Ян Слауэрхоф - Запретный край. Перевод Ольги Гришиной Страница 9

– Не прикасайтесь ко мне. Вы обвиняете меня в том, что я знаюсь с доминиканцами. Вы сами подвигнули меня искать у них защиты, и я кончу тем, чего сама не желаю: уйду в их монастырь.

– В таком случае ты с этой минуты – узница своего отца и человека, облеченного наивысшей властью в Макао – Прокуратора.

Он вышел из комнаты и выкрикнул приказ. Пилар услышала неторопливые шаги двоих слуг.

– Ты под стражей! – крикнул Прокуратор, спускаясь по ступеням. Она подошла к окну: у оливы уже стоял на посту стражник. Пилар обессиленно соскользнула на жесткий подоконник.

Через час-другой она неслышно подобралась к двери, но та немедленно захлопнулась. На темной древесине вновь – теперь отчетливей – явилось ей ночное видение: участок моря в прорыве тумана и – на чудовищных волнах, исхлестанных плотным дождем, словно армия карликов, сражающаяся с армией великанов – переваливающийся с боку на бок большой корабль; он затонул; последним скрылся высокий ахтерштевень. И тогда с мачты спрыгнул человек и по бушующим волнам поплыл к черному отвесному берегу, не опуская высоко поднятой руки. И еще она увидела: желтый раскаленный песок, который, казалось, внезапно возник под неподвижно лежавшим пловцом; затем всё затянулось туманом; неожиданно открылась дверь, ударив ее по лбу. Она отскочила и вновь отошла к окну; слуга внес блюдо. Она не обернулась, и слуга, осознав, что за ним не наблюдают, спокойно подобрал серебряную застежку, лежавшую у ножки стола.

Кампуш в этот день не мог найти покоя после обеда. Он без конца взвешивал, был ли он чересчур суров с дочерью или же, напротив, слишком мягок.

«Не спугнуть бы птичку, упорхнет еще, – бормотал он. – Может ли она сбежать?» Он намеревался поставить солдат и у входных дверей, но продолжал опасаться власти священников. Ранее обычного он взошел в паланкин; у здания Сената бряцанье подков вывело его из раздумий; в ту же секунду он плюхнулся на землю и увидел среди ошеломленных носильщиков коня, на котором восседал Ронкилью.

– Что на вас нашло, опрокинуть меня посреди улицы? – Кампуш с трудом выбрался из скособочившихся носилок, щурясь от солнца и глядя на Ронкилью; его трясло от раздражения. Ронкилью спешился, велел увести лошадь и потащил за собой Прокуратора, который уже с первых слов стал внимательно слушать.

– За обедом мы с Альварешем и Брандау распили бутылку кислятины из старых запасов. Альвареш, а у него глотка чувствительная, отодвинул свою чашу и сказал: «Сдается мне, это то самое вино, которое Велью получит к своей последней вечере».

– Ну а мне-то какое до этого дело? – всё-таки спросил Прокуратор.

– Какое пожелаете. Хотите, сегодня вечером, при его введении в должность, сразу поставим вопрос о жизни и смерти?

Они продолжали беседу. У здания Сената Ронкилью вновь вскочил на коня и свернул в крутую боковую улочку. Кампуш прошел в ворота, низко пригнувшись, словно только что услышанное взвалило груз на его плечи.

Глава третья

I

Педру Велью был выше и сдержаннее, нежели его соотечественники. Он родился на севере Минью20 и был одним из немногих, отплывших из Порту21. Его внешность, казалось, была взята примером для предостережения, начертанного над одними из ворот Кантона: Через врата сии нет входа всякому, кто имеет румяное лицо, голубые глаза, светлые волосы и бороды. Эти приметы были присущи Велью, великому купцу, в высшей степени. И всё же он являлся одним из немногих, вошедших в эти ворота, единственным, кто видел великий Гуанси22, первым, кто в храме трехсот великих духов23 узнал Марко Поло в одной из гигантских бронзовых статуй. Прочие португальцы храбростью и жестокостью желали восполнить то, чего им не хватало в численности; возможно, они выигрывали в доблести; жестокостью же намного уступали противнику. Велью был единственным, кто понимал, что сила оружия и геройские подвиги не внушали уважения Небожителям, но преисполняли их презрением. Он признавал только одно оружие: подарки, преподносимые таким образом, что принять их казалось одолжением. Этим оружием он владел мастерски, никогда не давая ни чересчур много, ни чересчур мало, чувствуя, сколько полагается управителю, сколько мандарину, священнику, шпиону. Благодаря этому крупная часть поставок чая и шелка находилась под его присмотром, так же как и продовольственное обеспечение, и он сделался самым состоятельным и могущественным человеком в Макао. Но эта власть и богатство зиждились исключительно на его связях с китайцами.

Соотечественники ненавидели его: собратья по гильдии – из зависти, офицеры – потому, что он хотел убрать их с дороги, духовенство – оттого, что он глумился над рвением ордена и своими щедрыми пожертвованиями затмевал блеск церковной благотворительности, выставляя на посмешище ее скаредность. Его уже давно не допускали ни на какие посты, или же допускали неохотно. В конце концов ему предстояло стать еще и сенатором. Нельзя было лишиться его сейчас, когда колония испытывала трудности с продовольствием, китайцы вновь и вновь запирали житницы и лишь таинственное влияние Велью могло открыть их.

И вот он сидел возле углового окна в своем кабинете, просторном зале о шести окнах с видом на море. Таким образом ему открывалась постоянно меняющаяся перспектива, и он легко расхаживал по просторному помещению в шелковом цветастом одеянии – подарке того самого управителя Кантуна, который некогда грозился разрушить Макао. Над этим его домашним облачением посмеивались; португальцы оставались верны лишь своей неловкой, тяжелой одежде, но Велью скрывал тучность в свободных складках шелковой ткани, легче переносил жару, работал усерднее и не обращал внимания на насмешки. В этом наряде он принимал всех, от ничтожнейшего китайского купца до аудитора, явившегося за советом, как вновь снискать милость разгневанного мандарина. Велью усаживался, развалясь, за стол, воздевал руки, и спадающие вниз просторные рукава обнажали их полноту. Тогда он делался красноречив и открывал секрет, какими путями может быть завоевано благорасположение гневливца. Прокуратора безмерно раздражала подобная практика, которую он полагал унизительной для королевской власти.

Однажды, когда Велью подарил роскошное свадебное приданое бедному цветному, прокуратор обвинил его в щедрости по отношению к желтокожим и в недостаточной готовности идти на жертвы для отечества.

– Если бы вы свои сокровища отдали армии, Макао давно стал бы независимым, свободным от этих унизительных мер, ваша торговля сделалась бы вольной, ибо, вполне возможно, мы подчинили бы себе весь Кантон, и не только его. – Глаза старого рубаки сверкали. – Ведь завоевал же Александр весь мир с небольшим войском?

Велью, рассмеявшись, положил руку на карту. Он указал на крапинку в Поднебесной и на пятно где-то в отдалении.

– Это мы.

И, проведя ладонью почти по всей Азии:

– Это они. Три века тому назад Чингиз-хан явился, чтобы захватить всю Европу. Она была беззащитна, но он пренебрег ею. И оказался прав. Несколько замков баронов-разбойников24 и горстка враждующих городов, разве это трофей? А вы хотите с парой отрядов выступить против величайшей в мире империи? И для этого я должен расстаться с моим добром? Ну уж нет.

Кампуш отбыл в ярости, намереваясь подать на него жалобу. Но ему не удалось сформулировать обвинение, не выставив при этом на посмешище самого себя, так что задуманное осталось неисполненным.

И вот нынешней ночью Велью предстояло сделаться членом Сената. Никто не явился к нему с пожеланиями удачи. Внушающий страх и уважение в публичной жизни, избегаемый в компаниях, он был одинок в своих четырех стенах. Его молчаливое семейство состояло из двоих вольноотпущенных малайцев и девушки, подаренной ему мандарином. Он окружил себя бронзовыми статуями, фарфором и лаковыми ширмами, которые в те времена считались у белых никчемными и уродливыми. С воспоминаниями он обращался точно отец со своим многочисленным потомством: они являлись к нему по вечерам, чтобы развеселить его или заставить мрачно уставиться перед собой. Эти, последние, нередко возвращались к нему: много лет назад влачил у него остаток дней некий престарелый апостол25, двенадцать лет проработавший в Шаньси и обративший в веру огромное количество людей, в том числе из высших кругов, и даже литераторов. В конце концов он захотел подточить и последний оплот язычества: культ предков.

Вскоре он заметил растущее против него недовольств, даже среди близких друзей. В то же время поступило распоряжение из Пекина: никакой иной орден, кроме иезуитского, более не имеет права находиться в пределах страны. Вечером, проходя мимо храма, он был схвачен, препровожден на испанское судно и, умирающий, высажен в Макао. Доминиканцев в то время в городе еще не было, иезуиты рассматривали их усердие как пагубу миссии. У него имелось для Велью рекомендательное письмо от влиятельного лица, но оно было утеряно. Велью, хоть и смилостивился над ним, по вечерам до глубокой ночи изматывал его бесконечными беседами. И всё же иезуит умело скрывал свое истощение. Однажды они заговорили о смерти. Велью открылся ему, что желал бы заранее знать свой час. «Я должен приготовиться, уладить дела, разделить состояние и настроить мысли на лучшие охранные грамоты для другой страны, на Бхагавад Гита, на проповеди Конфуция».