Пэлем Вудхауз - Том 3. Лорд Аффенхем и другие

Пэлем Грэнвил Вудхауз

Собрание сочинений

Том 3. Лорд Аффенхем и другие

Джим с Пиккадилли

Перевод с английского И. Митрофановой

Редактор Н. Трауберг

ГЛАВА I

Особняк известного финансиста Питера Пэтта на Риверсайд Драйв в Нью-Йорке бельмом торчал на этом оживленном, богатом бульваре.

Катите вы на собственном лимузине или наслаждаетесь свежим воздухом за десять центов на втором этаже зеленого, омнибуса, особняк выскакивает как из-под земли и колет вам глаза. Архитекторы, споткнувшись об него взглядом, заламывают руки, да и у зрителя непосвященного дыханье перехватит. Похож особняк и на собор, и на загородную виллу, и на отель, и на китайскую пагоду. Во многих окнах переливаются витражные стекла, а крыльцо — под охраной двух терракотовых львов, еще уродливее тех самодовольных зверюк, которые стерегут публичную библиотеку. Словом, особняк нелегко пропустить мимо глаз. Возможно, именно по этой причине миссис Пэтт настояла, чтобы муж купил его; она была из тех, кто обожает, чтоб их замечали.

По этому особняку слонялся, точно неприкаянное привидение, его номинальный владелец, мистер Пэтт. Было около десяти утра прекрасного воскресенья, но воскресный покой, царящий в доме, ему не передавался. На лице у него, обычно — терпеливом, отразилась крайняя раздражительность, с губ сорвалось приглушенное ругательство, подцепленное, видимо, на нечестивой бирже.

— Черт подери!

Пэтта душила жалость к себе. Не так уж много он требует от жизни. Самой, можно сказать, малости, в данный момент ему хотелось одного — укромного местечка, где можно бы почитать в тишине и покое воскресную газету. Но где же его найти! За каждой дверью таятся чужаки. Дом осажден, он кишит гостями, и ситуация все ухудшается и ухудшается с каждым днем после его женитьбы, состоявшейся два года назад. В организме миссис Пэтт сидел сильнейший литературный вирус. Она не только строчила бесчисленные романы и рассказы — имя Несты Форд Пэтт знакомо всем любителям приключенческой литературы — но и стремилась создать литературный салон. Начав с единственного экспоната, своего племянника Уилли Патриджа, работавшего над новым видом взрывчатки, предназначенной модернизировать войны, Неста, продвигаясь к цели, постепенно добавляла к своей коллекции все новые и новые экземпляры, и теперь под ее крылышком, под терракотовой крышей особняка, обитало шесть молодых непризнанных гениев. Здесь кишели блестящие романисты, ничего пока что не написавшие, и поэты, на пороге сочинения великих стихов. Все они кучковались в комнатах мистера Пэтта, пока он, вцепившись в воскресную газету, блуждал, не находя покоя, точно библейская голубка. Именно в такие моменты он почти завидовал первому мужу своей жены, деловому приятелю, Элмеру Форду,[1] внезапно скончавшемуся от апоплексического удара, и жалость к усопшему перемещалась на другой объект.

Брак, несомненно, осложнил ему жизнь, как осложнил бы любому, кто дожидался пятидесяти лет, прежде чем отважиться на такую попытку. К гениям миссис Пэтт добавила своего единственного сына, Огдена, четырнадцатилетнего мальчишку, на редкость противного. Общество взрослых, среди которых он постоянно крутился, и отсутствие намека на дисциплину сформировали такой характер, что все попытки частных учителей добиться чего-то терпели полный крах. Они появлялись в доме, полные оптимизма, но очень скоро уползали, наголову разбитые стоическим иммунитетом к образованию. Для Пэтта, который никогда не умел обращаться с детьми, Огден Форд был источником постоянного раздражения. Пасынка он терпеть не мог и подозревал, не без оснований, что мальчишка таскает его сигареты. К вящей своей досаде, он отчетливо понимал, что застигнуть того на месте преступления ему не удастся.

Прервав свое странствие, он приостановился у дверей утренней комнаты, но реплика, произнесенная высоким тенорком (о роли христианства в творчестве Шелли), просочилась сквозь дубовые панели, и он возобновил путь.

За очередной дверью стояла тишина. Пэт взялся было за дверную ручку, но от раскатистого аккорда невидимого пианино тут же отдернул пальцы и побрел дальше. Через несколько минут, методом исключения, Пэт добрался до комнаты, которая считалась его личной библиотекой; то был большой уютный зал, полный старинных книг, коллекционированием которых увлеченно занимался еще его отец.

Напряженно вслушиваясь, финансист остановился. Было тихо. Он вошел, на мгновенье испытав экстаз, доступный лишь джентльменам средних лет, любящим одиночество, когда в доме, гудящим молодежью, им наконец удается отыскать укромный уголок. Но тут же громкое восклицание вдребезги расколотило его мечты об одиночестве и покое:

— Привет, папаша!

В сумраке, в глубоком кресле развалился Огден Форд.

— Входи, входи! Места хватит!

Пэтт запнулся в дверях, разглядывая пасынка тяжелым взглядом. Ну и тон, однако! Слегка покровительственный, небрежный и особенно противный из-за того, что наглец развалился в его любимом кресле. Оскорблял его Огден и эстетически. Ну, что это — одутловатый, раскормленный, в пятнах и прыщах! Полнокровный лентяй, с желтовато-бледной кожей алчного сластены. Вот и сейчас, спустя полчаса после завтрака, челюсти его ритмично двигались.

— Что ты ешь? — требовательно спросил Пэтт. Разочарование его сменилось раздражением.

— Конфетину.

— Не жевал бы сладкое целыми днями.

— Мама дала, — просто объяснил Огден. Как он и предугадывал, выстрел сразил вражескую батарею. Пэтт хрюкнул, но вслух больше ничего не сказал. На радостях Огден забросил в рот новую конфету.

— Дуешься, папаша?

— Я не позволю так с собой разговаривать!

— Сразу догадался, — удовлетворенно подытожил пасынок. — Всегда угадываю сходу. Не пойму только, чего ты ко мне-то цепляешься? Я ведь не виноват.

— Курил? — подозрительно принюхался Пэтт.

— Я?!

— Да, курил. Сигареты.

— Ну, прямо!

— Вон, в пепельнице два окурка.

— Не я их туда бросил.

— Один еще теплый.

— Тепло потому что.

— Услышал, как я вхожу, и сунул окурки туда.

— Прям сейчас! Я тут всего — ничего. Наверное, до меня кто-то из гостей был. Вечно таскают твои гвоздики для гроба. Надо тебе что-то предпринять. Поставь себя твердо.

Чувство беспомощности охватило Пэтта. В тысячный раз он ощутил собственное бессилие перед невозмутимым и пучеглазым мальчишкой, который оскорбляет его с хладнокровным превосходством.

— Утро такое прекрасное, пошел бы да погулял, — слабо высказался Пэтт.

— А чего! Можно! Только — с тобой.

— Я… у меня другие дела, — Пэтта передернуло от такой перспективы.

— Ну и ладно. Все одно этот самый воздух чересчур раздувают. Вот говорят — дом, дом, а сами из него гонят!

— В твоем возрасте, в такую погоду я б давно уж сбежал на улицу… э… обруч бы покатал.

— А что из тебя получилось? Ты сам посмотри!

— Ты про что?

— Радикулиты всякие.

— Нет у меня никаких радикулитов! — отрезал Пэтт. Тема эта всегда задевала его за живое.

— Тебе виднее. Я просто слы…

— Неважно!

— Мама сказа…

— Замолчи!

Огден вновь принялся шарить в коробке с конфетами.

— Пап, хочешь?

— Нет!

— И правильно. В твоем возрасте надо беречься.

— Не понял.

— Набираешь вес. Не так уж ты молод. А вообще, пап, входишь, так входи, а то сквозняк.

Пэтт ретировался. Интересно, как бы на его месте справился другой с мальчишкой? Непоследовательность человеческой натуры просто бесила его. Почему на Риверсайд Драйв он превращается совершенно в другого человека, чем на Пайн-стрит? Почему на Пайн-стрит он умеет настоять на своем с людьми вполне солидными, с финансистами, похожими на бульдогов, а на Риверсайд Драйв неспособен даже турнуть из своего кресла четырнадцатилетнего кретина? Иногда Пэтту казалось, что в частной, домашней сфере его сковывает какой-то паралич воли.

Однако все-таки нужно разыскать уголок, где можно бы насладиться воскресной газетой. Пэтт задумчиво постоял, лицо у него прояснилось, и он повернул к лестнице. На верхнем этаже, пройдя весь коридор, он постучался в последнюю дверь. Из-за нее, как и из-за остальных, доносился шум, но этот как будто его не отпугивал. Бойко стучала машинка, и Пэтт одобрительно прислушался. Ему нравилась ее дробь, совсем как в офисе.

— Войдите! — крикнул девичий голосок. Комната, в которой очутился Пэтт, была маленькой, но уютной тем уютом, который присущ вообще-то мужским обиталищам, что довольно странно, поскольку тут жила барышня. Во всю стену шел огромный книжный шкаф, из него жизнерадостно улыбались разноцветные корешки — красные, синие, коричневые. Где его не было, висели гравюры, со вкусом подобранные и размещенные. Через окно, открытое ради здоровья, лились лучи солнца, принося с собою приглушенное шуршанье шин. За столом сидела девушка; ее яркие золотисто-рыжие волосы чуть колыхались на речном ветерке. Она-то и стучала на машинке и теперь, обернувшись, улыбнулась через плечо.