Август Стриндберг - Красная комната

Август Стриндберг

КРАСНАЯ КОМНАТА

I

Был вечер в начале мая. Маленький садик на Моисеевой горе, в южной части города{1}, еще не был открыт для публики, и клумбы еще не были вскопаны; подснежники выбрались из-под прошлогодней листвы и как раз заканчивали свое короткое цветение, чтобы уступить место более нежным цветам шафрана, искавшим защиты под дикой грушей; сирень ждала южного ветра, чтобы раскрыть свои цветы, а липы предоставляли укромный уголок среди своих еще не распустившихся почек щеглам, начинавшим строить свои покрытые мхом гнезда на их стволах и ветках. Еще ни одна человеческая нога не ступала по усыпанным щебнем дорожкам с тех пор, как сошел снег, и поэтому животные и цветы жили там свободной жизнью. Воробьи занимались сбором всякого хлама, который они потом прятали под черепицами крыши мореходной школы; они возились с обрывками ракетных гильз от последнего осеннего фейерверка, собирали солому, оставшуюся от упаковки молодых деревьев, покинувших в прошлом году питомник зоологического сада,— и все они видели! Они находили обрывки кисеи в беседках и вытаскивали из щелей скамьи клочья шерсти собак, не грызшихся здесь с прошлогоднего дня Св. Жозефины {2}. То-то было раздолье!

Но солнце стояло над Лильехольменом {3} и бросало целые снопы лучей на восток; они пронизывали столбы дыма на Бергзунде {4}, бежали через Риддарфьёрден, взбирались на крест Риддархольменской церкви {5}, перебрасывались на крутую крышу Немецкой церкви, играли с вымпелами лодок у пристани, зажигали окна в большой морской таможне, освещали леса острова Лидингё и гасли в розовом облаке, далеко-далеко, там, в морской дали… А оттуда несся ветер и бежал в обратную сторону той же дорогой через Ваксхольм {6}, мимо крепости, мимо морской таможни, вдоль острова Сикла, проникал за Хастхольмен и заглядывал в дачи; выходил оттуда, продолжал свой путь и добирался до больницы Даникен {7}, пугался и бросался прочь, вдоль южного берега, замечал запах угля, дегтя и рыбьего жира, набегал на городскую набережную, взлетал вверх по Моисеевой горе, в сад, и ударялся там в стену.

Тут, в стене, служанка открыла окно, только что сорвав замазку с двойных рам; ужасный запах жарящегося сала, пивного сусла, сосновых веток и опилок вырвался из окна, и его понесло дальше ветром, захватившим теперь, пока кухарка вдыхала свежий воздух, оконную вату, усыпанную канителью, ягодами барбариса и розовыми лепестками, начавшими кружиться в пляске, в которой приняли участие чижи и воробьи, увидевшие теперь разрешение большей части своих жилищных забот.

Между тем кухарка продолжала трудиться над двойными рамами, и через несколько минут открылись двери из ресторанчика на веранду, и в сад вышел молодой человек, одетый просто, но изящно. Лицо его не представляло собой ничего необыкновенного, но какая-то забота и беспокойство были в его чертах; но это исчезло, когда, выйдя из тесной комнаты кабачка, он увидал открытый горизонт. Он повернулся в сторону ветра, расстегнул сюртук и несколько раз глубоко вздохнул. Это, казалось, облегчило его грудную клетку и его сердце. Потом он стал бродить взад и вперед вдоль перил, отделявших сад от обрывов к морю.

Вдали под ним шумел только что пробудившийся город; паровые лебедки дребезжали внизу в гавани; железные брусья грохотали на весах, свистки шлюзовщиков гудели, дымились пароходы у пристани, омнибусы грохотали по неровной мостовой; шум и гам на рыбном рынке, паруса и флаги, развевавшиеся у устья реки, крики чаек, сигналы рожка с Шеппсхольмена {8}, оклики часовых на плацу, стук деревянных башмаков рабочего люда — все производило впечатление жизни и деятельности, которое, казалось, будило энергию молодого человека, ибо теперь лицо его приняло выражение упрямства, жизнерадостности и решимости, и когда он наклонился над барьером и взглянул на город, расстилавшийся у его ног, то казалось, что он смотрит на врага; его ноздри расширились, его глаза сверкали, и он поднял сжатый кулак, как бы угрожая бедному городу или бросая ему вызов.

Теперь пробило семь на церкви Св. Екатерины, и Св. Мария вторила своим надтреснутым дискантом, а собор и Немецкая церковь вступили своими басами, и вскоре вся окрестность задрожала от всех колоколов города; когда же они один за другим замолкли, то слышен был еще один, певший вдали свою мирную вечернюю песню: тон его был выше, звук чище и темп быстрее.

Молодой человек прислушался и старался узнать, откуда шел этот звон, ибо он, казалось, будил в нем воспоминания. Лицо его смягчилось, и на нем отразилась боль, какую испытывает ребенок, оставшийся совсем один. Был он одинок, так как отец и мать его лежали там, на кладбище Св. Клары, колокол которой еще был слышен; и был он ребенком, потому что еще верил всему, правде и сказкам.

Колокол Св. Клары смолк, и звук шагов по гравию дорожки вывел его из мечтаний. К нему приближался от веранды маленький человек с густыми баками, в очках, которые, казалось, больше защищали взгляд, чем глаза, со злым ртом, всегда принимавшим дружелюбное, даже добродушное выражение, в помятой шляпе, в грязном пальто с недостающими пуговицами, в высоко подтянутых брюках, с походкой, равно выражавшей уверенность и робость. Его внешность была так неопределенна, что невозможно было узнать его общественное положение и возраст. Можно было считать его ремесленником и чиновником, и казалось, что ему от двадцати девяти до сорока пяти лет. Теперь он, очевидно, чувствовал себя польщенным обществом человека, к которому приближался, ибо он необычайно высоко поднял шляпу и изобразил добродушную улыбку.

— Вам не пришлось ждать, господин окружной судья?

— Ни минуты; колокол только что прозвонил семь часов. Благодарю вас, что вы были так любезны, что пришли; должен признаться, что это свидание для меня очень важно; я сказал бы, что дело идет о моей будущности, господин Струве.

Господин Струве заморгал глазами, потому что он ожидал только выпивки и к серьезной беседе был мало расположен. На это он имел свои основания.

— Чтобы нам удобней было разговаривать,— продолжал окружной судья,— мы сядем здесь снаружи, если вы ничего не имеете против этого, и выпьем тодди {9}.

Господин Струве запустил руку в свой правый бакенбард, осторожно примял шляпу и поблагодарил за приглашение, но встревожился.

— Прежде всего я должен просить вас не титуловать меня больше окружным судьей,— начал молодой человек,— ибо я им никогда не был, а был только сверхштатным нотариусом, да и тем я перестал быть, и теперь я только господин Фальк.

— Как?!

У господина Струве был такой вид, как будто он потерял хорошее знакомство, но он остался любезным.

— Вы человек с либеральными идеями…

Господин Струве старался найти слова, чтобы объясниться, но Фальк продолжал:

— Я пригласил вас сюда как сотрудника свободомыслящей «Красной шапочки».

— Помилуйте, я такой ничтожный сотрудник…

— Я читал ваши громовые статьи по рабочему вопросу и другим вопросам, близким нам. Мы теперь обозначаем III год римскими цифрами, ибо теперь третий год нового риксдага {10}, и вскоре мы увидим осуществление наших надежд. Я читал в «Друге крестьян» ваши прекрасные биографии политических лидеров, этих людей из народа, которые наконец могли высказать то, что так долго их обременяло; вы человек передовой, и я глубоко уважаю вас!

Струве, взгляд которого погас, вместо того чтобы загореться от зажигательной речи, с удовольствием ухватился за предложенный ему громоотвод и взял слово.

— Должен сказать, что мне доставляет истинную радость признание такого молодого и, должен признаться, прекрасного человека, как вы; но, с другой стороны, зачем нам говорить о вещах очень серьезного, так сказать, печального характера, когда мы здесь на лоне природы в первый день весны, когда все цветет и солнце расточает свое тепло всей природе; будем беззаботны и мирно выпьем наши стаканы. Простите, но я думаю, я более старого выпуска и осмеливаюсь предложить говорить на «ты»…

Фальк, подобно кремню искавший стали, заметил, что ударил по дереву. Он принял предложение без радости. И вот сидели новые братья, и им нечего было сказать друг другу, кроме разочарования, выражавшегося на их лицах.

— Я упомянул раньше,— возобновил Фальк беседу,— что сегодня порвал с прошлым и бросил служебное поприще; теперь я хочу только прибавить, что собираюсь стать литератором!

— Литератором! Зачем же? Жалко!

— Нет, не жалко; но я хотел бы тебя спросить, не знаешь ли ты, куда мне обратиться, чтобы получить работу?

— Гм… Это, правда, трудно сказать. Так много притекает народу со всех сторон. Право же, жалко прерывать твою карьеру; путь литератора так труден!