Валентина Лелина - Мой Петербург Страница 9

Я часто теперь думаю, что пожилые горожане — хранители чего-то очень главного в жизни города, что и не назовёшь сразу правильным словом. Их сдержанность, неспешность — это не только старость, это внимательность к жизни, к её мгновениям и полутонам. Не потому ли так красивы их лица, глаза… Очень разные, но в них есть одно — отражённый город.

Что-то тайное открывается таким людям. Они сидят на скамейках в скверах, их можно встретить на концертах, в музеях, просто на улицах. И возникает чувство, что они — часть города и будут всегда. Но ведь они уходят. И с ними уходит очень многое.

Старушка на углу Невского и Фонтанки продавала подушечки для иголок. К ней подошла молодая женщина и посоветовала идти к храму, там всегда, мол, подают милостыню.

— Да что вы, — сказала старушка, — я не могу просить милостыню. Я же этот город после войны своими руками восстанавливала.

А когда-то давно меня остановила на улице пожилая женщина и сказала: «Вы улыбаетесь. Значит, у вас все хорошо». И я теперь уже не помню причину той радости и улыбки, но помню женщину, её подарок.

Наверное, есть какая-то причина тому, что мимолётные встречи остаются в памяти. Что-то мы выбираем для себя важное, необходимое. Может быть, нам всем не хватает внимания? Для петербуржцев вообще характерна сдержанность. У нас не принято вступать в разговоры в транспорте, на улице. Но можно многое увидеть, услышать…

Каждое мгновение нас подстерегает прикосновение чужой жизни, души, страдания, радости.

Когда мы говорим о городской толпе, об одиночестве человеческой души в людском потоке, об отстраненности, даже боязни толпы, то, наверное, это все-таки речь о стихии. Когда уже исчезает отдельный человек и нечто монолитное, неуправляемое начинает своё движение. И это движение тогда может стать разрушительным, опасным.

Бывает и наоборот: есть события, объединяющие людей настолько, что гигантский город превращается в одно целое. Таким стал День Победы в сорок пятом году. Все, кто был тогда в Ленинграде, вспоминают, что люди выходили на улицы, чужие обнимались, плакали, чувствуя другого, как самого себя.

Но есть каждодневные волны городской жизни — приливы, отливы, затишье… Именно тогда нужно внимательнее присмотреться, прислушаться. У Брюсова есть такие строчки:

Смотрю в лицо идущим мимо,В их тайны властно увлечён…

Все мы, живущие в этом городе, часто наблюдаем друг за другом, того не подозревая, что сами становимся объектом наблюдения со стороны. Мы безошибочно узнаем в городской толпе приезжих, непетербуржцев. В вечернем вагоне метро мы почему-то знаем, что вот эти люди возвращаются из театра, а эти — из гостей. Мы никогда ни о чем у них не спрашиваем, не уточняем.

Есть много странностей в случайных городских встречах. Как-то мне позвонил совсем незнакомый человек по поводу сотрудничества в газете. И по этому случаю мы с ним увиделись. Совместной работы не получилось, но почему-то совершенно неожиданно он стал мне встречаться в городе. Вдруг я замечала его то на эскалаторе в метро, то в толпе на Невском проспекте, или в кофейне на улице Чайковского, на мосту через Фонтанку… Я точно знаю, что эти встречи были случайны, потому что он не всегда замечал меня.

Что-то в нём было чудаковатое и, вместе с тем, обиженное, точно все были перед ним в чем-то виноваты. Однажды я видела, как он накричал на мальчишек, играющих на улице в пятнашки. И я никак не могла понять, почему же никто другой мне так часто не попадается на пути, хотя, казалось бы, гораздо вероятнее были случайные встречи с коллегами, соседями, сослуживцами. А потом так же внезапно он пропал. И в этом тоже — странность и таинственность нашего города.

Что я знаю об этом человеке? Почти ничего. Что-то он пишет в газету о каких-то забытых певцах и актерах. Он оскорблён этим забвением и равнодушием, столь свойственным людям. Но почему-то мне кажется, что за всем этим чувствуется его собственная забытость. Наверное, у него есть ночлег, но есть ли там очаг, тепло?

Бежит собака на ночлег,И явно с той же цельюВ потёртом фраке человекПрошёл с виолончелью.…Не ветер расстегнул чехолИ прислонил к решётке,Не ангел по струнам провёл,Но этот миг короткийЗвенела синяя НеваГудела мостовая,И даже выросла траваНа линии трамвая.

Эти стихи Николай Оцуп написал в 1922 году. Мимолётная встреча осталась в вечности. В разных вариантах она всё время повторяется.

Опять и опять хочется размышлять о мгновенных, мимолётных встречах, которыми полнится город. Они отлетают за один день, как листья, уносимые осенним ветром. И встреча происходит только тогда, когда мы различаем человека. Что-то должно произойти, чтобы слетела маска отчужденности, закрытости. Может быть, в нас должно появиться сочувствие или удивление. Будет смешно или даже горько, но что-то откроется.

Горько видеть мальчишек, продающих газеты, в то время как идут школьные занятия. Горько проходить мимо нищих на улице. И что мы постепенно привыкли к этому и даже не всегда им верим. Но в каждом из них, даже в тех, кто искусно притворяется, есть выброшенность из жизни.

Притворство — вот ещё черта городской жизни. Мы все в большей или меньшей степени играем какую-то роль. И всё-таки пылаем себя невольно, потому что спотыкаемся о жизнь. Рассказывали, что перед женским праздником около магазина «Кристиан Диор», на углу Литейного и улицы Пестеля, было не проехать из-за столпившихся «мерседесов». В этот исключительно дорогой магазин стояла очередь. Новоиспечённые наши богачи покупали подарки и, скучая в очереди, заплевали всю улицу семечками…

Может быть, мы впервые замечаем человека, когда он без этой привычной для городской толпы, холодновато-равнодушной маски? Тогда угадываем усталость, печаль, радость, или беспечность.

В вестибюле метро «Гостиный двор» по утрам часто можно видеть странного человека. В облике его что-то необычное. Кого-то он высматривает в толпе, поднимающейся на эскалаторе. Он ведёт себя как ребенок, в его ожидании нет никакого притворства. Жаль, что никогда нет времени узнать, кого же он ждет.

Сколько возможных пересечений в большом городе. Водопроводчик приходит ремонтировать кран. Маляры делают ремонт в нашей квартире. Мы обращаемся к врачу. А гардеробщик принимает наше пальто в театре, в музее, в библиотеке.

Когда человек чем-то привлекает наше внимание, мы невольно домысливаем его жизнь. По его облику, словам, жестам.

Почти всегда иностранные туристы кажутся на одно лицо. Какая-то на них лежит печать безликости. Мелькнёт где-то в уголке сознания: «иностранец!» — и всё. Но вот одинокий юноша (оказалось, из Кёльна) попросил показать музей Ахматовой на Фонтанке. С трудом объяснил, что изучает русский, улыбнулся и… запомнился. Длинный, похожий на Паганеля, он пытался разглядеть в Петербурге нечто большее, чем открытки, которые показывают всем туристам из автобусов.

Почему-то совершенно ускользают из памяти уличные художники. Вон их сколько теперь на Невском, особенно в хорошую погоду. Они ведут себя довольно назойливо, привязываются к прохожим. Но ни сами они, ни их рисунки не задевают душу, не останавливают. Кто-то очень точно заметил, что такие художники «продают руку». Пускаясь в этот заработок, они теряют лицо, индивидуальность.

А вот музыканты запоминаются чаще и всегда по-разному. Возле Думской башни в подземном переходе под Невским часто играют и поют жизнерадостные молодые люди. Среди них есть очень обаятельный темнокожий певец по имени Бэм. И заметно, что все они получают такое удовольствие, что стоит просто остановиться и посмотреть на них минуту-другую, — больше им ничего и не нужно.

А возле станции метро «Гостиный двор» часто слышны звуки духового оркестрика. Компания разношерстная. Главный у них играет на ударных инструментах. Его хочется назвать «маэстро» — настолько он артистичен и увлечён. Его товарищи стоят позади перед пюпитрами с нотами, обвитые блестящими трубами. Особенно привлекает внимание один трубач. Спокойный, основательный. Зимой — в добротном тёмно-синем пальто, в шапке-ушанке. Чувствуется, что он надел тёплое нижнее белье, а жена приготовила ему бутерброды и чай в термосе. Лицо у него незаметное, но очень питерское. Без труда можно представить такого человека за рулём в грузовике, на стройке, у станка. Очень хорошее у него лицо.

И ещё мне запомнился старый саксофонист, согнутый, как вопросительный знак. Он наигрывал на Дворцовой популярные мелодии. И кажется, ему не хватало дыхания, потому что музыка получалась всхлипывающей. Ветер раздувал полы его одежды. Я бы точно узнала его снова.