Август Стриндберг - Серебряное озеро Страница 12

— Я видел, как палач жег «Эмиля» Руссо.

— На это у них давно руки чесались, они бы и самого сумасброда на костер отправили!

— Господин Вольтер!

— Да, безумцев терпеть не след, всему есть предел!

— Где же?

— Ответ даст здравый смысл.

— Однако я видел также, как они жгли новое издание вашего «Кандида», господин Вольтер.

— Стыд и срам! Ну и отребье собралось в Женеве!

— Протестантское отребье, с позволения сказать!

— Не стесняйтесь, я не выношу ни протестантов, ни католичество! Этот ужасный Кальвин сидел в Женеве и сжег на костре своего друга Серве[20], ибо тот не верил в Троицу. Не стесняйтесь! И будь Жан Калас[21] в Тулузе католиком, а сын его — протестантом, я бы все равно громил его судей, хоть сам я мал и незаметен. Я незаметен, а вот то, что я пишу, не заметить нельзя!

— Стало быть, однажды мы воздвигнем памятник сочинениям господина Вольтера, а не самому Вольтеру.

— Это ни к чему, я сам воздвиг себе памятник сотнею томов собрания моих сочинений. А как старый хрыч выглядел, миру неинтересно, смотреть тут не на что!.. Слабости мои для нас не секрет: я лгал, воровал, был неблагодарен; и жулик, и грубиян — всего понемногу. То моя скудель! Ее я завещаю иезуитам, разночинцам, буквоедам, собирателям побасенок. Но дух — Богу, который его и даровал, людям же — добрую волю понять своего господина Вольтера.

Он поднялся, ибо солнце зашло.

— Покойной ночи, Монблан, у тебя седая голова, как и у меня, а ноги в холодной воде, как и у меня… Пойду лягу. Завтра я отправлюсь в Париж, там я хочу умереть.

ПОДВЕДЕНИЕ ДОМА ПОД КРЫШУ

Когда на третий день после несчастного случая музейный смотритель пришел в себя от опийного беспамятства, оказалось, что он, перевязанный после операции, лежит в собственной спальне. В глаза ему прежде всего бросился красный крест на белой мантии, и мысли его незамедлительно поскакали от крестоносцев к масонам, затем к Швейцарским Альпам, бутылкам абсента, фабричным маркам, знамени британской армии, сигнальным флажкам на флоте и прочему в том же духе, однако врожденное стремление к порядку было возмущено неточностью этих представлений, так что в конце концов он нарушил мучительную тишину фразой: «Только на гербе Швейцарии белый крест на красном фоне, а тут наоборот…» И от напряжения снова впал в забытьё, продолжая рассказывать о картинках, возникавших в его воспаленном мозгу. Он бредил круглыми сутками и чаще всего обращал свои речи к управителю музея.

— Так вот, когда моему сынишке исполнилось четыре года, я разорился на десятку и купил ему в подарок небольшой графофон[22].

Первым делом мне захотелось испробовать его самому. Я покрутил ручку, откинул тормозной крючок, и валик завертелся… И вдруг кто-то как заревет унтер-офицерским голосом: «Марш Фалькенштейна! Запись фирмы «Нактигаль»!», а потом была пауза в целый такт — и оркестр грянул этот самый марш, который был ничем не хуже множества других маршей, хотя в ту минуту произвел на меня ужасающее впечатление, напомнив тягостные обстоятельства, при которых исполнялся в Гамбурге. Дело было в ресторане «Алстерская беседка»… ну уж нет, не хочу даже вспоминать! Однако голос у того капрала, что драл глотку, объявляя номер в ресторации, был в точности такой, как теперь в графофоне… Передо мной до сих пор стоят его отвратительные усищи и налитые кровью глаза — не иначе как он преследует меня и добрался уже до моей холостяцкой квартиры. Подумать только: я возненавидел его еще тогда, потому что он бросал на мою невесту бесстыжие, а на меня — победительные взоры… и вот, пожалуйста, теперь он у меня в комнате и орет «Марш Фалькенштейна! Запись фирмы «Нактигаль»!». А марш тоже был хорош: наводил на размышления, как всякий плагиат. В нем слышались заимствования из «Марша Père-la-Victoire Буланже». При всем своем отвращении к маршу я прослушал его много раз, поскольку он оживлял мою унылую бобылью столовую, и все же я старался избежать унтер-офицерского рыка и прокручивал валик чуть вперед… Ну ладно, довольно!.. Следующим в программе шел эстрадный номер (я покупал без разбору). Какой-то фигляр бормотал что-то нечленораздельное, но явно смешное, после чего закатывался таким отвратительным хохотом, что я понимал: он сказал пакость; зато хохотал он крайне заразительно, тем более что хохот затем подхватывался публикой, и я решил, коль скоро сын мой живет в трудных условиях и почти не слышит смеха, пусть-ка получит удовольствие. Итак, в день рождения я заявился к ним со своими подарками… мы ведь расстались полюбовно… вернее, конечно, позлобно. Помню дрожь, которая охватила меня на лестнице в ожидании неприятностей; я знал эту семейку как облупленную, и неприятностей меня всегда ожидало вдосталь. Звоню. Никто не открывает, потому что у них сломался звонок, и я это прекрасно знаю, тысячу раз просил починить. В последний приход даже хотел прислать монтера за свой счет, но предложение мое восприняли как кровную обиду. Увы, придется стучаться… Дверь отворилась, и она встретила меня кислой миной и вопросом: «Чего колотишь?» Как же не колотить, если звонок не работает! Это напоминание о собственной нерадивости вызвало у бывшей супружницы ненавистнический взгляд в мою сторону. Потом я напрасно искал свободную вешалку для сюртука, подумал было, что придется воспользоваться занятой, и тут же получил предупреждение ни в коем случае сверху не вешать. Такая сцена разыгрывалась уже раз шестьдесят — словно нарочно для того, чтоб привести меня в дурное расположение духа. Сюртук очутился на стуле, где, как я знал, лежать ему было не положено. И я сбросил его на пол. Можно сказать, подал знак… Затем я проследовал в залу — довольно уютную, как и вся эта старомодная квартира. Отнюдь не вопреки моим ожиданиям, сын стоял на стуле у открытого окна, до пояса свесившись через низкий подоконник наружу, чтобы лучше видеть проезжающих мимо лошадей. У меня ёкнуло сердце, я кинулся к мальчику и схватил его в охапку. В этом моем жесте усмотрели очередной немой упрек, а потому мать напустилась на меня — совершенно не думая о страданиях ребенка. Дабы заглушить свой праведный гнев, я подошел к изразцовой печи и уселся в кресло-качалку. Поскольку с утра топили, у меня сильно нагрелась спина и покраснели уши, и я передвинул кресло в сторону, отчего приблизился к тумбе, на которой возвышалась гипсовая скульптура таких размеров, что, упав, она могла бы пришибить ребенка насмерть. Я не раз втихомолку подкладывал под тумбу сложенную газету, исключительно чтобы укрепить этот пьедестал — и, разумеется, заботясь о благе сына. Когда я впервые обратил внимание матери на эту опасность, меня выбранили, а потому я принимал свои меры тайком. Но с каждым новым приходом замечал, что газета опять вытащена. Так было и в этот раз, и я сидел точно на иголках, боясь, как бы сынишка не подлез к тумбе на небезопасное расстояние.

Тем временем пора было нарушить молчание, и хозяйка дома завела свою более чем привычную песню — стала жаловаться.

— Представь себе, стоит мне отлучиться из дому, как Лувиса садится за мой рояль.

На что я бессчетное число раз отвечал вопросом: «Почему ж ты его не запираешь?» На что хозяйка так же неизменно откликалась: «Рояль должен стоять открытый». На что я обычно возражал: «Но ведь открытый рояль пылится».

Сегодня я счел благоразумным промолчать, только изобразил на лице ханжеское сочувствие, бросив при этом взгляд на увядающие пальмы у окна. Жена перехватила мой взгляд и встрепенулась:

— Да, растениям у меня всегда плохо!

После чего я, бывало, вставлял: «Потому что ты забываешь их поливать». Сегодня я промолчал и по этому поводу.

— Лувиса разоряет меня, — продолжала хозяйка. — Она пьет мои ликеры.

Об этом я тоже уже слышал, и мне было досадно, что служанка жены получает удовольствие, недоступное для меня самого. Себе я позволить ликеры не мог, но оплачивал их для супруги. «Запри буфет!» — раз за разом советовал я ей, так что теперь мне больше не хотелось повторяться.

Надо вам сказать, что человек, склонный к скандалам, только и думает о том, как бы затеять ссору со своей жертвой, а потому молчание раздражает его больше, чем самый вызывающий ответ. Зная мои невысказанные реплики, жена принялась обвинять меня во всех мыслимых и немыслимых грехах, ковыряться в моей душе, рвать на части нутро, отчего я молча исходил кровью. Тогда я встал и направился к спальне, однако встал слишком резко, так что кресло стукнулось о тумбу и стоявшая наверху скульптура закачалась.

— Убери ты эту опасную штуковину, — невольно вырвалось у меня, — ребенок может…

— Вечно тебе все не нравится! — отозвалась супруга.

— Да потому что у тебя в доме одно сплошное недоразумение!