Джузеппе Бонавири - Волшебный лес Страница 10

Скалы остались позади, вскоре скрылась из глаз и Фьюмекальдо, зажатая в ущельях, и в то же время перед нами разворачивались какие-то смутные очертания, и от быстроты нашего полета казалось, что почти все они двигаются. Дядюшка Микеле, хорошо знавший эти края, то и дело говорил нам:

— Держим курс на юг.

— Что-что?

— На юг! Вы что, оглохли?

Мы миновали горы Кальтаджироне, протянувшиеся внизу голубоватой цепью, с редкими зелеными пятнами лесов, и, пролетев над самыми верхушками орешников Пьяццармерины, опустились на равнину, где нещадно палило солнце.

— Здесь кончается истинное, — изрек Кратет. (Он, да будет вам ведомо, был циником, и ему нравилось делать забавные умозаключения.)

— Что ты сказал? — спросил патруус Вериссимус: от быстрого полета он стал слышать еще хуже обычного.

Мы сели отдохнуть на оливу и сквозь ветви стали разглядывать этот новый мир, на редкость неприглядный и неприветливый. Голод мы утолили парочкой ящериц, плодами рожкового дерева, которые захватили с собой, да безвкусными цветочками цикория.

— Ну и пекло! — восклицал дядюшка Микеле.

А Кратет, желая освежиться, подставлял то грудь, то хвост легкому западному ветру, веявшему на нас сквозь листву.

Мы решили заночевать на этом дереве. Я был в мрачном настроении, и мой друг филин, чтобы придать мне бодрости, стал заверять нас, будто вскоре мы снова погрузимся в мягкий прозрачный воздух, не тронутый зноем, и узнаем что-нибудь о Тоине.

Кратет принялся кружить возле дерева и с сумрачным видом доказывать нам, что душа с течением времени рассеивается и исчезает. Я хранил молчание. Дядюшка Микеле устроился на ночь внизу, в углублении ствола.

На наше счастье, ночь была не особенно душной, однако тревожные думы, о которых вы знаете, не давали мне ни улечься, ни заснуть. Дядюшка Микеле храпел, сотрясая воздух вокруг нашей оливы. Издалека доносилось пение цикад.

Едва рассвело, мы снова отправились в путь. Мой друг филин был бодр, даже весел и вскоре завязал беседу с Кратетом, которому нравилось вот так лететь. Нам повстречался наполовину высохший поток, и мы камнем упали вниз, чтобы хоть немного передохнуть и утолить жажду.

— До чего вкусная вода! — сказал дядюшка Микеле, напившись из маленькой излучины.

А мне любо было лежать, распростершись на упругой водной глади, и снова и снова расплескивать ее крыльями. Мы выловили несколько рыбин и жабу: она изрыгала проклятия и плевала в нас ядом; а затем мы вновь пустились в путь, к желаннейшим морским берегам.

— Далеко еще? — спросил я у филина.

— Осталось два дня полета, — ответил он.

Мы пролетали над лесами и лугами; там я впервые увидел вольно пасущихся коней и быков и, не скрою, был изумлен видом этих зверей, таких огромных, четырехлапых, посылавших друг другу звучные зовы.

— Я знавал их прежде, — сказал патруус Вериссимус.

Устав от продолжительного полета, он тщательно избегал лишних движений, чтобы возможно дольше сохранять спокойствие тела и духа. И все же, когда день клонился к закату и вокруг не нашлось ни единого дерева, на котором можно было бы передохнуть, мне пришлось взять к себе на спину дядюшку Микеле, жаловавшегося на сильную усталость.

— Ох, что за мучение! — причитал он.

Патруус Вериссимус оказался легче, чем я думал; старость высушила его до костей и отчасти лишила перьев, однако он с безмятежной уверенностью предрекал события, которые должны были случиться во время нашего путешествия.

— Терпение, Апомео, терпение, — твердил он мне.

Теперь горы под нами были серо-черными, там и сям мелькали пятна зелени, возвещавшие скорое появление лесов. Рядом со мною летел Кратет, хранивший полное молчание, ведь наш полет не позволял нам обмениваться длинными фразами.

— За этой горной цепью должно открыться море, — сообщил дядюшка Микеле, приподнявшись на моей спине, чтобы лучше видеть местность под нами. У подножия горы мы обнаружили рощицу ясеней, акаций и каштанов и опустились там, чтобы заночевать и вкусить долгожданный отдых. Виды, открывавшиеся из рощи, были веселыми и приветливыми, и циник Кратет вновь обрел дар речи, сказав, что радуется прозрачному воздуху и богатству здешней природы, обильной источниками и прохладными ветрами.

Нашли мы и чем подкрепиться; однако в роще было видимо-невидимо соек — вспархивая над деревьями, они спрашивали на своем докучливом языке:

— Кто вы? Кто вы? Кто вы? Кто вы?

— Прочь, прочь! — крикнул им патруус Вериссимус. Он не мог спать от невообразимого птичьего гама, наполнявшего эту рощу.

После окрика шум затих, и мы остались одни, по крайней мере так нам казалось. Кратет со смехом заметил, что мы и владели, и не владели тем, что теперь утратили. Он намекал на этих птиц: неловко спрятавшись среди ветвей, они все еще разглядывали нас, притихшие и смущенные нашей, как они думали, божественной сущностью.

А когда спустилась ночь, непроглядно темная под сводом тамошних лесов, с дерева на дерево, с ветки на ветку понеслось беспрестанное шушуканье:

— В них мудрость!

— В них разум и слово Бога!

— Бога, Бога, Богабогабога!

Поутру, отправившись в путь, мы в скором времени увидели море.

— Мы уже близко, — сказал дядюшка Микеле.

Лесные чащи под нами стали реже, сама земля теперь была другого цвета, иногда попадался сушняк, растянувшийся на огромные пространства, а прямо под нами страшно медленно и неуклюже летели журавли, на которых наш филин то и дело плевал.

— Зачем вы так делаете? — спросил я.

Он ответил, что журавли — жалкие птицы, едва-едва подымающиеся над землей, не умеющие взлететь в поднебесье, потому что сделаны они из тяжелого, громоздкого вещества, и это сразу бросается в глаза.

Говоря так, он продолжал плевать на журавлей. Один из них оглянулся, но, увидев нас в недосягаемой вышине, ускорил полет, воображая в тупости своей, будто сможет нас обогнать.

Я чувствовал, что воздух стал подвижным и солоноватым, последние поля вокруг были желтыми от сплошных зарослей тамариска.

— Вот и прибыли, — сказал дядюшка Микеле.

Кратет все молчал. Минуло лишь несколько дней с тех пор, как мы отправились в путь. Под нами светились зеленью прибрежные воды, и дальше начиналось неведомое море, безбрежное и безграничное, которое я увидел впервые.

— А где оно кончается? — вырвалось у меня.

Кратет ответил мне одним из своих обычных софизмов, а именно что здесь все становится близким и в то же время безмерно далеким, даже звезды, склоняющиеся к западу.

Мне показалось, что патруус Вериссимус кивнул в знак согласия, или, быть может, это слепящий отраженный свет заставил его зажмуриться и наклонить голову. Потом он скомандовал:

— Вперед!

Чайки летали так низко над водой, что казалось, задевают клювами гребни волн, если только это не был обман зрения. Филин сказал:

— Спускаемся!

Я оглянулся. Земля была далеко позади, виднелась на горизонте белой полоской, лишь кое-где выступавшей из воды.

Сесть нам было негде, и приходилось все время описывать круги, спускаться к самой воде, взмывать вверх; тогда я спросил дядюшку Микеле, как нам искать Тоину в этом просторе без конца и края, среди изменчивых красок и колыхания водорослей.

Старик что-то высматривал, низко летя над полосой необычайно прозрачной воды, и звал: «Пиррон! Пиррон!», пока наконец не увидел, как из глубины к нам всплывает дельфин. Я спросил дядюшку Микеле, как могло случиться, что он знаком даже с дельфинами. Кратет летел молча, глядел на нас, насмешливо скривив клюв, и забавы ради вылавливал водоросли.

Пиррон, рассекая волны, приблизился к нам и сделал знак, чтобы мы сели к нему на спину. Нам приятно было примоститься на спине у дельфина, а он, фыркнув и выпустив в воду целую стайку пузырьков, поплыл в открытое море.

— Давненько не виделись, — сказал он дядюшке Микеле.

Я было заговорил о Тоине, но Пиррон, едва узнав, в чем дело, улыбнулся по-своему, будто хрюкнул, встряхнул плавниками и сказал, что море движется туда и сюда, как хочет, закона ему нет, и бесполезно искать в нем птицу — существо, обладающее плотью, а потому подверженное тлению.

От ярости я вцепился когтями ему в спину, но филин осадил меня:

— Что ты? Что ты?

Пиррон ударил хвостом по набегавшей волне, обдав нас сзади колючими холодными брызгами, затем сказал:

— Давайте не будем хандрить!

К нему присоединился дельфин помоложе, по имени Флиунт, и оба стали прыгать среди волн, взрезая их и оставляя за собой длинные полосы пены. Кратет пел:

Плывем мы в морском просторе,В просторе, просторе плывем!

А дядюшка Микеле выхватывал с поверхности воды то кильку, то сардинку; он ловил их без промаха, перекусывал голову и глотал пропахшую солью рыбешку.