Дмитрий Барчук - Сибирская трагедия Страница 94

– Попались, белогвардейские недобитки. Провести меня вздумали, сволочи. Да я с первого дня знал, что Коршунов в Томске, и поручил следить за ним и за тобой. Твоя доверенная Ольга Александровна – моя осведомительница. Хоть мужа и нет, но дети-то остались. А ради собственных чад какой гадости не сделаешь? Верно я говорю, Петруша? Всё, Коршунов, отбегался. Крышка тебе. На этот раз никакие чехи тебя не спасут. Ты сам притащился сюда на погибель.

Он обернулся к застывшей как статуя Полине и продолжал зло торжествовать:

– И тебя, дуру, угораздило вляпаться в это дерьмо! Я подозревал, что ты всегда любила только этого полиглота, а со мной спала так, из необходимости. Мне будет очень трудно выгородить тебя из этого дела. Очень трудно, – он замялся. – Но если ты сейчас скажешь, что ты меня хоть немного любишь… Я тебя спасу. Пожертвую всем: должностью, карьерой, положением, но тебя не расстреляют и даже в тюрьму не посадят. Ну же! Говори!

– Ненавижу! А себя презираю, что связалась с таким кровопийцей, как ты. И если ты меня сейчас не застрелишь, то однажды среди ночи, когда ты будешь спать в пьяном угаре после очередного расстрела, я искромсаю твое поганое сердце кухонным ножом. Ну, стреляй же! Тебе не привыкать убивать женщин… – выкрикнула она полным ненависти голосом.

– Ты забыла добавить про детей. Их мне тоже не привыкать расстреливать. Пожалуй, мне лучше начать исполнение приговора с детской?

Не отводя с нас дула нагана, начальник губернского чека направился в комнату, где спал наш сын.

– Нет! Только не это! – исступленно закричала Полина. – Ты не посмеешь!

– Ты же знаешь, что я могу убить любого, – холодно произнес Чистяков. – Ну как – любишь меня или нет?

Полина жалобно посмотрела на меня. Я едва заметно закрыл глаза: мол, делать нечего, лги во спасение нашего ребенка.

И она выдавила из себя:

– Я люблю тебя, Чистяков…

И упала без чувств.

– Так-то лучше! – удовлетворенно констатировал чекист и кликнул из коридора своих подручных. – Этого, – он показал на меня, – посадить в одиночную камеру. Я лично буду допрашивать его.

Два дюжих бугая в однотипных кожанках заломили за спину мне руки и повели к выходу.

«Как же им не жарко носить такую робу летом?» – подумал я.

Камера располагалась в полуподвальном помещении. Узкое окошко под потолком выходило в выложенный красным кирпичом колодец, сверху закрытый массивной чугунной решеткой. За ней шумела обыденная жизнь самой оживленной улицы города. Цокали лошадиные копыта, скрипели колеса повозок, ревели и пыхтели моторы редких авто, весело стучали по мощенному камнем тротуару каблучки дамских туфель.

Но воспринимать эту закрытую для меня жизнь я мог только слухом, ибо ничего, кроме кирпичной кладки да краешка неба, разглядеть не мог.

Ежедневно меня водили на допрос. Чистяков не сдержал своего обещания и со мной общался простой следователь – молодой еврей, в очках и со щегольской бородкой.

Он был чрезвычайно вежлив и предупредителен, чем располагал к откровенности.

Долго расспрашивал меня о Потанине, Муромском и Сибирском областном союзе. Искренне сожалел, что революция не победила в 1905 году.

– Сколько ужасов и напрасных трагедий нам удалось бы избежать, не будь мировой и Гражданской войн! Тогда вы не сидели бы сейчас в тюрьме, а занимались бы, к примеру, юридической практикой, и я бы стажировался у вас, как некогда вы обучались у Муромского. А сам Пётр Васильевич возглавлял бы правительство автономной Сибири, а не голодал сейчас в Харбине. Скажите, он никаких поручений не давал вам перед отъездом?

– Нет, Аркадий Исаакович, не давал.

– А Полыхаев? Вы же с ним встречались в Харбине. Неужели и от него не получили никаких особых заданий?

– Нет. Не получал. Я еще раз повторяю вам, что я прибыл сюда исключительно как частное лицо. Чтобы забрать своих жену и сына.

– И куда вы их планировали отвезти? В голодный Китай?

– Нет. В Европу. Я планировал поселиться в Праге.

– Как же! Как же! Понимаю вас, – следователь покачал головой. – Чехи поделились с вами русским золотом!

Эту издевку я не оставил без ответа:

– Пропагандистские байки придержите лучше для фабричных собраний. Пролетариат, возможно, в них и поверит. А меня на это не купишь. Я – обеспеченный человек. Был им еще до первой революции и остаюсь поныне. Я служил не за жалованье, а за идею, верил, что в Сибири можно построить демократическое государство, в котором свято будут оберегаться права личности, а не мифические догмы.

В комнату для допросов влетел начальник губернской чк.

– Шварц, вы свободны. Подите перекурите, пока я со старым товарищем покалякаю по душам.

Сегодня Чистяков выглядел гораздо спокойнее, чем три дня назад при моем аресте.

– Значит, про права человека вспомнил? Ишь как глубоко копнул! Значит, ради торжества прав человека лютовала колчаковская контрразведка? Ради свободы и демократии вы призвали на родину иностранных интервентов и разбазарили им половину золотого запаса империи? Ты говори, да не заговаривайся, бессребреник. Лучше колись быстрее, что тебе Полыхаев говорил про спрятанное им золото? За ним же он тебя сюда отправил?

Я презрительно скривил губы:

– А что, и коммунистам нужны деньги? Вы же намеревались обойтись без них.

– Вот мне они точно не нужны! Что мне рабоче-крестьянское государство дает, того хватает. Но молодой советской республике нужно золото, чтобы закупать за границей станки и оборудование для новых заводов и фабрик. И я из тебя всю душу выну, а узнаю, зачем тебя сюда послал Полыхаев!

Его угрозы мне были безразличны.

– Мое золото – семья, остальное не имеет значения.

И тогда он мне сделал такое предложение:

– Слушай, а давай меняться: ты говоришь мне, где спрятано золото, украденное командармом у Колчака, а я отпускаю тебя, Полину и сына на все четыре стороны. Снабжу такими документами, что ни один патруль не остановит. Хоть завтра садитесь в поезд – и ту-ту до самого Владивостока. Может быть, успеете на какой-нибудь корабль. А то по радио передали, что японцы уже эвакуируются. Ну как, по рукам?

Меня так и подмывало пожать его руку и послать к чертям всю эту братоубийственную вакханалию с бесконечными заговорами, интригами. Ведь все равно якутский поход Полыхаева обречен. Никакое золото не может спасти эту авантюру. Просто Россия уже не та, какой она видится ему из Харбина. Запал борьбы у народа иссяк. Люди устали. Им по большому счету безразлично, под каким знаменем жить: российским триколором, имперским штандартом, сибирским бело-зеленым или красным советским. И воевать ох как надоело!

Но какая-то сила удерживала меня от заключения этой сделки: то ли данное Полыхаеву честное слово хранить до гроба его тайну, то ли элементарный инстинкт самосохранения. Ведь все равно Чистяков никогда бы не отпустил Полину. А меня расстрелял бы за ненадобностью. Зачем ему отработанный материал и живой соперник?

Я не подал руки Александру Владимировичу, а только сказал устало:

– Мне наплевать на вашу политику. Ты знаешь, зачем я приехал в Томск. Если в тебе осталась хоть частица порядочности, то ты не будешь принуждать женщину жить с тобой под страхом. Сам отпустишь. Я же прекрасно понимаю, какая участь меня ждет. И не боюсь ее. Пусть она тоже останется на твоей совести.

Чистяков помолчал, теребя в руках кожаную фуражку, а потом резко встал из‑за стола и заявил:

– Жаль. А я думал, что мы договоримся. Что ж, видать, не судьба. Ты и впрямь донкихот. И большой дурак. О каких-то правах человека мечтаешь. Ерунда это. Лапотная Россия до европейской демократии еще не доросла. И неизвестно, дорастет ли когда-нибудь вообще. Мы тоже хотели построить совсем другое государство, но в нашей стране возможно только такое. Русский народ понимает лишь одно – страх. Его он и получил. Я сам не знаю, куда эта дорога выведет. Но на собственном опыте убедился, что страх – это жуткая сила. С помощью его можно горы свернуть, реки пустить вспять, растопить Северный океан, построить новые города, заводы, электростанции, как в фантастических романах. Нельзя быть добрым с инакомыслящими. Царь, небось, перед смертью-то пожалел, что нянчился с революционерами. Надо было выжигать наше племя огнем и мечом. Но его подвел европейский гуманизм. Мы не повторим его ошибок. И вечером тебя, Пётр, расстреляют как врага советской власти.

Он уже подошел к двери, когда я крикнул ему в спину:

– А ты не боишься, что когда-нибудь придет и твой черед? И тебя самого отправят на закланье, как ты сейчас отправляешь меня?

Он обернулся и ответил мне с какой-то странной ухмылкой:

– Все когда-нибудь в землю ляжем. А унавозить собой светлое будущее – тоже неплохой исход.