Шмуэль-Йосеф Агнон - Овадия-увечный

Шмуэль-Йосеф Агнон

Овадия-увечный

(Из книги «За семью замками»)

Никогда не роптал Овадия-водовоз на судьбу, напротив, находил даже некое благое предначертание в своем увечье — допустим, был бы он, как все прочие люди, разве обручился бы с девушкой, о которой болтают дурное? Теперь же, когда он калека и отчаялся найти жену (а Тора говорит: нехорошо быть человеку одному[1]), — сподобился невесты. Нашел невесту — нашел благо. Разве не молился о ней? Молись о девице, покуда не встала под хупу, встала под хупу — чиста от всякого греха. Одно лишь заставляло Овадию печалиться: чуяло его сердце, что не позабыла Шейне Сарел старых своих повадок, по-прежнему липнет, как мед, к любому парню, и не только что милуется с ними, и прячется по укромным углам, и пляшет, и многое другое, но даже нисколько не заботится, что скажут люди. А люди говорят: не разбивай стакана на своей свадьбе,[2] Овадия, не то испугается Сареле, вздрогнет да и скинет.

Направился было Овадия в одну из суббот в тот дом, где устраивают танцульки. Сказал себе: кто виной тому, что она путается, как презренная рабыня, с любым и каждым? Не тот ли, кто покинул ее и предоставил самой себе? Теперь явится он перед ней и устыдит ее. И слова нужные заготовил — те, что скажет ей. Скажет ей: Шейне Сарел, жизнь моя! Зачем тебе эти вещи? Хорошо ли это? Завтра ты идешь под хупу, как чистая дочь Израиля, а сегодня пляшешь, как дерзкая служанка? Посиди лучше дома да поучись женским премудростям, глядя на госпожу твою, и если благословит нас Господь, будешь знать, как держать себя хозяйкой в доме. Но дорогой вспомнил, что нет у него подходящей одежды. Всякий раз, как собирался купить себе хороший костюм, тут же спохватывался: лучше пусть она сперва сошьет себе платье. Прежде надо думать о девушке, а уж потом о парне. И отдавал ей деньги. Так что теперь, если явится туда, опозорит ее и заставит стыдиться. А раз испугался Овадия, что заставит ее стыдиться, то повернул назад.

Но в следующую субботу не смог усидеть на месте. Шесть дней недели озабочен человек трудами ради пропитания, и напрягает руки свои, так что кровь выступает из-под ногтей. Но приходит суббота — приходит покой, приходит покой — одолевают размышления. Лежит себе Овадия между печкой и плитой или сидит в синагоге и отчитывается перед Создателем в поступках своих, — все возвращается мыслями к предстоящим переменам. «Теперь проживаю я в углу у добрых людей, и она прислуживает в чужой семье, а завтра я беру ее в жены, и мы вместе — она и я — должны устраивать собственное гнездо. Теперь я не что иное, как создание легковесное и ничтожное, и она — жалкая рабыня, но завтра я везу воду на телеге, и я хозяин в собственном доме, и она хозяйка в нем.»

Сподобился человек постели — тотчас наскачут в нее блохи, сподобился Овадия невесты — тотчас принялись обхаживать ее другие. Сказал Овадия: до каких пор будут они делать, что им вздумается, а я буду помалкивать? Если человек ценит себя не более чем прах под ногами, не диво, что каждый его растопчет и обгадит. Схватил Овадия свой костыль и отправился в тот дом. Но тут же снова в душе усомнился: следует ли ему идти? Ведь они там наряжены, как царские дети, а он гол и бос, он нищий в латаных лохмотьях и дырявых башмаках, и капот его годится разве что для пугала, а не для человека. Но под конец пнул ногой дверь и вошел. Сказал себе: перед кем? Перед этими попрошайками должен я стыдиться?!

Не ошибся Овадия, заглянув сюда. Все находившиеся в доме были увлечены пляской, и не нашлось никого, кто бы повернул к нему голову. И потому успокоилась его тревога. Стоял Овадия и оглядывал собрание. Смотрел он перед собой и видел: комната полна парней и девиц, лица у всех горят и пылают, как раскаленные угли, пара проносится в танце за парой. Молнией проносятся пары, разгоряченные и потные, а хозяйка стоит и командует весельем, поет и приплясывает, и приговаривает в такт:

Когда понюхает раввин табак,Раввинша тут же утирает нос.А если в этом доме нет парней —Тогда девица спляшет и сама!

И хотя дом полон людей, тотчас видит Овадия свою Шейне Сарел, едва переступив порог, видит ее — ведь Шейне Сарел ростом выше всех подруг. Так и стоял Овадия и любовался красотой ее, и не приблизился к ней, чтобы не осрамить ее. А пока стоял, заметил помощника того меламеда, у которого оставлял свои бочки. Подивился Овадия, увидев его, — что возглашающему слово Божье до плясок и хороводов? Но в ту же минуту возгордился, как человек, который прибыл в большой город и встретил там знакомого. И поскольку в эту минуту окончился танец, потеснили Овадию от дверей, и оказался он возле Шейне Сарел. А Шейне Сарел все еще парила в воздухе, как та мелодия, что витает над скрипкой, и разрумянившееся ее лицо прикрывал цветастый платок, так что не увидела она Овадию, пока не коснулась его нога ее ноги. Тут она вздрогнула.

Заговорил с ней Овадия, поприветствовал ее, оперся о костыль и стоял, вдыхая запах, что шел от ее платка. Сдвинула Шейне Сарел платок с лица и промолвила с удивлением:

— Благословен входящий… Добро пожаловать.

И уже раскаялся Овадия, что явился сюда. Если бы мог исчезнуть, тотчас исчез бы с глаз ее. А если и пляшет, так что? Ведь еще не мужняя жена! Но поскольку видел так близко пылающие ее щеки, воспылало сердце его. Приблизил он лицо к ее лицу и прошептал:

— Нехорошо, Сареле, позоришь ты еврейство мое.

В эту минуту взмахнула хозяйка дома белым шарфиком — в одну сторону повела рукой и в другую повела. Сплюнули парни с губ шелуху от арбузных семечек, приступили к девицам и замерли перед ними, и каждый пригласил ту, с которой желал поплясать. Увидел Овадия, что время поджимает — сейчас исчезнет она, понизил голос, как человек, молящий о пощаде, и сказал:

— Сареле!

Подняла Шейне Сарел на него глаза, будто в жизни не видывала, и сказала:

— Овадия, ты не хочешь, чтобы я танцевала с ними?

Решился Овадия и сказал:

— Нет, не хочу.

Наклонилась Шейне Сарел к Овадии и засмеялась:

— Если так — давай ты станцуй со мной!

И в тот же миг отвернулась от него и пошла прочь.

Как только приметили парни, что Шейне Сарел отвергла его, тотчас приступили к нему и принялись насмешничать — отнимать костыль. Качнулся Овадия, но подхватили его. Не успел он утвердиться на ногах, снова стал падать — едва не коснулся земли. Начали вопить проказники со всех сторон:

— Остерегись, Овадия, чтобы не пробил твой горб дыру в полу!

Подскочил к нему помощник меламеда и заорал во все горло:

— Добро пожаловать, господин Халевлейб! — И веселился, будто вот чудо-то какое: человек вроде Овадии — однако ж есть у него имя!

И похлопал по горбу, прибавляя:

— Господин желает поплясать?

Затянул один из компании на мотив Симхат-Тора:

— Вот стоит жених Овадия, почествуем его, спляшем ради него!

Не прошло и минуты, как окружили девицы Овадию и сомкнули вокруг него обнаженные руки — обдало его терпким запахом горячих девичьих тел, и каждая принялась тянуть его в свою сторону — эта туда, а эта сюда, и заспорили друг с дружкой, и каждая хохотала:

— Со мной! Со мной Овадия будет плясать!

Навис над ним Реувен-рыжий и заорал грозно:

— А ну-ка, парни!

Тотчас явились двое и выдернули костыль у Овадии из-под руки и просунули его несчастному между ног, подняли его на воздух и принялись качать и подбрасывать, и распевать песню, которую тут же и сочинили:

Новый танцор!Экое диво!Что за горб —как спелая слива!Вот он тут,вот он там!Бим-бам-бом!Бим-бам-бам!

Жених — он принц!Расступись, народ!Царский сынидет в хоровод!Вот он тут,вот он там!Бим-бам-бом!Бим-бам-бам!

Болтался Овадия в воздухе меж небом и землей, взмахивал руками и колотил ногами, кусался зубами и впивался в своих мучителей ногтями — опустили его наконец на землю и вернули ему костыль. Ухватился он за костыль обеими руками и оперся на него изо всех сил. Подскочил Реувен-рыжий и отнял костыль. Рыжие брови торчат клочками и едва не впиваются Овадии в глаза. И великой ненавистью пылает его лицо. Испугался Овадия и закричал:

— Евреи, помилосердствуйте! Не делайте мне зла!

Схватил Рыжий костыль и положил его себе на колено, надавил изо всех сил, чтобы переломить. Но крепок был костыль, и затрещали у Рыжего суставы. От боли ударила ему кровь в голову, поднялась и закипела в нем злоба, размахнулся он и швырнул костыль в печь. Объяло пламя костыль и принялось пожирать его. Вытянул Овадия вперед трепещущую руку и бил ею в воздухе, как человек, тонущий в великих водах, — пока не подкосились у него ноги и не потемнело в глазах. Повалился он на землю замертво.