«Упрямец» и другие рассказы - Орлин Василев Страница 11

Только один-единственный раз сын лютым ворогом пошел на отца — давно, когда мальчишка еще учился в третьем классе прогимназии. Пандурин вернулся домой пьяный, ни с того, ни с сего придрался к чему-то и прибил сына. Тот слезинки не проронил. Сжался в уголке на стуле, дрожит, словно собачонка. Но когда Пандурин бляхой полицейского своего ремня хлестнул мать и та, скрючившись от боли, повалилась на пол, мальчишка бросился на отца, с размаху ткнул его в живот, потом отскочил в сторону, стащил со стены тяжелую саблю и, ухватив ее обеими руками, занес над головой:

— Назад! — крикнул.

Пьяный Пандурин шагнул было к сыну, но острая сабля дрогнула, готовая обрушиться на него — по плечу, по голове.

— Назад!

И узнал Пандурин свою кровь — ведь зарубит и глазом не моргнет! Мигом протрезвел он и, кашлянув, отступил…

Власть его в доме кончилась.

Больше он уж не смел поднять на жену руку. Но она и без того вскоре угасла: извели ее непосильный труд, одиночество и людские проклятья.

Сын ненавидел отцовскую службу. Стыдно ему было, что он сын полицейского, пропойцы. Нередко дрался он с деревенскими ребятишками, дразнившими его «Пандуренок». Ненависть к полиции и полицейским свела его в гимназии с самыми боевыми ребятами, читавшими запрещенные книги и тайком толковавшими о большевистской России.

Став учителем, сын при каждой встрече со своим блудным отцом старался внушить ему, какую поганую жизнь тот ведет. По-хорошему, лаской уговаривал бросить службу. И мать, мол, тогда разогнет спину, отдохнет от мотыги да от плуга. И вообще на что ему служить — все равно ведь ни гроша от жалованья в дом не приносит.

Не вовсе пропащий человек был Пандурин — втайне он гордился своим ученым сыном, понимал, что жизнь у того правильная, чистая; чувствовал справедливость его слов, но поделать с собой ничего не мог — недоставало решимости бросить легкую, беззаботную жизнь полицейского, ставшую за долгие годы такой привычной.

Уволили его со службы по чистой случайности, помимо его воли.

Вскоре после смерти жены Пандурин тоже расхворался — пьяный провалялся ночь под столом в холодной корчме и простыл.

Сын, не спросясь, раздобыл медицинское свидетельство и от имени отца подал начальству прошение об отставке.

После болезни Пандурин сильно ослабел, поэтому с отставкой примирился сравнительно легко. Но как поправился да как подоспела пора вновь приниматься за крестьянскую работу, чтоб перед людьми совестно не было, и пришлось ходить в затрапезе — без мундира, без форменной фуражки и сабли, на равной ноге со всяким мужичьем — тут Пандурин от злобы и муки просто места себе не мог найти.

Дома ему не сиделось, и он вечно торчал то в одной, то в другой корчме. Пил и бахвалился своими полицейскими подвигами перед разинувшими рты последними деревенскими пьянчужками.

Случалось, выходил он в поле, но хоть работал спустя рукава, так и подмывало его броситься наземь и волком завыть от тоски…

Под конец не выдержал Пандурин и настрочил начальству новое заявление.

Солнце поднялось уже над горизонтом на целых две копрали[8], когда телега Пандурина выехала за околицу и загромыхала по засохшим комьям грязи и рытвинам проселочной дороги.

Позади телеги трусил приземистый, но крепкий, хорошо откормленный полицейский конь — собственность Пандурина. Целый год искал коня Пандурин, на десятках ярмарок побывал, пока облюбовал себе этого. Хотелось ему иметь коня себе по нраву, хоть и для государственной службы. Ну, а кормился конь за счет казны да еще людских амбаров.

Подогнув по-турецки ноги, Пандурин сидел на сухих кукурузных стеблях, устилавших дно телеги, и, покачиваясь, не сводил глаз с белевшего вдали маленького пятнышка — здания околийского полицейского управления, которое ярко выделялось среди разбросанных вдали на холме городских строений.

Вспомнил он, что в эту пору в управлении обычно белят стены — чтобы замазать бесчисленные клопиные следы.

В такие дни лодыри полицейские полеживают во дворе на вынесенных наружу соломенных тюфяках, дремлют на весеннем солнышке или перебрасываются в картишки.

— И сейчас небось в карты режутся, а я должен, как дурак, землю пахать! — и он с остервенением принялся нахлестывать своих коров по тощим бокам.

Телега побежала быстрей и так растарахтелась, что Пандурин даже не услышал, как его нагнал конный полицейский — низкорослый, безбородый и безусый. Пандурин заметил его лишь тогда, когда тот поравнялся с его коровами.

— Атанас! — узнал его Пандурин. — Это ты, сукин сын? — обрадованно завопил он и с неожиданным для его грузного тела проворством вскочил на колени, ухватившись руками за края телеги.

Всадник повернул свою крысиную мордочку и придержал коня.

— Эге, да это никак бай Колю! — в свою очередь обрадовался он. — Здоро́во! Вот так встреча! Довелось, значит, снова свидеться. Ну-ка, дай на тебя поглядеть!

Колю натянул вожжи, и телега остановилась.

Оба полицейских — отставной и действительной службы — потянулись друг к другу и поздоровались за руку.

— Здравствуй, бай Колю, здравствуй! Как живешь, что поделываешь в этой дыре?

— Живу помаленьку… Не живу, а мучаюсь. Не видишь разве? Вот пахать собрался.

— Хе-хе-хе! — визгливо рассмеялся Атанас. — Из тебя пахарь, как из снега пуля. Из попов да обратно в пономари! Смотрю я на тебя и, по чести сказать, глазам своим не верю: Никола Пандурин — пахарь! За плуг взялся! По тебе ли это занятие, бай Колю? Сам скажи, а?

Пандурин, нахмурившись, отвернулся и снова поглядел на белое пятно на холме.

— А что мне еще оставалось, коли вы меня выгнали?

— Кто? — встрепенулся Атанас. — Это мы тебя выгнали?

— А кто же еще-то? Стар я оказался, видишь ли. Помоложе нашли. Молодые, вишь, лучше работают.

— Да уж так работают, — помрачнел и Атанас, — лучше некуда. Намедни начальник наш просто из себя вышел. «Лодыри! — кричит. — Дурачье! Бездельники! Даром казенный хлеб едите!»

— За что же он их так? — оживился Пандурин.

— И не говори! Вчера в Бутанцах проворонили одного коммунягу. Вроде