Томас Дональд - Маркиз де Сад Страница 9

Регенту приписывалось также допущение некоторой степени религиозной свободы, отсутствовавшей во время более темного ортодоксального режима Людовика XIV. Как только старого короля благополучно погребли, тюремные двери распахнулись и жертвы фанатизма получили свободу. Все же мотивом скорее оказалось безразличие, нежели терпимость. Все, к примеру, знали, что под обложкой молитвенника герцога Орлеанского скрывался том Рабле, а сам он, как описывал Сен-Симон, ночи напролет проводил за самоотверженными трудами, чтобы посредством черной магии, но только в ее более обольстительной форме, вызвать дьявола.

Цинизм регента в религии предвосхитил эту черту героев Сада в «120 днях Содома». Но герцога Орлеанского в этом превзошли благопристойные клерикалы, которые не только потакали своим порокам, но даже не считали нужным скрывать их. Когда однажды вечером в опере аббат Сервьен протискивался сквозь толпу, один молодой щеголь, оказавшийся рядом, нетерпеливо повернулся и сказал:

— Что этому святоше здесь надо?

— Месье, — заметил аббат, — я вовсе не святоша.

Если бы Саду для правдивого изображения его священнослужителей понадобился пример из реальной жизни, то для этого прекрасно бы подошел аббат Дюбуа, циничный в вере, не скрывающий своей испорченности в миру и извращенный в сексуальных пристрастиях. В юности он страстно увлекся одной девушкой в Лиможе. Отдаться ему вне брака она отказалась, тогда Дюбуа женился на ней. На этом его карьера на религиозном поприще должна была закончиться. Но наш находчивый священнослужитель вернулся в Лимож, напоил приходского священника до положения риз и уничтожил запись о заключении брака.

Дюбуа стал любимым фаворитом регента. Это ему приписывают изобретение отдельных, менее утонченных, развлечений на ужинах герцога Орлеанского. Одно из них заключалось в том, что голые мужчина и женщина, сцепив ноги на шее друг друга, катались, как на качелях, поддерживаемые аббатом Дюбуа, стоявшим на четвереньках. Качаясь взад и вперед, тела пары набирали темп и вызывали аплодисменты зрителей. Развлечения такого рода особенно нравились регенту, так как соответствовали его раблезианскому вкусу. Саду едва ли требовалось искать источники для особого вдохновения за пределами французского двора.

«Качели» считались далеко не самым замысловатым развлечением при дворе регента. Красавица, мадам де Тансен, разделявшая ложе и Дюбуа, и герцога Орлеанского, осмелилась повысить тон увеселений. Впервые внимание регента она привлекла тем, что, проскользнув в его опочивальню до того, как он удалился на покой, разделась догола и, взобравшись на пьедестал, приняла позу живой Венеры. В таком положении ее и обнаружил правитель Франции. Согласно Саду, давшему своей первой преступнице в «Жюстине» имя кардинала, регент вспоминает, чем обязан Дюбуа. В своих письмах маркиз также рассказывает о том, как одна благородная дама пожаловалась герцогу Орлеанскому, что Дюбуа в момент раздражения послал ее на три буквы.

«Кардинал может быть дерзким, мадам, — ответил регент, внимательно глядя ей в лицо, — но порой он дает хорошие советы».

В романах Сада, как и в жизни, распутники типа аббата не только избегают последствий своего безнравственного поведения, но и получают вознаграждение за него. В этом плане его произведения просто копируют реальную жизнь. Дюбуа стал премьер-министром. Чтобы усилить престиж этого положения, предполагалось, что будет вполне уместно сделать его кардиналом с тем, чтобы впоследствии он сменил Фенелона на посту архиепископа Камбре.

Даже в легкомысленной атмосфере эпохи регентства нашлись люди, воспротивившиеся этому. Дюбуа теоретически соблюдал обет безбрачия, и мир был готов смотреть на его проступки в этом плане сквозь пальцы. Но он не потрудился пройти большинство ритуалов, необходимых для получения нового поста. Если бы его возвели в сан архиепископа Камбре, пришлось бы пройти все эти условности сразу. Идея эта представлялась совершенно нелепой. Действительно, кто-то сардонически предложил, чтобы картина введения в сан нового архиепископа называлась «Первое причастие кардинала Дюбуа». Но даже эта возможность подвергалась сомнению, поскольку, чтобы пройти причастие, ему предстояло креститься. Не обошлось без вмешательства Дюбуа, который доказывал, что в истории имелись другие примеры, когда человеку приходилось пройти все ритуалы сразу. Так было со святым Амвросием. То, что когда-то дозволили великому святому церкви, вполне годилось и для изобретателя раблезианских качелей. Абсурдность подобного сравнения вызвала сначала сдавленные смешки и восклицания удивления, постепенно переросшие во взрывы смеха. Наконец даже сам Дюбуа присоединился к всеобщему веселью. В конце концов, его без каких-либо проволочек возвели в сан архиепископа Камбре.

Единственное, чего не хватало Дюбуа для того, чтобы претендовать на роль главного героя «120 дней Содома» или «Жюльетты», — это полное отсутствие свидетельств в пользу совершения им настоящих преступлений или склонности к человекоубийству. Но то, что отсутствовало у нового архиепископа, как явствовало из ходивших в ту пору слухов, с лихвой имелось у самого регента. Не без причины герцог Орлеанский получил название «Филипп-отравитель». Регентом он мог стать только после смерти дофина, что и случилось. Не мешало бы, чтобы умер и старший сын дофина, что вскоре тоже исполнилось. Имелись все основания подозревать — эти смерти наступили не сами по себе, а их спровоцировали, используя яд. То же случилось и с герцогом де Берри. Вскоре после скандала, поднятого им при дворе относительно пристрастия его жены к своему отцу, герцог заехал навестить ее в Версале. Отобедав с супругой, он почти немедленно почувствовал сильные боли в животе и очень скоро скончался, снова оставив герцогиню де Берри в распоряжении ее отца.

В частной жизни регент практически ничем не отличался от садовского героя. Он являлся обладателем изумительного севрского столового сервиза, каждый отдельный предмет которого смотрелся столь непристойно, как и весь сервиз в целом, что к середине девятнадцатого века его цена за счет этой скабрезности достигала 30000 фунтов стерлингов. Подобно садовским героям, он, рассказывали, презирал религиозную мораль. Это особенно ясно выражалось в оргиях, доставлявших ему особое удовольствие. В его циничных речах, проникнутых жаждой наслаждения, с которыми он обращался к оказывающей сопротивление красавице, явно угадывались нотки, звучащие в диалогах садовских персонажей. Обычно девушка, ставшая объектом страсти регента, клялась, что он никогда не получит ее сердце. «В ее сердце, — говорил герцог, — я меньше всего нуждаюсь, конечно, при условии, что получу все остальное».

Влияние, которое оказывал двор Франции на мужчин и женщин более низкого сословия — многие из которых являлись старшими современниками Сада, — огромно. Благовоспитанные дамы испытывали потребность вести себя словно самые последние шлюхи. Маркиза де Гасе испытывала особое удовольствие, находясь в компании своих пьяных поклонников, перед которыми танцевала, будто Саломея. Когда она сбрасывала свою последнюю накидку, ее, нагую, относили в соседнюю комнату, чтобы толпа ожидавших там лакеев могла «делать с ней все, что заблагорассудится».

Среди церковников было немало лиц под стать Дюбуа. Так, кардинал д'Овернь не мог вспомнить ни «Отче наш», ни вероучение, в то время как в частной часовне архиепископа Нарбоннского, судя по слухам, наряду с благовониями и великолепием хорала, с невинным видом предлагали порнографию. Если церковные скандалы отдавались более громким эхом, чем «шалости» светского общества, то это лишь следствие того, что церковь приняла для себя более высокие нравственные стандарты, чем существовавшие при дворе.

У графини де Сад имелся дальний родственник, снискавший себе почти такую же репутацию, которой славился регент. Герцог де Ришелье, потомок прославленного кардинала, прожил достаточно долгую жизнь, чтобы позабавиться неблаговидными поступками маркиза де Сада. Ришелье был выдающимся солдатом, сражавшимся с англичанами при Деттингене в 1743 году и через два года возглавившим атаку французской кавалерии в Фонтенойе. В 1756 году он захватил остров Менорку, отвоевав его у адмирала Бинга. Когда англичане решили расстрелять неудачливого адмирала, Ришелье из благородства души написал им открытое письмо, в котором говорил, что Бинг не виновен в потере острова, так как сделал все от него зависящее, чтобы удержать этот клочок земли.

Но у этого дальнего родственника Садов имелась и другая, теневая, сторона частной жизни. Ходили слухи, что он, как и регент, считал себя приверженцем черной магии. Его обвиняли в скармливании священных облаток козлам при попытке вызвать дьявола. Человека, ставшего свидетелем такой оргии Ришелье в Вене, нашли истекающим кровью. Смертельную рану нанесли ему с тем, чтобы он не мог рассказать об увиденном.