Дмитрий Барчук - Сибирская трагедия Страница 90

После его пленения монголы и буряты разбрелись по домам, а нам, русским, идти было некуда.

В нашей группе таких же, как я, безродных и бездомных насчитывалось вместе с женщинами и детьми 150 душ. Одни предлагали идти назад в Россию, покаяться перед красными, авось, простят. Но мало кто из казаков верил в большевистскую милость. Другие советовали идти на юг, через пустыню Гоби и китайскую провинцию Ганьсу, к Гималаям, в Индию, уверяя, что только там мы найдем спасение. Я был сторонником похода на восток, по слухам, в Приморье власть перешла к белым.

Дело дошло до жаркого спора, а потом и до перестрелки. Похоронив погибших товарищей, наш отряд разделился. Первые пошли на север, сдаваться красным. Вторые – на юг, в Индию. А мы через безводную пустыню Гоби – на восток, в Приморье, к своим.

Без всяких дорог, по мрачной пустыне, переходы совершали только по ночам, чтобы нас не обнаружили красные. Пили мутную солоноватую воду из пересохших колодцев, забивали лошадей и ели сырое мясо, варить его было не на чем.

Измученные длительным, изнурительным переходом, мы наконец-то вышли к китайской границе. Но китайцы встретили нас неприветливо. Они потребовали от нас сдать оружие. Мы отказались.

Нас окружили восемь эскадронов китайской конницы общей численностью полторы тысячи сабель.

Я скомандовал своим казакам:

– Шашки вон! В атаку!

И мои изможденные кавалеристы на усталых лошадях понеслись на китайцев, имевших двадцатикратное преимущество. Те растерялись от такой наглости и в панике бросились врассыпную.

Нам оставалось дойти до железной дороги всего 150 верст[198]. Там бы мы сами сложили оружие. Но китайцы сильно обозлились на нас и, собрав еще больше сил, стали преследовать с боями наш отряд.

У нас была одна трехдюймовая пушка, четыре пулемета и винтовки. У одной деревни китайская армия взяла нас в кольцо, и нам пришлось дать сражение. Мы потеряли 15 человек убитыми и 20 ранеными, но вырвались. Заночевали в одной деревушке, а когда проснулись, то оказались окруженными со всех сторон китайцами. Противнику удалось захватить наш обоз, и они перерезали всех наших раненых. Лишь немногим удалось вырваться живыми из деревни. Китайцы их преследовали и безжалостно добивали.

Мы засели на вершине холма. Пулеметчик с перебитыми ногами, Маруся и я, раненный в живот. Прячась за тушами убитых лошадей, мы отстреливались до последнего патрона. Шансов на спасение у нас не оставалось никаких. Патроны заканчивались, а осмелевшие китайцы уже шли по направлению к нам, не сгибаясь, в полный рост.

И тогда я посмотрел на жену и сказал:

– Маруся! Мое ранение смертельно…

Моя умная жена поняла с полуслова и попросила пулеметчика застрелить меня. И когда казак уже поворачивал дуло «максима»[199] в мою сторону, Маруся выкрикнула мне:

– Виктор, ты же не оставишь меня на поругание китайцам!

И я выстрелил, господа, прямо ей в сердце. Она улыбнулась как ангел и упала на пропитанную кровью землю.

А пулемет заклинило, и китайцы оглушили нас прикладами.

И я не умер. Два месяца провалялся в тюремном лазарете. Китайцы нас не расстреляли и не выдали красным, а отправили в Харбин, а оттуда во Владивосток, к нашим.

А Маруси нет. Я сам убил ее своими руками. Как еще многих и многих людей. Русских, евреев, монголов, китайцев… Мои руки по локоть в крови. А Господь меня спас. Только для чего мне нужна такая жизнь? Все мирское мне чуждо. Остается только служение Господу. Это он послал мне наказание за все мои прегрешения. Покаяние и смирение – вот теперь мой единственный путь. Посему, господа, я решил постричься в монахи.

А тебе, мой крестник (спасибо Господу, что ты выжил, Пётр Афанасьевич), настоятельно советую, если любишь жену и сына, то откажись от них. Это твой крест и твое раскаяние.

– Но я не могу этого сделать. Я сердцем чувствую, что должен поехать за ними в Россию.

– Что ж, ты упрям, безрассуден, значит, еще живой. И ты еще не насытился кровью. Тогда поезжай в Харбин, отыщи там Анатолия Полыхаева. Говорят, что командарм набирает добровольцев в новый поход против красных. Кажется, в Якутию, – сказал Вдовин.

– И точно! – согласно закивал Иван Иннокентьевич. – Как же я забыл про господина Полыхаева. Только вам стоит поторопиться, потому что они уже зафрахтовали во Владивостоке теплоход и вот-вот отплывут.

Глава 6. Дороже золота

Жаклин задерживалась. Время обеда уже давно прошло, а ее все не было. За окном моросил мелкий осенний дождик, и, выглянув на улицу, сложно было определить, который сейчас час.

О времени Сергей задумался, когда закончил читать оставленные ему прадедовы тетради, и сразу почувствовал, что голоден. Он посмотрел на часы. Так и есть. Четверть шестого.

«Странно, – подумал он. – Неужели она так долго может сидеть в архиве?»

Он позвонил ей на сотовый телефон. Ласковый женский голос ответил ему что-то по-французски, типа «Абонент выключил свой телефон». Сергей еще больше удивился и уже начал немного волноваться: не случилось ли чего с ней? Но потом отогнал страхи, решив, что Жаклин просто засиделась в архиве или в библиотеке, обнаружив что-то очень интересное, и потеряла счет времени. С ним такое тоже случалось, когда он с головой уходил в работу.

Но делать-то все равно было нечего! Он попробовал посмотреть телевизор, но на пятидесяти каналах кабельного телевидения так и не нашел ничего, достойного внимания.

«Стоп! – поймал он себя на мысли. – Ведь Жаклин говорила, что привезла окончание рукописи. Но ведь я не дочитал ее до конца. Значит, у нее еще есть тетради!»

Рыться в чужих вещах некрасиво, но ему так хотелось узнать, чем закончится трагическая и одновременно увлекательная история любви и скитаний его предка!

Вначале он тщательно осмотрел стопки бумаг на столе, затем внутри его. Подбор документов его немного насторожил: копии постановлений ВЧК по Томской губернии, план старого Томска, на котором красными крестиками были отмечены некоторые дома, и целые папки различных справок, донесений, реестров, актов и постановлений относительно передвижения по Сибири золотого запаса бывшей империи, его расходования белыми и собирания остатков красными.

Пронзительный звонок телефона заставил его вздрогнуть. Словно его застали на месте преступления.

Это звонила Жаклин.

– Серёженька, милый, извини, пожалуйста. Но я вынуждена задержаться. Меня пригласил на ужин ваш вице-мэр. Сам понимаешь, от такого предложения нельзя отказаться. Родной, ты уж поешь без меня. Сходи в ресторан или закажи еду в номер. Только не сиди голодным. А я, как только смогу, сразу вырвусь. Я по тебе сильно соскучилась.

А потом добавила особенно ласково:

– Я тебя люблю.

– Я тоже, – ответил он и вздохнул.

Ни в какой ресторан он, конечно же, не пошел, зато окончание рукописи стал искать с еще большим упорством. Внизу платяного шкафа стоял ее огромный пластиковый чемодан. Сергей вытащил его на середину гостиной и вначале обшарил карманы и застегнутые на молнию внешние отделения, но без результата.

Сам же чемодан был закрыт на трехзначный кодовый замок. Комбинация из трех нулей, установленная изготовителем, которую незатейливые туристы, как правило, не меняют, не сработала. Как и другие три одинаковые цифры. Код Жаклин не содержал ни дату ее рождения, ни ее матери.

«Что же она могла зашифровать? – ломал он голову. – Может быть, какой-нибудь год?»

Он набрал 920, год краха Омского правительства, но чемодан не открылся. 918 (год провозглашения Сибирской республики) – тот же результат. 922 (возвращение Петра Коршунова в Азию) – нет. 917 – замок не поддался. Тогда он набрал на замке годовщину первой русской революции, черносотенного погрома в Томске, когда его прадед познакомился с его прабабушкой, и раздался щелчок.

Две пожелтевшие тетради лежали на самом дне под грудой целлофановых пакетов с вещами. Одна большая в твердом переплете, как и все предыдущие, а другая – маленькая, ученическая, в клеточку. Эта последняя тетрадь явно была написана его прадедом. Тот же почерк, те же завитушки на концах букв, только вот писал он, похоже, в большой спешке. Иногда строки наползали одна на другую, часто встречались чернильные кляксы и даже орфографические ошибки, чего за профессиональным секретарем Петром Коршуновым прежде не замечалось.

Сергей оставил тоненькую тетрадку в чемодане, потому что из беглого ознакомления с ней понял, что там речь идет о Праге времен Второй мировой войны. Зато в толстой тетради продолжалось описание китайских встреч. Открыв вторую пачку печенья, он вновь улегся на диван и погрузился в грозные годы Гражданской.

Бывший командарм сидел на месте кучера, подперев подбородок кулаком, сжимавшим кнут, и в задумчивости выслушивал рассказ о моих злоключениях. Внезапно хлынул дождь, и он легко перепрыгнул ко мне на пассажирское сиденье.