, но Бомболини это было нипочем. Он почувствовал, как оно полилось из глотки прямо в желудок, а затем побежало по жилам и пошло бродить по всему телу, будто он проглотил кусок солнца. Второй глоток прошел легче, а потом еще и еще легче, хотя каждый глоток был как маленький раскаленный кусок солнца и словно бы взрывался там у него внутри… Солнце — источник самой жизни — растекалось по его жилам. Он слышал, как оно делает «пум!» у него в желудке. Вино для Итало Бомболини было сейчас все равно как вливание физиологического раствора после большой потери крови. Прикончив бутылку, он обрел в себе силы приподняться и сесть; он прислонился спиной к цементной стене бака и свесил ноги с площадки, что немедленно вызвало громкие восклицания на площади.

— Кто тут на башне? — спросил Бомболини.

— Фабио.

Шлепанье на мгновение прекратилось, затем возобновилось снова: «Шлеп, шлеп», — кистью по цементу.

— Я так и знал, что это ты, Фабио, — сказал Бомболини. Глотка у него так пересохла, что говорить было все еще трудно. — Я знал, что если кто и придет выручить меня, так это Фабио. Слушай, Фабио.

— Да?

— Да благословит тебя господь, Фабио.

Фабио не нашелся, что ответить. У нас народ не привык к таким словам, они его смущают. Это, может, годится для сицилийцев, но не для нас. Сицилийцы очень чувствительны, вульгарны и сентиментальны — словом, чересчур эмоциональны, на наш взгляд.

— Покажись мне, Фабио.

— Не могу. Если мы оба станем на одну сторону площадки, она может рухнуть.

— Мерзавцы эти фашисты, — сказал Бомболини. — Они обжулили нас на постройке башни, не выполнили договора. Должны были сделать лестницу, а вместо этого подвесили какие-то трубы и разницу в стоимости прикарманили. Должны были сделать здесь настоящую площадку, а соорудили вот эту чертовщину. Как там у тебя двигается?