Гор Видал - Империя Страница 9

— Я имел в виду погружение в реальный мир. Занятие бизнесом, что относительно нетрудно. Или политикой, что совсем нелегко для таких людей, как мы с вами.

— Что ж, вы преуспели благодаря богатой жене. Как и Уайтло Рид[27]. Как и Уильям Уитни[28]. Преуспел бы и Кларенс Кинг, если бы ему выпала удача, как вам, то есть если бы он обладал вашим здравым смыслом и женился на деньгах и по любви одновременно.

Внизу, под террасой, в темной зелени деревьев перекликались совы. Почему молчат сурренденские соловьи? — подумал Хэй.

— Почему он так и не женился? — спросил Хэй. Этот вопрос они вечно задавали друг другу. Кинг был самый блистательный из трех друзей, самый красивый, самый блестящий рассказчик, да к тому же спортсмен, первопроходец, геолог. В восьмидесятые годы все трое жили в Вашингтоне и главным образом благодаря несравненному Кингу старый дом Адамса превратился, как любили писать газеты, в первый салон республики.

— Ему не повезло, — сказал Хэй. — А нам повезло сверх меры.

— Вы так полагаете? — Адамс повернул к Хэю свою бело-голубую голову. В голосе его вдруг прозвучали холодные нотки. Хэй случайно прикоснулся к запертой наглухо двери, единственной за долгие годы их дружбы, от которой у него не было ключа. За тринадцать лет, что прошли с тех пор как Адамс нашел свою жену мертвой на полу, он ни разу даже не упомянул о ней в разговоре с Хэем и вообще с кем бы то ни было. Адамс просто запер эту дверь на ключ.

Лишь нестерпимая боль могла заставить Хэя забыть о такте.

— По сравнению с Кингом мы с вами жили точно в раю.

На террасе появилась высокая, застывшая в нерешительной позе фигура. Хэй был рад избавлению от тягостной темы.

— Я здесь, Уайт, — позвал он первого секретаря посольства, только что прибывшего из Лондона.

Уайт придвинул себе стул, от сигары отказался.

— Я привез телеграмму, — сказал он. — Она немного помялась. Бумага слишком тонкая. — Он протянул ее Хэю.

— Наверное, мне как директору компании «Вестерн юнион» надлежит вступиться за качество бумаги, которая используется для телеграмм.

— Нет, нет, что вы! — Уайт нахмурился, и Хэй сразу же почувствовал беспокойство, поскольку главным достоинством очаровательного юноши была его способность смеяться в ответ на шутки и любезности, в которых не было ничего смешного или любезного.

— Я не умею читать в темноте, — сказал Хэй. — В отличие от сов… и дикобразов.

Адамс взял у Хэя телеграмму и поднес ее вплотную к глазам, пытаясь разобрать текст в умирающем свете долгого дня.

— Боже, — сказал он тихо. Он опустил телеграмму и посмотрел на Хэя.

— Германский флот открыл огонь в бухте Кавити? — Именно этого боялся Хэй все время после захвата Манилы.

— Нет. — Адамс протянул телеграмму Хэю. Тот сунул ее в карман. — Я думаю, вам надо пойти в кабинет и прочитать ее. Одному.

— От кого телеграмма? — Хэй повернулся к Уайту.

— От президента, сэр. Он назначил вас… то есть предложил вам пост…

— Государственного секретаря, — закончил за него Адамс. — Вам предлагается высший невыборный пост в стране.

— Все приходит ко мне либо слишком поздно, либо слишком рано, — сказал Хэй. Он сам не ожидал от себя этих слов, в них слышалось скорее угрюмое сожаление, нежели радость. Не стоило делать вид, будто назначение пришло внезапно. Он давно знал, что нынешний государственный секретарь, судья Дэй, занимал эту должность временно. Судья хотел остаться судьей и согласился только из расположения к своему старому другу Майору. Хэй также знал, что Майор очень высокого мнения о его, Хэя, умении решать самые деликатные проблемы, укрепляя авторитет президента. И вот на шестидесятом году жизни листок желтой дешевой бумаги компании «Вестерн юнион» предлагает ему реальную власть.

Хэй ощутил на себе пристальные взгляды Адамса и Уайта, точно двух хищных птиц в темном лесу.

— Что ж, рано или поздно, но это как гром среди ясного неба, — сказал он.

— Я уверен, — отозвался Адамс, — что по этому случаю вы могли бы произнести нечто более значительное.

Внезапный приступ боли заставил Хэя скорее выдохнуть, чем сказать:

— Да, мог бы. Но не скажу. — Однако в его голове уже теснились слова: «Потому что, если говорить правду, я должен был бы сознаться в том, что так уж случилось, что я неправильно прожил свою жизнь. Я легкомысленно потерял счет времени, и теперь оно стремительно убегает от меня. И я должен отказаться от предложенной мне долгожданной чести, потому что — неужели вы, мои друзья и враги, не видите? — я умираю».

Уайт что-то говорил, и его слова донеслись до Хэя сквозь туман боли.

— … Он хочет, чтобы вы прибыли в Вашингтон до первого сентября, когда судья Дэй отправится в Париж на мирные переговоры с Испанией.

— Понимаю, — сказал Хэй отрешенно. — Да. Да, конечно.

— Слишком поздно? — Адамс словно читал его мысли.

— Разумеется, слишком поздно. — Хэй заставил себя засмеяться и встать. Боль ушла так же внезапно, как появилась, то был добрый знак. — Что же, Уайт, нам с вами придется поработать. Испытывая сомнения, Линкольн всякий раз готовил два решения, одно «за», другое «против». Затем он их сравнивал и принимал, вероятно, то из них, что было лучше аргументировано. Сейчас мы сочиним мой отказ. А затем — согласие.

— Не забывайте, — сказал Адамс вставая, — если вы откажетесь, а именно так, по-моему, следует поступить, принимая во внимание ваш — наш — возраст и здоровье, вы как посол должны будете уйти в отставку.

— Почему? — спросил Хэй, заранее зная ответ Адамса.

И ответ последовал.

— Если бы вы были простым соискателем должности, все это не имело бы значения. Но вы занимаете должность. Вы — уважаемый государственный деятель. И в качестве такового не имеете права сказать президенту «нет». Нельзя сначала принять почетную должность, а потом, когда вы нужны по-настоящему, отказаться.

Глас истинных Адамсов, глас старой республики. Хэй кивнул и скрылся в дверях. Так ли уж важно, как умереть, подумал он. Хотя можно умереть по-римски, благородно.

Каролина оставила гостей и в одиночестве отправилась побродить в роще, которая начиналась в низине, сразу за домом. Тут царили покой и умиротворение. Не было ни ветерка, когда она шла между могучими рододендронами с увядающими белыми цветами, покрытыми пылью, и Каролина снова подумала, почему пыль, олицетворяющая собой крушение и упадок, так занимает ее мысли сейчас, когда она готова наконец, расправив крылья, начать полет в жизнь, столь долгожданную и вожделенную. Кончается, обращаясь в пыль, ее европейское детство, и она, самое взрослое дитя на свете, волшебным образом превратится теперь в самую юную из женщин. В просвете между деревьями, в центре которого виднелся очаровательный пруд, Каролина увидела оленя. Она замерла в надежде, что животное подойдет к ней, но темные коричневые глаза внезапно сверкнули, и там, где мгновение назад был олень, осталась лишь лесная зелень.

Итак, существует проблема Дела, — подумала было она. Но проблему Дела быстро сменила, как в волшебном фонаре, проблема Блэза. Она в задумчивости присела на поваленное дерево возле мутного пруда; говорили, что где-то нет змей, но вот где — в Англии или в Ирландии?

Когда она написала Блэзу, что уезжает погостить в Сурренден-Деринг, он ответил, что это решение его скорее радует. Хотя Дел «вполне приемлем», ей было бы полезно завести и другие знакомства, покровительственно советовал брат. Затем следовала целая страница восторженных упоминаний о «Шефе», мистере Херсте, и Каролина задумалась, уж не является ли этот тридцатилетний любитель актрис, по мнению Блэза, кандидатом на ее бесценную руку. Вряд ли: Блэз предложил, чтобы после Англии она вернулась в Сен-Клу и присмотрела за старым дворцом, пока он сам прочно не обоснуется в Нью-Йорке. Ведь он поселился в отеле «Пятая авеню», а это не самое подходящее место для jeune fille de la famille[29]. Остальная часть письма была написана на французском языке, на котором они обычно говорили друг с другом, да и думали тоже. Он напомнил ей, что завещание неспешно продвигается по судебным инстанциям, но ничего не решится до первого января будущего года. Он надеется, что тем временем она получает удовольствие от своего нового статуса парижской сироты, и рекомендует взять одну из бесчисленных агрижентских старых дев или вдов себе в дуэньи. «Видимость, — писал он, переходя на поучающий английский, — имеет в этом мире решающее значение». Уж Блэзу это, конечно, должно быть известно. Будучи журналистом, он теперь не только выдумывает разные вещи, но и создает их видимость.

— Каролина! — голос Дела звал ее домой. Он стоял на нижней террасе, размахивая листком бумаги. — Телеграмма! — Внезапно он исчез с террасы и заскользил задом по лестнице. — О, черт! — выругался он, поднимаясь и разглядывая темные травяные пятна на элегантном твиде. — Извини. — Дел улыбнулся. Он очень мил, подумала Каролина. Если бы только лоб был пошире за счет внушительного подбородка, а глаза — чуточку крупнее.