Юрий Андреев - Багряная летопись Страница 9

— Что за человек! Прямо замучил всех своей агитацией, — вмешалась Пелагея Никитична. — Разве они сами не понимают? Так нет: твердит, и твердит, и твердит, привык агитировать, и дома спасу нет. Ты, Гришенька, лучше меня послушай, как мы с моим старым решили: троих-то старших сынков мы на германской войне потеряли. А и ты отца-мать схоронил, с одной сестрою остался да и то замужней. Так вот прими нас за родителей, а Володьку считай своим братом. Прости, если что не так сказала!

Григорий вскочил, с грохотом опрокинув стул, обнял и поцеловал Пелагею Никитичну, затем Федора Ивановича. Володя тоже встал, подошел к матери, поклонился ей, поцеловал в щеку, потом трижды поцеловал отца, который задумчиво дымил, будто не обращая на них внимания, да вдруг начал вытирать под очками глаза.

— Вот и два сыночка у нас, — сдерживая слезы, проговорила Пелагея Никитична. — И за Володьку нашего я теперь поспокойнее буду. Ты, Гриша-то, поумней, а как выскочишь в командиры, Володьку не забывай.

— Ну, мать, доставай свою заветную наливочку, которую прячешь ты от меня в кухне под ящиком, разопьем мы ее сейчас по такому случаю!

— Вот сатана, все пронюхает! — проворчала она.

Долго, допоздна сидели они вчетвером, обсуждая все важное, сидели одной семьей. В первый и последний раз…

«ЖРЕБИЙ БРОШЕН, РУБИКОН ПЕРЕЙДЕН, ДОРОГА ОПРЕДЕЛИЛАСЬ»

1901 год (девятнадцать лет)

Ты спрашиваешь, почему на экономическое отделение? Милый Костя, экономика — это основа всего! Мы будем с тобой лечить больного, а через год или через месяц он погибнет от голода, от грязи, от холода в своем убогом жилье! Лечить надо глубже — изменить всю жизнь, чтобы не было бедности и лишений ни у кого, никогда… Я не ищу в жизни легкого. Я не хочу сказать себе на склоне лет: «Вот и прожита жизнь, а к чему? Что стало лучше в мире в результате моей жизни? Ничего? Или почти ничего?..» Нет, глубоко познать законы, управляющие ходом истории, окунуться с головой в действительность, слиться с самым передовым классом современного общества — с рабочим классом, жить его мыслями и надеждами, его борьбой и в корне переделать все — такова цель моей жизни».

1905 год (двадцать лет)

«Милая мама, у тебя есть сын Костя, есть и дочери. Надеюсь, что они тебя не оставят, позаботятся о тебе с трудную минуту, а на мне, пожалуй, должна ты поставить крест. Потоки крови, пролитые 9 января, требуют расплаты. Жребий брошен, Рубикон перейден, дорога определилась. Отдаю всего себя революции…»

1906 год (двадцать один год)

«Присоединяйтесь и вы, крестьяне, к этой славной борьбе за народную свободу. Довольно вам спать, проснитесь! Разве не трогают вас эти стоны и слезы ваших братьев, сыновей, разве мало пролилось народной крови… Так проснитесь же, товарищи крестьяне, присоединяйтесь к нашей славной борьбе, и мы, соединившись, пойдем вместе и вооруженной силой свергнем подлое самодержавие, и добьемся, чтобы власть от царя перешла к народу, свергнем самодержавие царя и установим самодержавие народа…»

8—18 января 1919 года

Петроград — Москва — Инза — Самара — Уфа

Безбородько ехал с большим комфортом: в его распоряжении был отдельный вагон первого класса из двухместных мягких купе. Согласно мандату, подписанному предреввоенсовета Троцким, он, Василий Петрович Васильев, являлся уполномоченным Реввоенсовета республики по выполнению особых заданий, а вагон был предоставлен ответственным военным работникам, назначенным на Восточный фронт. Вход в вагон разрешался по пропускам. В распоряжение Безбородько-Васильева были выделены три бойца. Они заняли ближнее от входа купе и по очереди несли охрану. Посадка в вагон, а также выход из него без разрешения «уполномоченного Реввоенсовета» категорически запрещались.

Мадам Турчиной с ее многочисленными чемоданами и дочерью было предоставлено самое дальнее купе, Безбородько с Авиловым заняли предпоследнее. В Москве вагон был полностью загружен пассажирами. Турчиным по условиям конспирации знакомство с ними не рекомендовалось, и всю последующую дорогу — около полутора недель — обитатели двух последних купе проводили вместе довольно много времени.

Надежда Александровна стремилась почаще уходить в мужское купе и прилагала лишь минимальные усилия, чтобы сохранить хоть какую-то видимость светских приличий. Авилов же совершенно откровенно радовался этому «роману».

Безбородько, побыв немного с ними, уходил к Наташе, скромно садился в дальний от нее угол, листал какой-либо старый журнал или художественный альманах из новых, изредка ронял два-три слова — в общем, вел себя весьма ненавязчиво, между тем неустанно и незаметно наблюдая за печальной девушкой, стремясь поточнее определить ее характер — просто так, по профессиональной привычке.

Направление его непрестанно работавшей мысли становилось все более и более определенным. В конце концов, мне уже за тридцать лет, думал он, пора становиться на твердую почву. Нелидова… А что, собственно говоря, Нелидова? Конечно, как женщина, как партнер, она великолепна… Он остро глянул на Наташу: а ведь этот бутончик со временем, пожалуй, заткнет за пояс многих, ох, многих дам… Красива, образованна, умеет держать себя с достоинством, в рамках. Года через два — с ее-то данными, с положением ее папа и энергией ее маман — она сделает блестящую партию, взлетит в такие верха, что тебе, Васька, и глянуть будет страшно: станет королевой угля или принцессой универсальных магазинов… Да, так о чем это я? О Нелидовой. Ну, эта нигде не пропадет: умна и хитра, как змий, находчива, как дьявол, наблюдательна, холодна, беспощадна. В душах людских читает, что тебе в открытой книге: раз — и насквозь человека видит! И в любой, самый неподходящий момент — хоть в постели — вдруг начинает снимать с твоей души одежку за одежкой и оставляет с насмешечкой одну кочерыжку. Да не стесняйся, говорит, я ведь еще хуже. Хочешь, расскажу, как я красную санитарку взводу солдат отдала да что им приказала?.. Нет, умна она, конечно, да все же не очень, — оголтелость до добра не доводит. Ну, господь-бог с ее умом: самое главное, — что имение ее — дело весьма и весьма проблематичное, один снаряд — и все сгорело, а домик в Самаре — кто его знает, что еще за домик. Нет, это не фундамент жизни.

Безбородько вздохнул, перелистнул страницу.

— Вы почему вздыхаете? — тихо спросила Наташа.

— Да так, картинки довоенной поры разглядывал: украинская хатка, садочек, дивчина в саду… Гляньте… Я ведь родом из-под Киева.

Она взяла у него «Ниву», которую он нашел в купе у бойцов охраны, положила на колени: на обложке была нарисована задумавшаяся девушка на берегу над омутом.

«Да, Нелидова — не вариант. Экзотический эпизод, не более. Нужен такой домик, чтобы не сгорел ни при каких обстоятельствах… Где-нибудь в Америке, в Индии, в Африке, черт побери!..»

Ему отлично было известно о готовящемся в Петрограде восстании, он знал даже то, что начальник штаба Красной 7-й армии, обороняющей Петроград, бывший полковник Люндквист, работает на Юденича; он знал о подготовке мятежей в фортах; в числе немногих избранных, Безбородько знал о прочных связях иностранных разведок с некоторыми высокопоставленными чинами в управлении Главкома и в Реввоенсовете. Безбородько знал, что весь состав пассажиров его вагона, подобно жадным бактериям, поразит штабы армий Восточного фронта; ему было известно, где и когда высадились или предполагают высадиться войска Англии, Америки, Франции, Японии, Турции, Италии и других стран и какую огромную помощь оружием, боеприпасами, интендантским снаряжением оказывают они белым армиям. Он знал все это и многое другое.

Тем не менее контрразведчик Безбородько в окончательную победу белых не верил.

И из допросов захваченных красноармейцев, и лично проведя много времени в тылу у красных, он превосходно знал меру неистребимой ненависти восставшего народа к своим бывшим господам, — той осатаневшей ненависти, которая скорее бросит человека на смерть, чем приведет к смирению. Что знаменательно, — с чувством этим Безбородько сталкивался не только тогда, когда имел дело с идейными руководителями, нет — повсеместно, допрашивая даже какого-нибудь замухрышного инвалида-обозника.

Глядя на мир вполне реально, он не видел того пряника, который способен был вдохновить солдат и мужиков, мобилизованных в белые армии, сражаться не жалея сил. На сколько-нибудь длительную войну они были совершенно, с его точки зрения, непригодны. Долго ли будут мужики-солдаты слушать своих господ, хорошо зная, что красные отобрали землю у помещиков и передали ее крестьянам?.. — задавал себе вопрос Безбородько.