Жозе Эса де Кейрош - Новеллы Страница 10

Их плоть страдала, бледнела от страха, худела от лихорадки, коченела от холода; но теперь она движется, отдохнувшая и здоровая, по молодым побегам, по спелым плодам, в животворном и неистовом свете солнца, в атомах ночи, звездной и тихой.

Те, что умерли в гниении лихорадки, рассыпались прахом в лоне родящей земли, и корни растений всосали их, и, смешанные с соком, они вновь являются солнцу в виде плодов, венчиков, ветвистых крон.

Те, что умерли в морских волнах, растеклись средь зеленых глубин, средь песков, кораллов, раковин, рифов и явились позднее в образе волн безмятежно греться на солнце, или ночью струиться под томной тяжестью звездного света, или на утренней заре, голосом грозным, как у царей, иль нежным, как у святых, убаюкивать рыбацкий люд, смуглоликий и молчаливый.

Те, что умирают в горах, как мечтатели пастухи, поглощаются солнцем и растворяются в священном свете звезд, в легком тумане туч, в зареве зорь; они — атомы света, животворные и чистые, утешающие и очищающие.

Так мертвые счастливы.

Мы здесь теснимся, шумные и ночные, толстые или бледные, изголодавшиеся по жизненным благам, губя невинных Маргарит в ослеплении плоти; мы исповедуем религии, набрасываем облики Богов, чертим в воздухе типы обществ; и, взвинченные, безутешные, неудовлетворенные разрушители, мы, средь всей этой безудержной жизни — подобно пахарю, что вдруг замирает с поднятой лопатой, весь бледный, думая о грядущей старости без хлеба и света, — вечно прерываем наши сияющие, звонкие радости, чтоб думать, с ужасом, о мрачном хладе могилы.

А мертвые меж тем, что суть отцы, сестры, любимые, матери, — среди природы, средь гор, вод и звезд, ясные и непорочные. И почему мы боимся смерти? Какой инстинкт, туманный или священный, заставляет нас так любить эту человеческую форму, эти волосы, эти глаза, эти руки со сплетеньем мышц? Деревья, цветы, травы, листья — тоже формы жизни, святые и полные божества. Повсюду, по семьям звезд, по планетам, по деревьям, по хладным недрам земли, по водам, по испарениям, по плодородным нивам, течет сок жизни, священный атом бытия, всеобщая душа! Повсюду есть привязанности, страсти, соперничества, отвращения, противоборства, радости, увядания, пыльца, душа, движенье — жизнь. Почему же тогда только эта форма, имеющая руки и волосы, а не та, имеющая ветви и листья?

Жизнь ведь та же, полная тех же побуждений — черных, священных, светлых, скотских, божественных.

Потому-то мертвые счастливы, что странствуют далеко от человеческой формы, где есть зло, по великой дивной природе, где есть добро, — в чистоте, покое, плодородии и силе.

Благословенны те, кто уходит под землю, ибо они уходят для святого перевоплощения. Едва упадут последние горсти земли и песнь церковнослужителей, языческая и скорбная, угаснет, как дым свечей, тело остается в одиночестве средь полноты ночи и безмолвия, пред великим голодом растительного мира; и оно отдается темным и жадным ртам корней; и оно размягчается средь земной сырости и расплывается гниением; и корни начинают сосать и поедать его; и гниенье становится соком; и сок подымается по стволам, растекается по веткам, бьется пульсом внутри дерева, густеет, плодотворит, уплотняется в пышности почек и раскрывается в листьях, цветах и плодах — и преображенное тело вновь видит солнце, облака пыли, и чувствует росы, и слышит песни пастухов, и живет на покое, на отдыхе в огромной лесной чаще.

И, однако же, рядом с этим телом, что испытало доброе превращение, было предано земле другое, в свинцовом гробу, меж извести и камня, застывшее и набальзамированное. Средь необъятного смутного трепета, в то время как вокруг происходит медленное превращение семян, где уже зарождаются листья, плоды, цветы, ветви, которые позже станет трепать ветер, средь сильных и кривых древесных корней, средь вскипанья сока, средь изобилья и животворного сластолюбья плодоносной земли, набальзамированный труп так и лежит, целостный, застылый, вытянутый, уродливый, бесцветный. Он завидует вольным атомам, что расходятся, подымаясь и опускаясь в скрещивании жизненных сил, что перемещаются и ускользают, как зерна из мешка, с созвездий и комет до пенных ключей, бьющих из земли: украденный у природы, он не может раствориться в вечной и мощной материи; он не может снова увидеть солнце, ночи, обласканные росой, услышать похотливые всхлипы моря… Какой же неведомый рок тяготел над ним, что даже смерть его не освободила?

О, если бы все могли приобщиться еще при жизни религии солнца, красоты и гармонии; вращаться в ясной атмосфере добра и свободы; обладать душою чистой и прозрачной, без омраченья богов и тиранов; чувствовать на себе сплетенные руки любимой — а потом, о Святая Природа, возьми наши тела, чтоб сделать из них деревья, полные теней и озаренных ветвей!

И, по крайней мере, в течение жизни будемте сливаться с природой. Когда входим в лес, кажется, что свет солнца, льющийся обильно и животворно, наполняет все нутро наше, пробуждая там, как то бывает майским рассветом, целые хоры птиц; а затем наступает блаженный мир, словно все обиды, горести, разочарованья и страхи смиренно клонятся долу, когда в душе происходит таинственное причастие.

В течение дня творится в лесных чащах святое празднество: деревья стоят важные, как священнослужители; цветы курятся фимиамом; свет солнца одевает лес сияющим белым облаченьем; и он тихо и протяжно поет священную песнь, в сопровождении набожного птичьего хора, и меж ветвей подымаются, как святые дары, живительный мир и утешительный покой; и в конце мессы деревья, покачивая ветвями, словно даруют согбенному люду стеблей, побегов и трав свое высокое благословение.

И ведь когда мы проходим меж всех этих торжеств, печальные, кроткие, очищенные от скверны, то от крон, приютившихся, трепеща, на груди у ветра, слышатся, обращенные к нам, многие и разные голоса, приветные и доверительные.

Это наши дорогие усопшие говорят с нами; и тогда вся плоть наша жаждет подняться ввысь, разлиться в испарениях и росах и мягко опуститься на грудь листвы, что была некогда грудью родных нам существ…

И потом, природа обладает великим даром всепрощенья и чудесным свойством примиренья; все трагические ненависти, все свирепые сердца чудесно сплавливаются в священном кровосмешении земли. Она не избирает; все ей пригодно: корни роз питает прахом тиранов, а из людей, которые на земле оскверняли, раздирали, обагряли кровью, творит величественные вязы и молитвенные кедры.

Она милостивее, чем все религии: в Священном писании Иуда предает Христа, и тем не менее давно уже два тела — человека света и человека тьмы — сплелись и растворились в одних и тех же зорях и в венчиках одних и тех же цветов.

Она приемлет, бесстрастная, все обряды и все религии: те же оливы, что в Греции приветно укрывали нагие толпы, похотливо извивающиеся в вакхической пляске, укрывали позднее, сотрясаемые свирепым ветром, под гневным светом звезд, жалкого Иуду, со стоном влачащегося по скале средь колючих кустарников, в кровавом поту, оглашая горестными криками ночь агоний.

В часы, когда я заканчиваю эти строки, день уже гаснет; и представляется мне, как там, вдали, на полях, ходит сеятель, высясь над бороздами, оборванный и величавый, разбрасывая семена широким взмахом руки; и кажется мне, что я вижу его отсюда, в бледной прозрачности сумерек, сеющим жизнь: это разбрасывает он по глубоким бороздам тела предков, это они взойдут из земли колосьями, чтоб наполнить зерном его житницу; это они кормят его своей плотью и поят своей кровью. Священные превращения.

И это у природы должны мы искать созвездий, трепетать над мертвой любовью, плакать на груди былой материнской ласки. И это в природе должно искать религию: не в мистических просфорах заключено тело Христово, а в цветах апельсинных деревьев.

ОГОНЬ[5]

В зимнюю пору за городом ночи суровы и злы. Вся природа, в оцепенении и безучастье, ждет яростного вскипания соков. Деревья подъемлют голые руки, печально и моляще. И воды, что по осени были бледны и покойны и что в мае мелодически журчали в ясных ритмах латинских идиллий, теперь лишь ворчат, мстительно и глухо. Ветер, медленный и хриплый, подобен католической заупокойной молитве; и дождь падает с неба победоносно и шумно, словно насмехаясь надо всем.

Порою проглядывает луна — не та пречистая, опалового цвета, от которой исходит магнетический туман, погружающий душу в сладкую истому, но холодная бледная луна из металла, мертвенная, словно лики покойников в католических легендах.

Тогда человек чувствует, что его крошечная и бессильная душа погружается в скуку, безмолвно, как разбитый корабль во время штиля, и тянется невольно к утешительной близости очага, жарких угольев и пламени и, в то время как сила жизни растворяется в дремотных волнах, он слышит у ног своих тоненький голос, веселый, гибкий, ясный, обращенный к нему в каком-то языческом экстазе.