Эрнест Хемингуэй - Иметь и не иметь Страница 12

– Говорят вам, у меня для него работа есть, – сказал адвокат.

– Ни для кого у вас нет работы. Зараза вы, и больше ничего.

Тут как раз входит тот косматый седой старик, что торгует резиновыми изделиями: он спрашивает четверть пинты, и Фредди наливает ему, и он затыкает бутылку пробкой и впопыхах бежит с ней обратно, на улицу.

– Что случилось с вашей рукой? – спросил адвокат Гарри.

У Гарри рукав подколот к самому плечу.

– Она мне не нравилась, вот я ее и отрезал, – ответил ему Гарри.

– Вы ее отрезали или кто-нибудь другой?

– Мы с доктором вдвоем ее отрезали, – сказал Гарри. Он много выпил, и у него уже начинало шуметь в голове. – Я сидел смирно, а он резал. Если б людям отрезали руки, когда они забираются в чужие карманы, у вас бы давно не было ни рук, ни ног.

– А что случилось с ней, что ее понадобилось отрезать? – спросил его адвокат.

– Не ваше дело, – ответил ему Гарри.

– Да нет, я просто спрашиваю. Что случилось и где вы были?

– Больше вам не к кому приставать? – спросил его Гарри. – Вы знаете, где я был, и вы знаете, что случилось. Попридержите язык и не приставайте ко мне.

– Я хочу с вами поговорить, – сказал ему адвокат.

– Ну, говорите.

– Нет, не при всех.

– Я не хочу говорить с вами. От вас ничего хорошего не дождешься. Зараза вы.

– У меня кое-что есть для вас. Кое-что хорошее.

– Ну ладно. Один раз послушаю, – ответил ему Гарри. – а о чем речь? О Хуане?

– Нет. Не о Хуане.

Они обогнули стойку и вошли в помещение за баром, которое было разгорожено на кабинеты, и пробыли там довольно долго. Пока они были там, пришла дочка Толстухи Люси с той девушкой из их заведения, с которой она всегда вместе ходит, и они сели у стойки и спросили кока-колы.

– Говорят, вышло запрещение девушкам гулять по улицам после шести часов вечера и в барах показываться тоже, – сказал Фредди дочке Толстухи Люси.

– Да, говорят.

– Собачья жизнь стала в этом городе, – сказал Фредди.

– Еще бы не собачья. Выйдешь купить себе сандвич или стакан кока-колы – арест и штраф пятнадцать долларов.

– Теперь только к таким и привязываются, – сказала дочка Толстухи Люси. – Кто любит повеселиться. У кого не совсем постная физиономия.

– Если порядки в этом городе не изменятся – дело кончится плохо.

Тут как раз вышли Гарри с адвокатом, и адвокат сказал:

– Значит, вы туда придете?

– А почему вам не привести их сюда?

– Нет. Они сюда не пойдут. Приходите туда.

– Ладно, – сказал Гарри и повернулся к стойке, а адвокат пошел к выходу.

– Что будешь пить, Эл? – спросил Гарри меня.

– Бакарди.

– Два бакарди, Фредди. – Потом он повернулся ко мне и говорит: – Ты что теперь делаешь, Эл?

– Я на общественных работах.

– Что делаешь?

– Рою канавы. Снимаю изношенные трамвайные рельсы.

– Сколько ты там получаешь?

– Семь с половиной.

– В неделю?

– А ты думал?

– На какие же шиши ты тут выпиваешь?

– Я не пил, пока ты не угостил меня, – ответил я. Он немного подвинулся ко мне.

– Пойдешь со мной в рейс?

– Смотря в какой.

– Об этом поговорим.

– Ладно.

– Идем, прокатимся на машине, – сказал он. – Будь здоров, Фредди. – Он часто дышал, как всегда, когда выпьет, и мы вместе с ним пошли мимо того места, где я работал весь день и где мостовая была разрыта, и дошли до угла, где стояла его машина. – Садись, – сказал он.

– Куда мы едем? – спросил я его.

– Сам не знаю, – сказал он. – Дорогой надумаю. Мы поехали по Уайтхед-стрит, и он не говорил ни слова, а на перекрестке свернул налево, и мы поехали через центр города к Уайт-стрит и по ней к берегу. Все время Гарри не говорил ни слова, и мы свернули на набережную и по ней ехали до бульвара. Выехав на бульвар, он затормозил и остановился у самого тротуара.

– Тут какие-то иностранцы хотят зафрахтовать мою лодку на один рейс, – сказал он.

– Твоя лодка арестована таможней.

– Они этого не знают.

– Что за рейс?

– Им нужно переправить одного человека, у которого есть дело на Кубе, но ни пароходом, ни самолетом ему ехать нельзя. Так мне сказал Краснобай.

– А это можно?

– Понятно. После переворота это сплошь да рядом делается. Тут нет ничего особенного. Тьма народу переправляется так.

– Как же быть с лодкой?

– Лодку придется выкрасть. Они держат моторы незаправленными, так что я не могу сразу запустить их.

– Как ты выведешь ее из гавани?

– Выведу.

– А как мы вернемся?

– Это еще придется обдумать. Если не хочешь ехать, скажи прямо.

– Я с охотой поеду, если на этом можно заработать.

– Слушай, – сказал он. – Ты получаешь семь с половиной долларов в неделю. У тебя трое малышей, которых нечем кормить, когда они приходят из школы. У тебя семья, и у всех у вас животы подводит от голода, а я даю тебе случай немного заработать.

– Ты не сказал, сколько заработать. Если уж рисковать, так хоть было б из-за чего.

– Теперь, сколько ни рискуй, много не заработаешь, Эл, – сказал он. – Взять хоть бы меня. Я, бывало, весь сезон возил любителей на рыбную ловлю и получал по тридцать пять долларов в день. И вот в меня стреляют, и я остаюсь без руки и без лодки из-за паршивого груза спиртного, который весь не стоит моей лодки. Но одно могу тебе сказать; я не допущу, чтоб у моих детей подводило животы от голода, и я не стану рыть канавы для правительства за гроши, которых не хватит, чтобы их прокормить. Да я и не могу теперь рыть землю. Я не знаю, кто выдумывает законы, но я знаю, что нет такого закона, чтоб человек голодал…

– Я бастовал против такой оплаты, – ответил я ему.

– И вернулся на работу, – сказал он. – Они заявили, что вы бастуете против благотворительности. Ты, кажется, всю жизнь работал, не так ли? Ты никогда ни у кого не просил милостыни.

– Теперь нет работы, – сказал я. – Нигде теперь нет такой работы, чтоб можно было жить не впроголодь.

– А почему?

– Не знаю.

– Вот и я не знаю. Но только моя семья будет сыта до тех пор, пока другие сыты. Они хотят выморить вас, кончей, отсюда, чтобы можно было сжечь ваши лачуги и настроить отелей и сделать из Ки-Уэст туристский город. Так я слышал. Я слышал, что они скупают земельные участки, а потом, когда голод погонит бедняков голодать в другое место, тогда они явятся и устроят здесь красивый уголок для туристов.

– Ты говоришь, как красный, – сказал я.

– И никакой я не красный, – сказал он. – Просто меня зло берет. Меня уже давно зло берет.

– Оттого, что ты остался без руки, тебе не легче.

– Черт с ней, с рукой. Без руки так без руки. Бывают вещи похуже, чем остаться без руки. У человека ведь две руки, да кроме рук есть еще что-то. И если он потерял одну руку, а все остальное у него цело, он еще все-таки человек. Ладно, к черту это, – говорит он. – Я не желаю об этом разговаривать. – Потом минуту спустя он говорит: – Остальное у меня все цело. – Потом он включил мотор и сказал: – Поехали, надо повидать этих людей.

Мы поехали вдоль бульвара, где с моря дул ветер и навстречу изредка шли другие машины, и от мостовой пахло тиной в тех местах, где волны в сильный шторм перехлестывали через волнорез. Гарри правил левой рукой. Он мне всегда нравился, и я не раз ходил с ним на его лодке в прежние времена, но он стал совсем другой с тех пор, как лишился руки, да еще таможенные власти захватили его лодку, потому что этот тип из Вашингтона, который тогда отдыхал здесь, показал, что видел, как с нее выгружали спиртное. На лодке Гарри никогда не унывал, а без лодки сразу приуныл. Должно быть, он обрадовался поводу выкрасть ее. Он знал, что это будет ненадолго, но за это время, может быть, удастся выколотить немного денег. Мне деньги нужны были до зарезу, но я не хотел попадаться. Я сказал ему:

– Только как бы нам не попасться, Гарри.

– Хуже не попадешься, чем ты попался, – сказал он. – Что может быть хуже, чем умирать с голоду?

– Вовсе я не умираю с голоду, – сказал я. – Какого черта ты заладил одно и то же.

– Ты, может, и нет, а вот дети твои наверно.

– Ну, будет, – сказал я. – Работать с тобой я согласен, но разговоры эти ты брось.

– Ладно, – сказал он. – Но смотри, подходит ли тебе это дело. А то в городе охотники найдутся.

– Подходит, – сказал я. – Я же тебе сказал, что подходит.

– Тогда встряхнись.

– Сам ты встряхнись, – сказал я. – Это ты тут рассуждал, совсем как красный.

– Ну, ну, встряхнись, – сказал он. – Все вы, кончи, – кисляи.

– С каких это пор ты перестал быть кончем?

– С тех пор как первый раз наелся досыта. Свинство это было так говорить, но он и мальчишкой ни к кому не знал жалости. Правда, и к себе он тоже никогда жалости не знал.

– Ладно, – сказал я ему.

– Ты, главное, поспокойнее, – сказал он. Впереди уже показались огни бара Ричарда.

– Здесь мы их увидим, – сказал Гарри. – Только застегни свой рот на все пуговицы.

– Иди ты к черту.

– Ну, ну, поспокойнее, – сказал Гарри, сворачивая в переулок и подъезжая к бару с черного хода. Он был задира, и язык у него был скверный, но он мне всегда нравился, честное слово.