Слав Караславов - Низверженное величие Страница 9

— О здоровье я знаю столько же, сколько и вы, так что рассказывайте, что нового.

— Есть новость: царь умер!

— Царь?

— Царь Борис, — добавил Марек.

Кабинет был просторный — красивый продолговатый зал с тяжелым, массивным столом в глубине. Стена напротив окон была закрыта черными застекленными полками с книгами. Классики марксизма стояли в солидных переплетах. Кроме трудов Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина тут были и книги, повлиявшие на него в молодости, — «Что делать?» Чернышевского, «Война и мир», «Анна Каренина» Толстого. Книги современных авторов были большей частью с автографами, и Димитров часто брал их с полки, чтобы что-либо вспомнить, углубиться в поэтичную мысль, прикоснуться к сладкозвучному литературному языку. Он любил напоминать тем, кто свел разговорную речь к узкому кругу шаблонов, что нужно почаще заглядывать в произведения писателей. И когда он говорил об этом, они едва ли догадывались, зачем он это делает. Он просто рекомендовал и давал им книги, восхищался образным языком Лескова, силой чеховского гуманизма или романтичными образами молодого Горького, не исключая Павла Власова из романа «Мать». Но случалось, что, погрузившись в работу, он надолго забывал и писателей, и романтичные слова, потому что жизнь вела его по суровой земле. И краткие информации о судьбах и событиях, ложившиеся на стол, ожидали решения. В такие минуты Димитров словно был за пределами кабинета, не слышал ни шума с площади Ногина, ни покашливания вошедшей секретарши.

Краткое пребывание в санатории было уже забыто. Весть о смерти царя Бориса дала мыслям новый толчок, и он не раз уже обсуждал ситуацию с Заграничным бюро партии. В Болгарии случилось что-то неожиданное, что-то такое, что умные, здравомыслящие политики могли бы использовать в интересах народа…

Константин Развигоров гордился своим трудолюбием. Он считал себя примером того, как из обыкновенного городского мальчишки может сформироваться человек широких возможностей и познаний, необходимый даже короне. Его путь, в сущности, был не очень крут, и напрасно он непрерывно говорил о нем сыновьям и дочерям. В свое время его дед считался первым меховщиком среди габровцев. Люди помнили, как он на трех мулах, груженных тяжелыми вьюками, ездил после Георгиева дня по горным дорогам и тропам, собирая шкуры, оставшиеся от праздничных трапез. Он не извещал о своем прибытии криком и не прибегал, подобно продавцам яиц, к помощи мегафона. Как только дед отъезжал от дома, он клал поверх вьюка на первом муле красивую шкурку ягненка, чтобы она говорила сама за себя. Мулы шли осторожно, и крупные латунные колокольчики, висевшие у них на шеях, позванивали в такт ровному ходу. С годами люди стали точно знать время его появления в горных деревушках. Он останавливался всегда перед корчмой, привязывал животных к воротам, и, пока выпивал порцию ракии, крестьяне успевали собраться, по площади разносились запахи бараньих и козьих кож. Пока он пил ракию, продавцы кож стояли молча, заглядывая в корчму через дверь. Но как только он бросал деньги на прилавок, они начинали расступаться, чтобы освободить место для чорбаджи[4] Косьо. Он выходил и за руку здоровался со всеми, кого знал. Почти всех он называл по имени. Это облегчало торговлю, сближая его с усталыми людьми, пришедшими заполучить грош-другой.

Крестьяне давно знали его привычки, вкусы и пристрастия. Кожи от ягнят-сосунков он осматривал первыми, затем приходила очередь тех, которые при жизни уже не питались молоком матери, а потом — и ягнят покрупнее. Он старался как можно больше купить кож от сосунков, а потом, если оставались деньги, пытался сбить цену. Крестьяне, знавшие все это, обыкновенно договаривались, чтобы вначале показывать ему кожи подешевле, но и он был не лыком шит. Увидев гору кож от крупных ягнят, он сразу же возвращался в корчму, заказывал себе вторую порцию выпивки и начинал играть на терпении. Обычно он побеждал — ведь это была его работа.

Так продолжалось до тех пор, пока он не разбогател и не начал посылать за кожами вместо себя учеников, а сам выезжал в дубильные мастерские недалеко от Этера и раздавал заказы скорнякам. Через некоторое время и это дело он поручил одному из мастеров, который имел свою долю в пае, а за собой оставил контроль над тремя лавками, так как его торговля разрослась. В лавках висели шкуры лисиц, ягнят, телят и даже волков. Волчьи и лисьи были обработаны лишь ему известным способом, они пользовались большим спросом и расходились по хорошей цене, потому как были мягкими, приятными на ощупь, с крепким и стойким волосом. Его товары постепенно завоевывали рынки в стране. Он уже накопил немало денег и подумывал о том, чтобы построить несколько мастерских по изготовлению гайтанов[5], но вдруг понял, что мужские штаны и куртки с гайтанами выходят из моды, значит, время гайтанов заканчивается.

И тогда он впервые решил заняться землей.

Как всякий габровец, он не был земледельцем и не знал радости от сбора урожая, но земля была ему нужна для другой цели. Он стал думать о земле после того, как побывал в молодой столице Болгарии. Какая-то торговая тяжба привела его туда в поисках правосудия, и там, ожидая адвоката, который поведет дело против одного из его пайщиков, он услышал разговор двух столичных жителей. Они говорили о выгодной закупке земель вокруг молодой столицы. Тот, кто был пониже ростом, все жаловался, что ему не хватило денег купить луг около Бояны. Пока высокий раздумчиво говорил, что Бояна очень далеко от города, чорбаджи Косьо ощутил знакомый зуд в предвкушении крупной прибыли. Закончился разговор с адвокатом, делу был дан ход, первый денежный взнос оформлен, а он все не мог преодолеть волнения. Он вышел на площадь, нанял пестрый фаэтон с белым упитанным конем и поехал осматривать разрытый, пыльный город. Много пустых мест было между одноэтажными и двухэтажными домиками, а находившийся на противоположной стороне Корубаглар был весь в плодовых деревьях. Время от времени Косьо трогал своей резной тростью плечо усатого извозчика и, не говоря ни слова, выходил и долго рассматривал болотистые луга. Этот осмотр заинтересовал извозчика, и он сказал:

— Если, чорбаджи, ты хочешь кое-что купить, могу тебе помочь. Я знаю весь город, и весь город знает меня…

Слова усатого извозчика не показались чорбаджи Косьо пустой похвальбой. Город — пыльный, грязный, невзрачный — можно уместить на ладони. Единственными хорошими строениями были церковь святой Софии на горке и старый турецкий постоялый двор. Верхняя улица, где он находился, была непригляднее габровской. Извозчика с такой молодцеватой внешностью и с таким красивым фаэтоном, конечно, должны знать все. Новые городские власти пытались навести порядок в пыльной столице, которая все еще мало походила на город.

Чорбаджи Косьо никак не отреагировал на слова извозчика, по-прежнему продолжая свой осмотр. Когда дело подошло к концу, он достал красивый, расшитый бусами кошелек, развязал его и очень щедро — что впервые случилось с габровцем — расплатился с обыкновенным извозчиком. Отсчитав и положив деньги на ладонь усачу, он сказал:

— А теперь давай поговорим. Помнишь, о чем ты спросил, когда мы остановились? Так вот, ты угадал. Я приехал покупать земли вокруг столицы. От тебя я хотел бы узнать, чьи это земли, на которых мы останавливались, продаются ли они и сколько стоят… Когда сделаешь для меня эту работу, я хорошо заплачу тебе. Меня зовут Косьо Развигоров из Габрова. Чтобы ты знал.

— Я знаю, чорбаджи Косьо…

И вот, когда в новой столице началось большое строительство, оказалось, что много самых лучших мест принадлежат какому-то чорбаджи Косьо Развигорову из Габрова. Городские власти, не долго думая, принялись их отчуждать, но они не знали, с кем имеют дело. Чорбаджи Косьо оказался крепким орешком, а его приятели стояли во главе аграрной партии. Несколько газет напали на правителей города, и земельные участки были закуплены за двойную и тройную цену или возвращены хозяину. Чтобы лучше вести дела, чорбаджи Косьо послал старшего сына, Трифона Развигорова, в Швейцарию изучать право.

Молодой Развигоров был весьма сметлив. Завершив обучение, он поспешил открыть контору в центре столицы. Тогда людей, учившихся за границей, можно было пересчитать по пальцам, и Трифон Развигоров оказался в благоприятном положении. Он нашел себе жену среди дочерей новых правителей, друзей его отца, которые помогли ему отстоять земли. Мать Константина Развигорова была дочерью одного из лидеров либеральной партии. Она училась в пансионате благородных девиц в Петербурге и усвоила манеры тамошнего высшего общества, которое, по сути, и было ее вечной мечтой. Дважды во время летних каникул она посещала имения своих соучениц и потом всю жизнь говорила о чаепитиях и балах, словно ее обучение в пансионате проходило в непрестанных увеселениях.