Василе Войкулеску - Монастырские утехи Страница 12

   Столковались без труда. Боярин вытащил кошелёк и вложил его попу в руки. Уходя, поп

сгибался под тяжестью золота, и ещё пуще торчал на спине его горб. Маргиломан глядел ему

вслед недоверчиво.

   Вскоре, запасясь разными бумагами и грамотами, поп на своей серой кобыле, привязав к её

хвосту другую лошадь, направился в Барбоши. За несколько дней под цоканье копыт пересек он

Бессарабию, её светлые поля подсолнечника, переправился через Днестр и затерялся на

дорогах, утоптанных чабанами и их кочующими отарами. Но особливо — как в сказке по

следам пепла — тянуло его к местам былых его конских краж, содеянных на этих землях... Он

ехал из села в село, от ночлега к ночлегу и повсюду спрашивал, точно в песне, то по-румынски,

то по-русски, то по-татарски о пропавшем белом жеребце, горячем и диком, другого такого на

всей земле не сыщешь. Сетовал он на то, что нет у него куска уздечки, обломка подковы или

стремени, чтоб предъявить их как доказательства потерявшего его хозяина, дабы ему поверили

и наставили на след конокрада.

   Усатые казаки слушали его и удивлённо поднимали брови. Татары, с глазами за решеткой

длинных, как у турчанок, ресниц, принимали его ласково и провожали из аула в аул, потчуя

водкой и кумысом.

   И сказ о легендарном жеребце, точно ветер, донесся до Кубани, где томился хозяин этого чуда,

который, едва о том заслышав, ураганом пролетел десятки верст навстречу чужестранцу,

принесшему весть о его Мураде, отпрыске той самой белой кобылицы, на которой Магомет

въехал в рай.

   К ильину дню священник воротился в сопровождении рослого русского мастерового, не

молодого и не старого, в голубой рубахе, приплюснутой кепке с маленьким козырьком, в

шароварах с напуском поверх коротких, ниже колен, сапог. Тот прибыл опоясанный разными

ремешками, шнурками, верёвками, на которых висел весь его инструмент: ножи и ножички,

шила и иглы, крючки, рогатки и полированные палочки для холощения жеребцов.

   Русский явился к боярину, но тот отложил холощение двухлетних и трёхлетних жеребчиков,

потому что стояла жара. Впрочем, ему разрешено было оставаться при боярском дворе до весны,

когда погода будет благоприятствовать.

   Русский между тем отправился бродить по деревням. Были там и кабаны для оскопления, и

бычки для холощения, и запаленные лошади, и засёкшиеся упряжные, и овцы, страдавшие

сибирской язвой; он все науки превзошёл и лекарства имел от любой болезни. Иной раз помогал

ему поп — тот служил толмачом и зарабатывал на этом кой-какие деньжата. Достойный человек

был этот русский. Выпить любил, но вёл себя весьма уважительно. Одна водилась за ним

слабость, от неё день и ночь не мог бедняга избавиться: бесперечь насвистывал он казачью

песенку. Где бы ни появился — в деревне, в хлеву, на ниве,— где бы ни проходил — мимо двора,

мимо гумна, по городу или по чисту полю,— везде, куда б его ни занесло, он знай себе

насвистывает. А потом стоит и прислушивается, нет ли отклика. Однажды выбил плечом дверь

постройки, откуда помнилось ему в ответ ржание.

   Так, позвякивая инструментами и насвистывая свою песню, странствовал он — один и с попом

вместе — по всем ярмаркам, большим и малым. Не было теперь для них ни одного нехоженого

города, ни одной неизведанной вотчины, ни одного обойдённого табуна. Длинные, просторные

дни, пропитанные синью, провели они в дороге. Исходили вдоль и поперек весь Бэрэган,

проплыли вверх и вниз по всем рекам, обшарили прибрежные пещеры, землянки, лачуги

Власии. Порою снова возвращались на Яломицу, там делали привал, а потом спускались в

Галац. Спали на нивах под присмотром звёзд, и огромная кобза поля стрекотала над их

головой; умывались росою, а пили дикое молоко недозрелой кукурузы... Так протянули они

нити, заткали основу, завязали связи, сплели новые неводы, зачинили износившиеся сети в

старых притонах и новых, к которым едва пробрались. Ничего!.. Одно только всплыло: якобы

найден был когда-то где-то на обрыве труп приземистого человека и рядом павшая белая лошадь.

Стало быть, выходило, будто Амоашей покинул видимый и слышимый мир. Только ведь поверили

этому одни дураки и ещё те, кто не точил на него зубы. Русский с попом понеслись к тому месту

во весь дух. Прискакали — никто ничего не видел. Слышать слышали, только это не здесь... И

труп человека с падшим белым конём растворялся, стоило к нему приблизиться, точно призрак,

вставший из мёртвой воды. А потом снова маячил на горизонте.

   Но это не отвратило ни попа от его упорства, ни казака от его посвиста.

   Созрели арбузы... Уже олень справил свою нужду в воде, и преображение сзывало толпы

купцов, барышников и воров на другие прославленные ярмарки страны.

   Эгон злился, но всё ещё ждал. А графиню так это задело за живое, что она житья ему не давала; в

конце концов терпение его лопнуло, и он порешил перейти горы и смешаться с ярмарочной

толпой, дабы напасть на след неверного товарища и его проучить. Изменив обличье и одежды,

Эгон с графиней и их прихлебатели пробрались через перевал Бузэу к сердцу Валахии, гоня

табун венгерских лошадей. Потом они скрылись в притонах, где их встречали земными

поклонами, но смотрели за ними в оба.

   Лазутчики сообщили попу об этом немедля, и святой отец посторонился, освободив венгру

дорогу для расправы над Амоашеем. Но за каждым шагом Эгона шпионили. А батюшка

занялся другими делами.

   По рассуждению священника, Амоашей, видно, порвал со всеми старыми друзьями и завёл

новых. Так легче поверят, будто он умер. Только одного подозревал поп, что, возможно, у него

есть сведения о конокраде. Старого его выученика и сотоварища по воровским подвигам —

Скороамбэ из Волчьей Долины, того самого, что помогал Амоашею в последней его краже.

   Поп тут же сообщил Скороамбэ, что хочет встретиться. Тот прикинулся дурачком. Тогда

священник, оставив русского, подвязал полы рясы к поясу, сел верхом на кобылу, и к вечеру

его горбатая, усталая фигура появилась перед воротами Скороамбэ. Постучал; свора псов со

страшным гамом кинулась на него, готовая растерзать на куски. Вышла жена Скороамбэ. В

оглушительном шуме священник едва разобрал из её ответов, что хозяина нет дома... Вот уж

почти месяц, как он уехал, и где теперь — неизвестно.

   Святой отец попросил пристанища — дескать, ночь застигла его в пути. Женщина, скряга,

приютить его отказалась, кивая на то, что, мол, хворает ребёнок — горло у него саднит.

Даже ворота не приоткрыла и не подала страннику глотка воды, а быстро вернулась в дом,

оставив его с разъярёнными псами.

   Священник взял лошадь под уздцы и потащился прочь, а сам всё оглядывался. На другом конце

села он тайком зашёл к одним добрым людям, и они не знали, как лучше приветить этого слугу

господа бога.

   И тут, слово за слово, узнал он, что Скороамбэ дома, но прячется. Подучил жену

отвечать так, потому что боится всех и каждого — как бы не украли его великолепную кобылу,

которая ему дороже жизни. Так и спит в конюшне. Из-за неё-то у него во дворе и свора собак

беснуется. Ночью чуть что — Скороамбэ из дому и палец на курок.

   Священник переспал на крыльце, поднялся с петухами, тайком вернулся к дому, откуда был

изгнан, и устроил около него засаду. Прошло немного времени — дверь конюшни заскрипела,

и оттуда вышел человек с ведром набрать воды в колодце. Священник окликнул его по имени.

Деваться некуда — Скороамбэ пойман был с поличным. Пришлось хоть к изгороди подойти.

Старик осведомился о его здоровье, о делах и попросил выгодно распродать скот.

   Человек ответил коротко — мол, ему некогда. Он только что вернулся и должен сегодня же

опять ехать по делам.

— Веду продавать кобылу,— торопливо добавил он.

— Правильно делаешь,—подхватил поп.—Ведь вся деревня с неё глаз не сводит. Поперёк горла

она им. Будто других лошадей нету...

   Скороамбэ пожал плечами.

— На днях,— продолжал поп,— я тайно встретился с Амоашеем.

— С Амоашеем? — разинул рот конокрад.— Быть того не может!

— Почему ж не может быть?

   Скороамбэ не ответил.

— Он не зря приехал,— улыбнулся поп.— Я ему пригоршню монет в шапку насыпал.

   Конокрад молчал.

— Всё о Маргиломановом скакуне хлопочет. Про тебя тоже шла речь. Такой же он

завистник и жмот остался, наш друг-то.

   Скороамбэ навострил уши.

— Убивается, что тебе кобылу подарил,— добавил поп.— Товар что надо! Не сегодня-