Грэм Грин - Проигравший выручает все

Грэм Грин

Проигравший выручает все

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Думаю, что небольшая зеленоватая статуя человека в парике верхом на лошади — одна из самых знаменитых статуй в мире. Я сказал Кэри:

— Видишь, как блестит правое колено? Его так же часто терли на счастье, как ногу Святого Петра в Риме.

Она старательно, ласково потерла колено, словно его полировала.

— Ты веришь в приметы? — спросил я.

— Да.

— А я нет.

— Я до того суеверна, что никогда не пройду под лестницей. И бросаю соль через правое плечо. Стараюсь не наступать на трещины в асфальте. Милый, ты женишься на самой суеверной женщине в мире. Столько вокруг несчастных. А мы — счастливые. И я не хочу рисковать.

— Ты так здорово терла его колено, что нам должно очень везти за игорным столом.

— Я просила не о том, чтобы нам везло за игорным столом, — сказала она.

2

В ту ночь я думал, что нам начало везти еще в Лондоне, две недели назад. Мы собирались обвенчаться в церкви Святого Луки на Мейда-хилл и поехать в свадебное путешествие в Борнмут. Нельзя сказать, чтобы эта поездка была очень соблазнительной, но мне было в высшей степени наплевать, куда мы поедем, раз там будет Кэри. Мы могли бы себе позволить и Ле-Туке, но решили, что в Борнмуте будем больше предоставлены себе, потому что Ремеджи и Труфиты тоже собирались в Ле-Туке.

— К тому же ты просадишь там все наши деньги в казино, — сказала Кэри, — и нам придется тут же вернуться домой.

— Я слишком хорошо умею считать. Весь день имею дело с цифрами.

— А тебе не будет скучно в Борнмуте?

— Нет. Скучно мне не будет.

— Жаль, что это у тебя второй медовый месяц. Первый, наверное, был такой увлекательный — в Париже?

— Мы могли раскошелиться только на то, чтобы провести там конец недели, — уклончиво ответил я.

— Ты ее ужасно любил?

— Послушай, это же было больше пятнадцати лет назад. Ты еще и в школу тогда не пошла. Разве я мог столько времени тебя ждать?

— А разве ты меня ждал?

— В тот вечер, когда она от меня ушла, я пригласил Ремеджи на обед и выставил ему самое лучшее шампанское, какое было. Потом пошел домой и проспал девять часов прямо поперек кровати. Она была из тех, кто ночью лягается, а потом говорит, что ты слишком много занимаешь места.

— А что, если я буду лягаться?

— Это совсем другое дело. Надеюсь, что ты и правда будешь лягаться. Я тогда буду знать, что ты рядом. Ты подумала, как мы много времени теряем на сон и совсем не знаем, что в это время творится? Четверть жизни.

Ей долго пришлось это высчитывать. Она не так легко управлялась с числами, как я.

— Больше, — сказала она, — гораздо больше. Я люблю спать по десять часов.

— Тем хуже. И восемь часов в конторе без тебя. А еда, эта кошмарная необходимость принимать пищу?

— Я постараюсь лягаться, — сказала она.

Этот разговор происходил за вторым завтраком в тот день, когда началось наше так называемое везение. Мы старались при любой возможности вместе закусывать в «Волонтере», который находится сразу за углом моей конторы. Кэри пила сидр и утоляла свою неумеренную страсть к холодным сосискам. Я не раз видел, как она подряд съедала пять штук, а потом закусывала крутым яйцом.

— Если бы мы были богаты, — говорил я, — тебе не пришлось бы тратить время на стряпню.

— Да, но ты подумай, сколько времени мы бы тратили тогда на хорошую еду. Видишь, эти сосиски я уже доела. А с икрой мы бы еще не успели расправиться.

— А потом была бы рыба под белым соусом...

— Молоденький жареный цыпленок со свежим зеленым горошком.

— Суфле «Ротшильд».

— Нет, пожалуйста, не богатей, — сказала она. — Может, мы вовсе друг другу и не понравимся, если будем богатыми. А вдруг я стану толстая и облысею...

— Ну и что? Для меня это ничего не изменит.

— Еще как изменит, — сказала она. — Сам знаешь.

И на этом разговор сразу прервался. Она была достаточно зрелой, чтобы трезво оценивать жизнь, но еще не усвоила, что трезвым оценкам не место в разговоре, когда ты счастлив.

Я вернулся в огромное здание нашей конторы, где повсюду было только стекло, стекло, стекло, сверкающие мраморные полы и современная скульптура в альковах и нишах, как статуи в католических церквах. Я служил заместителем бухгалтера (уже не очень молодым заместителем бухгалтера), и сама громада нашей фирмы, казалось, не сулила мне повышения по службе. Для того чтобы подняться с первого этажа повыше, надо было мне самому стать какой-нибудь статуей.

В тесных, неудобных городских конторах люди умирают, и тогда старые джентльмены с диккенсовским любопытством смотрят на людей помоложе. Здесь же, в этих больших учрежденских покоях, где шумят счетные аппараты, стучат телетайпы и тихо стрекочут машинки, чувствуешь, что человек, не обучившийся в административном колледже, не имеет будущего. Едва я сел за стол, как громкоговоритель произнес: «Мистера Бертрама просят в комнату десять». (Мистер Бертрам — это я.)

— А кто там, в комнате десять? — спросил я.

Никто этого не знал. Один из служащих предположил:

— Наверное, эта комната на восьмом этаже. (Сказал он это благоговейно, словно речь шла о вершине Эвереста — восьмой этаж был предельной высотой на пути к Небу, которая нам разрешалась в те дни советом Лондонского графства.)

— А кто сидит в комнате десять? — спросил я у лифтера.

— Неужели не знаете? — угрюмо осведомился он. — И давно вы здесь служите?

— Пять лет.

Мы поехали вверх. Он сказал:

— Полагалось бы знать, кто находится в комнате десять.

— А я не знаю.

— Пять лет — и еще не знаете.

— Будьте любезны, скажите.

— Приехали. Восьмой этаж, свернете налево. — Когда я вышел, он мрачно пробурчал: — Не знает комнаты десять! — Правда, закрывая дверь, он смягчился: — А кто бы вы думали? Гом, конечно.

Услышав это, я пошел очень медленно.

В удачу я не верю. Вообще-то я не суеверен, но когда тебе уже сорок и ты явный неудачник, трудно не заподозрить, что существует злой рок. С Гомом я никогда не сталкивался, только видел раза два, и вряд ли можно было предполагать, что увижу его снова. Он человек пожилой и умрет явно раньше меня, я же с неохотой дам денег ему на памятник. Но то, что меня вызвали снизу на восьмой этаж, меня просто потрясло. Интересно, какую ужасную ошибку я должен был допустить, чтобы меня захотели отчитывать в комнате десять; возможно, что наше венчание в церкви Святого Луки теперь не состоится, также как и две недели свадебного путешествия в Борнмуте. Так я подумал и в каком-то смысле был прав.

3

Гома зовут Гомом те, кто его не любит, и все те, кто находятся от него так далеко, что вообще к нему никак не относятся. Он так же непредсказуем, как погода. Когда устанавливали новый телетайп или заменяли старые, надежные, счетные машины новыми, здесь ворчали: «Наверное, опять этот Гом» — и принимались изучать новомодную игрушку. На рождество каждый служащий получал записочку, напечатанную на машинке, но адресованную лично ему (все машбюро, вероятно, трудилось над этим целый день, но подпись под поздравлением с праздником — Герберт Дрютер — была факсимильной). Меня всегда немножко удивляло, что записка не подписана «Гом». В это время года, когда давали наградные и одаривали сигарами, суммы и количество были тоже непредсказуемы — его иногда называли полным титулом: Великий Старик.

В Гоме и в самом деле было какое-то величие благодаря пышной седой гриве и голове музыканта. В то время как другие собирали картины, чтобы уклониться от налога на наследство, он собирал развлечения. Иногда он на месяц исчезал на своей яхте, нагрузив ее писателями, актрисами и разными примечательностями: гипнотизером, человеком, который вывел новую розу или что-то открыл в области эндокринологии. Мы-то, сидевшие на первом этаже, не замечали его отсутствия и даже не знали бы о нем, если бы не прочли в газете, — дешевые воскресные газеты следили за передвижениями его яхты от порта к порту; для них яхты всегда были связаны с каким-нибудь скандалом, но на судне Дрютера никаких скандалов быть не могло. Он не выносил неприятностей за стенами конторы.

Моя должность позволила мне знать несколько больше других: в статью «Представительские расходы» входила стоимость дизельного топлива и вин. Однажды это даже вызвало нарекание со стороны сэра Уолтера Бликсона. Мне об этом рассказал мой начальник. Бликсон был вторым владельцем дома № 45. Он имел почти такое же количество акций, как Дрютер. Но отнюдь не поровну разделял с ним власть. Это был маленький, прыщавый, ничем не примечательный господин, которого пожирала зависть. Он мог бы и сам заиметь яхту, да с ним бы никто не поплыл. Когда он запротестовал против расходов на дизельное топливо, Дрютер великодушно ему уступил, но сразу же исключил из баланса расходы на бензин для личных машин. Сам он жил в Лондоне и пользовался автомобилем фирмы, а у Бликсона дом был в Хэмпшире. Тогда было достигнуто то, что Дрютер вежливо назвал компромиссом: все вернулось на свои места. Когда Бликсону каким-то образом удалось заполучить дворянское звание, он ненадолго приобрел преимущество над Дрютером, однако вскоре до него дошел слух, что Дрютер сам отказался от такой чести, предложенной ему в том же наградном списке. Точно известно одно: на званом обеде, где присутствовали как Бликсон, так и мой хозяин, Дрютер громогласно возражал против присуждения дворянского звания одному из артистов: «Невозможно. Он не захочет этого принять. Теперь прилично получать только орден за заслуги (или хотя бы звание почетного кавалера этого ордена)». Дело усугублялось тем, что Бликсон даже не слышал, что звание почетного кавалера вообще существует.