Альфред Хейдок - Рассказы Страница 11

Мне стало необычайно хорошо на душе. Мое детство протекло под сенью леса, который почти вплотную примыкал к дому. У меня были любимые деревья, под которыми я любил сидеть и мечтать. Иногда я разговаривал с ними и пытался понять, что шептали и рассказывали они в ветреные дни, когда вершины их качаются — ходуном ходят, а внизу — уютная тишь.

Отыскав солнечную полянку на самой вершине, где сизые дали проглядывали через редкие стволы, я уселся на одном из крупных валунов, меж которых чернела яма. Нетрудно было догадаться, что тут, видимо, раньше и стоял каменный Див, пока его не подкопали и не увезли археологи.

Сизо-голубое сверкание далей пронизывало меня томительно сладким зовом. Один за другим вставали дымкой окутанные холмы — чем дальше, тем — голубей и щемяще зовущие. Желтыми лентами вились по ним дороги, обрывались и точно повисали в воздухе. Какая это была прекрасная земля!

Рука сама потянулась к рюкзаку и вытащила флейту. Сейчас, как мифический бог Пан, игравший на свирели наядам, я буду играть эфирным существам сокровенной природы…

Вот нотный листок, на нем шаловливый Купидон с крылышками. Полились первые звуки. Я сыграл всю мелодию, краем ока наблюдая по сторонам — вдруг покажутся эльфы, но никого не было.

Откуда-то донесся нежный аромат: к запаху солнцем нагретой хвои присоединился аромат жасмина, которого тут не было.

Я сыграл второй, третий раз — аромат жасмина резко усилился, и вдруг у самого уха услышал еле уловимый шепот:

— Я здесь. Перестань играть.

Я оглянулся — никого не было. — "Может, почудилось?", — подумал я и снова, было, поднес флейту к губам, как услышал гневный шепот:

— Не играй. Я здесь. Мне больно!

Я снова оглянулся — и, по-прежнему, ни души. И снова зашептал голос так близко, что, казалось, кто-то говорит у самого уха:

— Говори скорее, что тебе нужно. Зачем ты меня звал?

— Я хочу тебя видеть. Кто ты? — сами по себе вырвались у меня слова.

В этот миг на коричневой коре старой сосны шагах в трех от меня вспыхнуло золотистое пятно. Казалось, солнечные лучи плавятся в нем, образуя быстрорастущий золотистый ком; он весь кипел, темнел и, точно от взрыва, внезапно принял человеческую форму — предо мной стояла девушка с черной, как вороново крыло, копной волос на голове, с гневными глазами и лицом, искаженным болью. Поднятые смуглые, отливающие червонным золотом руки говорили о том, что они только что зажимали уши.

— Я Дулма. Разве старый колдун не передал тебе моего имени вместе с флейтой?

Тут только я заметил, что она дивно прекрасна и… совершенно нагая. Но я был так поражен ее появлением, что последнее обстоятельство меня совсем не удивило.

— Никакого колдуна не знаю, а флейту я купил на базаре.

Она опустила руки. Страдальческие черты лица разгладились, и я мог поклясться, что она смотрит на мое лицо с таким же любопытством, как я на ее.

— Но кто ты? Я хочу сказать… лесной дух? — пробормотал я смущенно и замолк.

— Так ты не знал, кого зовешь? Да, я лесной дух. Вы зовете нас русалками, феями — у нас сотни имен… И нет народа, который бы нас не знал. Что нужно тебе от меня?

— Да… что нужно мне от тебя? — точно эхо я повторил ее слова, зачарованно глядя в ее широко раскрытые глаза, где все еще сверкал остаток гнева. Воистину я не знал, что мне от нее нужно — я никогда об этом не думал, и появление ее было таким ошеломляющим. Но потом меня словно озарило, и, бурно, страстно, путаясь и запинаясь, у меня стали вырываться слова:

— От тебя мне ничего не нужно! Мне нужна только ты сама! И ты стоишь здесь передо мной вся трепетная, живая и так чудесно хороша!.. С раннего детства, впервые услышав мамины сказки, я искал тебя в лесу, в поле, у речки. Случалось заблудиться в лесу, и я звал тебя мысленно, надеялся, что ты явишься, возьмешь меня за руку и выведешь на дорогу. Но ты все не шла, и я, одинокий, плакал в лесу. Но верил, что ты есть. Но потом меня окружили высокомерные сухие люди и скрипучими голосами назвали мои мечты бреднями и уверяли, что кроме людей никаких других разумных существ на земле нет. И тогда мне опять хотелось плакать от чувства одиночества. Но теперь все хорошо — ты передо мной! Ты так дивно прекрасна — ты еще лучше, чем была в моих мечтах! — я замолк, будучи не в силах оторвать от нее восхищенных глаз.

Новое чувство отразилось на ее лице — это была гордость…

Да, гордость женщины, купающейся в волнах неподдельного восхищения мужчины И уже совсем по-другому зазвучал ее голос, когда она с плохо скрытым умыслом спросила:

— Неужели ты нашел во мне что-то хорошее? Старый колдун ни разу не сказал мне ласкового слова. Он требовал только одно — указать ему очередной клад.

— А зачем ты ему повиновалась?

— Мальчик! Прости меня, что я тебя так назвала. Но ты действительно наивен, как мальчик! Нас принуждают повиноваться. Ты этого не знал?

— Откуда мне знать.

— Я была маленькой, совсем неопытной, когда он подманил меня, играя на своей флейте. А когда я подошла к нему совсем близко, могучими чарами в мгновение ока приковал меня навеки к флейте, вернее, к той мелодии, которую ты играл; я раба твоей флейты. Где бы я ни была, я должна лететь на ее зов.

— А если не полетишь?

— Тогда мне больно. Каждый звук впивается в мое тело и жалит, жалит… — И моя игра тоже причинила тебе боль?

— Да, особенно, когда ты играл второй и третий раз. Точно тысячи игл вонзились в меня.

— Прости, прости меня, Дулма, я не знал, что терзаю тебя! — я бросился вперед, схватил ее руки и стал осыпать их поцелуями. Они были теплы, нежны и трепетны. Казалось, из них исходил ток, свойства которого описать не берусь, — он наполнил меня томлением…

Она высвободила руки, глянула на меня своими бездонными глазами и после краткого молчания произнесла:

— Освободи меня.

— Каким образом?

— Сожги флейту, ноты — все, все.

— Только-то? Да я… — и тут же стал озираться в поисках материала для костра.

Дулма пристально за мной наблюдала. Тонкая улыбка блуждала у рта. Поодаль кое-где валялись серые обломки сучьев, куски полусгнившей коры, прошлогодние шишки — материал, в общем, неважный. Но когда я собрал его в кучу, оказалось, что у меня нет спичек, и я беспомощно взглянул на Дулму.

— Ничего, — она улыбнулась, — огонь везде.

Нагнувшись над сложенной мною кучей, она подула на нее раз, другой — и язычок пламени лизнул дрова…

Когда костер разгорелся во всю силу, я схватил флейту вместе с нотными листиками, чтобы бросить в пылающее пламя. В этот момент что-то изменилось в лице Дулмы, что-то дрогнуло, и она быстро перехватила мою уже занесенную над костром руку.

— Подожди, хорошо ли ты понимаешь, что ты делаешь и что теряешь? Как только флейту охватит пламенем, я исчезну, и никогда больше ты не увидишь меня.

— Дулма, зато ты будешь свободна и счастлива!

— И ты ничего не требуешь взамен?

— Дулма… — я запнулся и замолк, отчаянно борясь с самим собою: сказать или не сказать ей, что она мне безумно дорога, что ее появление как бы взорвало, высвободив во мне долго лежавшее и хорошо упрятанное чувство неудовлетворенной любви; что она есть воплощение того образа женщины, который смутно вставал в моих юношеских грезах, образа нездешнего, того, о котором сказал Александр Блок:

«Шел я на север безлиственный,Шел я в морозной пыли:Слышал твой голос таинственный —Ты серебрилась вдали…»

— Дулма, — сказал я, и спазма перехватила мне горло, — Дулма, любовь ничего не покупает, не торгуется и не ставит условий.

— Разве любовь… — тихо прошептала она и жалостливо поглядела на меня. — Бедный! Любить фею…

5

— Ты мне нравишься — я могла бы полюбить тебя, но наше счастье было бы очень коротким: у нас свои законы. И зачем тебе это, когда по земле ходит та, единственная, которая может стать твоим настоящим счастьем?

— Я не знаю такой, и почему она — единственная?

— Когда-то вы с ней были одно, а потом стали двумя. Ты встретишься с нею — я тебе помогу.

— Но как я узнаю, что это именно она?

Дулма протянула к самому моему лицу свои смуглые пальчики — из них струился нежный аромат жасмина.

— По запаху моих рук ты узнаешь ее — я буду рядом. Феи не бывают неблагодарными.

Я бросил свои колдовские инструменты в пламя. Огонь яростно набросился на них.

Дулма встала между мной и костром и, неожиданно ласково мне улыбнувшись, исчезла…

Костер догорал. Налетел легкий ветерок, пошевелил веточки и как бы прошептал: уш-шла… Да… из моей жизни ушла сотканная из солнечных лучей и лесных запахов сказка… Была — и нет ее!.. А существуют ли, вообще, сказки? Может быть, все они — быль?