Генрик Сенкевич - Камо грядеши (пер. В. Ахрамович) Страница 95

Галл, повернувшись, отбил ее щитом, и они разошлись. В амфитеатре закричали, затопали, послышались рукоплескания — и снова стали делаться ставки. Цезарь, в начале разговаривавший с весталкой Рубрией и не очень интересовавшийся зрелищем, теперь повернул голову к арене.

Они снова начали борьбу, причем движения их были столь отчетливы и размеренны, словно здесь дело шло не о жизни и смерти, а о том, чтобы показать искусство и ловкость. Ланий, дважды увернувшийся от сети, снова стал отступать. Тогда ставившие против него, не желая, чтобы он отдыхал, стали вопить: "Нападай!" Галл послушал и напал. На руке врага выступила кровь, и сеть беспомощно повисла. Ланий сжался и прыгнул, чтобы нанести последний роковой удар. Но в это мгновение Календий, лишь сделавший вид, что не в силах владеть сетью, отскочив в сторону, избег удара и, просунув трезубец между ног Галла, свалил его на землю.

Тот пытался вскочить, но в одно мгновение его опутали роковые петли, и от каждого движения его руки и ноги затягивались сетью все сильней и сильней. А трезубец своими ударами держал его все время на земле и не давал возможности подняться. Он делал последние усилия, наполовину поднялся, но тщетно! Поднял к голове онемевшую руку, в которой уже не мог держать меча, и упал навзничь. Календий прижал зубцами его шею к земле и, опираясь обеими руками на трезубец, повернулся к ложе цезаря.

Цирк дрожал от рукоплесканий и рева. Для тех, кто ставил на Календия, он в эту минуту был выше цезаря, но потому именно у них не было злобы против поверженного Лания, который ценой своей крови наполнил их кошельки. Другие, наоборот, настойчиво требовали смерти. На скамьях голоса разделились — одна половина стояла за смерть, другая — требовала пощады. Но гладиатор смотрел лишь на цезаря и весталок, ожидая их знака.

К несчастью, Нерон не любил Лания, потому что на последних играх до пожара он ставил против Лания и проиграл значительную сумму Лицинию. Поэтому он протянул руку, обратив большой палец вниз.

Весталки сделали то же. Тогда Календий прижал грудь Лания коленом, достал короткий нож из-за пояса и, раздвинув панцирь около шеи врага, вонзил ему в горло трехгранное острие по самую рукоятку.

Ланий судорожно забился, копая ногами песок, потом вытянулся и стал неподвижен.

Меркурию не нужно было пробовать раскаленным железом, жив ли он. Тело тотчас убрали. Выступили другие пары, а потом началась борьба целыми отрядами. Народ принимал во всем живейшее участие: выл, рычал, свистал, рукоплескал, хохотал, ободрял сражавшихся, безумствовал. Разделившиеся на две партии гладиаторы боролись с яростью диких зверей: тела сталкивались грудь с грудью, сплетались в смертельных объятиях, могучие члены трещали в суставах, мечи пронзали грудь или живот, кровь широкими струями лилась на песок из побледневших губ.

Некоторыми новичками под конец овладел ужас, и они, вырвавшись из свалки, пытались бежать, но мастигофоры тотчас загнали их в середину бичами. На песке видны были темные пятна; множество голых и облаченных в латы тел лежало на земле, как снопы; живые наступали на мертвых, ранили ноги о сломанное оружие, падали и гибли.

Народ блаженствовал, упивался смертью, вдыхал ее, насыщал глаза ее видом и с упоением следил за борьбой.

Побежденные почти все полегли. Лишь несколько раненых встали на колени среди арены и, протягивая руки к зрителям, молили о пощаде. Победителям розданы были награды, венки, оливковые ветви. Наступил перерыв, который по приказу могущественного цезаря превратился в пиршество. Закурили благовония; народ осыпали дождем фиалок и шафрана. Рабы стали разносить жареное мясо, сладости, прохладительные напитки, вино, фрукты. Народ насыщался, беседовал, громко хвалил цезаря, чтобы побудить его к еще большей щедрости. Когда народ насытился, появились сотни рабов с корзинами, полными подарков; мальчики, похожие на амуров, стали вынимать разные веши и бросать их зрителям. Во время раздачи лотерейных билетов произошла драка: люди давили друг друга, вопили, кричали, прыгали по скамьям, задыхались в свалке. Получивший счастливый билет мог выиграть дом с садом, раба, прекрасную одежду или дикого зверя, которого потом мог продать в цирк. Произошла такая суматоха, что преторианцы принуждены были силой восстановить порядок. После каждой раздачи со скамей уносили людей с поломанными руками или насмерть задавленных в свалке.

Богачи не принимали участия в борьбе за билеты. Августианцы потешались видом Хилона и шутками над его тщетными усилиями показать, что он может, как и другие, смотреть спокойно на борьбу гладиаторов и проливаемую кровь. Напрасно несчастный грек хмурил брови, кусал губы и сжимал кулаки так, что ногти впивались в тело. Его душа грека и личная трусливость не переносили подобных зрелищ. Лицо побледнело, на лбу выступили капли пота, губы посинели, глаза впали, он щелкал зубами и весь трясся, как в лихорадке. Во время перерыва он несколько пришел в себя, но его стали донимать насмешками; тогда он внезапно рассердился и стал отчаянно огрызаться на насмешников.

— Что, грек, тебе не очень приятен вид растерзанного человеческого тела? — спрашивал Хилона, дергая его за бороду, Ватиний.

Хилон оскалил на него два своих последних желтых зуба и ответил:

— Мой отец не был сапожником, поэтому я не умею класть на него заплат.

— Ловко! Победил! — крикнуло несколько голосов.

Но шутки продолжались.

— Не его вина, что вместо сердца в его груди кусок сыра! — воскликнул Сенеций.

— Не твоя вина, что вместо головы у тебя пузырь, — огрызнулся Хилон.

— Может быть, ты хочешь сделаться гладиатором? Ты был бы прекрасен с сетью на арене.

— Если бы я поймал ею тебя, то мой улов имел бы скверный запах.

— А как быть с христианами? — спросил Фест из Лигурии. — Не захотел ли бы ты стать псом, чтобы кусать их?

— Мне не хотелось бы иметь тебя своим братом.

— Ах ты, трутень меосский!

— А ты Лигурийский мул!

— У тебя, видно, чешется шкура, но не советую тебе просить меня, чтобы я почесал ее.

— Почешись сам. Если сковырнешь все свои прыщи, то уничтожишь все, что есть в тебе лучшего.

Так они издевались над ним, а он ядовито огрызался при всеобщем смехе. Цезарь рукоплескал и подзадоривал их. Но вот подошел Петроний и, дотронувшись до плеча грека своей тростью из слоновой кости, холодно сказал:

— Прекрасно, философ, но в одном ты ошибся: боги создали тебя плутом, а ты захотел быть демоном, поэтому не выдержишь!

Старик посмотрел на него своими покрасневшими глазами и на этот раз не нашел, что ответить. Помолчав, он с усилием сказат:

— Выдержу!..

В эту минуту затрубили трубы, давая знать, что перерыв кончился. Зрители стали покидать проходы, где они собирались, чтобы размяться и побеседовать. Поднялся шум и споры из-за мест. Сенаторы и патриции тоже спешили на свои места. Понемногу шум стихал, и порядок в амфитеатре установился. На арене появилась толпа людей, чтобы выровнять слипшийся от крови в некоторых местах песок.

Пришла очередь христиан. Это было новое зрелище для народа, никто не знал, как они будут держаться, поэтому все ждали их появления с любопытством. Настроены были внимательно, потому что ждали необыкновенной картины, но в общем враждебно. Ведь люди, которые должны были появиться сейчас, сожгли Рим и его вечные сокровища. Ведь они питались кровью младенцев, отравляли воду, проклинали весь человеческий род и совершали необыкновенные преступления. Возбужденной ненависти недостаточно было жестокого наказания, и если закрадывалось в сердце сожаление, то лишь о том, что мучения не будут достаточно жестоки за преступление этих врагов порядка.

Солнце было высоко, и его лучи, проникавшие сквозь пурпурный велариум, протянутый сверху, наполнили арену багровым светом. Песок казался огненным, и было что-то страшное в этом освещении, в этих напряженных лицах, в этой пустой арене, которая через минуту должна наполниться человеческим страданием и бешенством зверей. Казалось, в воздухе носились ужас и смерть. Обычно веселая толпа теперь под влиянием ненависти мрачно и зловеще молчала.

Но вот префект подал знак, и снова появился старик, представлявший Харона, вызывавшего на смерть обреченных; среди глухой тишины он медленно прошел через всю арену и снова трижды постучал молотком в широкие ворота.

По амфитеатру пронесся шепот:

— Христиане! Христиане!..

Заскрежетали железные решетки; в темных отверстиях послышался обычный крик мастигофоров: "На арену!" — и в одну минуту арена заполнилась толпами людей, одетых в звериные шкуры. Они быстро и лихорадочно выбегали на середину круга, опускались друг подле друга на колени и поднимали вверх руки. Толпа думала, что это мольба о пощаде, и, взбешенная, стала топать, свистеть, швырять в них пустыми сосудами из-под вина, обглоданными костями и реветь: "Зверей! Зверей!.." Но вдруг произошло нечто неожиданное: христиане запели гимн, впервые прозвучавший в римском цирке: