Анатомия Меланхолии - Роберт Бёртон Страница 12

без всяких необходимых пояснений и дополнительных сведений, следовательно, они практически недоступны для понимания читателей, не владеющих латынью. Таким образом, читатель все время вынужден заглядывать одновременно в конец тома, отвлекаясь от чтения, и притом, в большинстве случаев, без всякой для себя пользы, ибо, повторяю, маргинальные сноски — почти сплошь латинские. Такой способ публикации я счел для себя совершенно неприемлемым и, следуя воле Бертона, поместил все маргиналии на тех страницах, к которым они относятся, но только не на полях, а внизу, как это принято теперь, и притом, как правило, с переводом (за исключением тех случаев, когда в основном тексте смысл этой латинской цитаты уже передан самим автором в английском переводе или пересказе); и здесь, как и в основном тексте, перевод помещен рядом в квадратных скобках, а самые необходимые дополнительные пояснения к маргиналиям я привожу тут же в угловых скобках (опять-таки, как и в основном тексте), руководствуясь и здесь, в сущности, лишь одной целью — как можно меньше отрывать читателя от самого текста, дать ему здесь же всю необходимую для непосредственного понимания текста и маргиналиев информацию.

Именно такой подход к публикации маргиналиев для меня непреложен еще и потому, что при ином подходе существенно обедняется и само основное содержание книги. Поясню это примером — в эссе под названием «Бедность и нужда как причины меланхолии» (часть I, раздел 2, глава 4, подраздел 6) в основном тексте мы читаем редкую даже для предреволюционной английской публицистики XVII века, исходившей из лагеря пуритан, характеристику социальных отношений той поры: «Ведь у нас теперь дело обстоит не так, как бывало, судя по Плутарху, среди сенаторов Лакедемона во времена Ликурга… в те дни невозможно было добиться такой должности ни ловкостью, ни силой, ни богатством… ее удостаивались только самые… избранные… У нас… всеми олигархиями правят немногие богачи, которые поступают, как им вздумается, и пользуются привилегиями, поскольку на их стороне сила. Они могут безвозбранно преступать законы, вести себя, как им заблагорассудится, и ни одна душа не осмелится обвинить их; да что там, не посмеет даже возроптать: на это не обращают никакого внимания, так что они могут жить по своим собственным законам, не опасаясь последствий, покупая за свои деньги помилование… они все равно ухитрятся пролезть на небо даже сквозь игольное ушко… их примутся восхвалять поэты, их имена увековечит история»[26] и т. д. К этой филиппике в маргиналиях присовокуплена следующая латинская сноска — «Когда умирает богач, отовсюду сбегаются граждане, а хоронить бедняка придет едва ли один из тысячи»[27]. Далее следует еще одна, уже английская маргинальная сноска, что у Бертона встречается очень редко, причем это уже не цитата, а его собственные слова: «Ведь тот, кто одет в шелка, атлас и бархат, да еще и с золотым шитьем, неизбежно должен сойти за джентльмена»[28]. А еще чуть ниже в основном тексте Бертон описывает, как ужасно выглядят бедняки, как нищета делает человека уродливым, отталкивающим, он напоминает скорее свинью или голодного пса, — и опять следует английская маргинальная сноска самого Бертона: «Я пишу это ни в коем случае не попрека или осмеяния ради, не с тем чтобы унизить несчастных, но, скорее, чтобы выразить свое сострадание и жалость»[29]. Такая сноска дорогого стоит: помимо того, что она характеризует социально-политические взгляды автора, она служит и свидетельством теснейшей связи маргинальных сносок и самого текста, они неразрывно с ним спаяны и не могут быть от него отделены.

Наконец, в пользу такого расположения маргиналиев свидетельствует еще одно обстоятельство — нередко пояснения касательно источников цитируемой Бертоном латыни нуждаются в дополнительных сведениях: к примеру, необходимо указать, какой именно поэтический цикл того же Горация здесь цитируется — книга од, сатир или посланий? и какая именно из них — номер книги, номер оды, номер строки, в чьем переводе я ее привожу, и, наконец, точно ли ее приводит сам Бертон, ибо он нередко, как до него и Монтень, изменяет текст, даже и стихотворный, применительно к своим задачам, к своему контексту, на что, как и положено в научном комментарии, следовало бы по возможности указывать тут же, сличая его с оригиналом и отмечая характер цитирования, не заставляя читателя искать на сей счет ответ в другом месте. Но нередко Бертон указывает источник, в котором приведенного им текста нет вообще, или же это не цитата, а сокращенный пересказ, парафраза источника, на что необходимо, по моему убеждению, здесь же указать. «Мои переводы подчас скорее парафразы на ту же тему, нежели перевод цитируемого; non ad verbum [ничто дословно], — откровенно признается Бертон, — поскольку я автор, я позволяю себе большую свободу и беру лишь то, что служит моим целям. В текст книги вставлено много цитат, что делает ее язык более разношерстным, или же, как это нередко случается, я помещаю их в маргиналиях. Греческих авторов — Платона, Плутарха, Афинея (см. прим. 124. — А.И.) и прочих — я цитировал по книгам их истолкователей, поскольку оригинал не всегда был под рукой»[30].

Однако же в силу ряда упомянутых выше причин, а прежде всего в силу заключенного в этой книге огромного объема информации, почерпнутой из всех отраслей познаний тогдашних гуманистов, как в области естественных наук, так и гуманитарных, ограничиться одними маргиналиями Бертона практически невозможно — здесь надобны еще и иные комментарии, расположенные, как обычно, в конце тома, а какие именно — это зависело от решения еще одного вопроса: кому именно, какой категории читателей предназначается книга Бертона сейчас — высоколобому интеллектуалу, знатоку и любителю книжных раритетов или же историку медицины и психиатрии, а возможно, культурологу или же, напротив, достаточно широкому кругу людей, просто любящих занимательное чтение. Рискуя прослыть самонадеянным, я, вслед за самим Бертоном (смотрите его стихотворное напутствие своей книге), выскажу убеждение, что «Анатомия Меланхолии» представляет интерес для читателей совершенно разного уровня культуры и степени образованности, и совершенно не обязательно гуманитариев, но и для них она, пожалуй, информативнее любого традиционного художественного произведения той эпохи. Художественный мир Шекспира в сочетании с документальным миром Бертона с его огромным объемом конкретной информации, книжной и бытовой, сделают представления читателя о духовном мире англичанина позднего Возрождения значительно более богатым и объемным. Но и читатель элитарный (не в нынешнем, все более пошлом, смысле телевизионных и прочих сборищ, именуемых новомодным вульгарным словечком «тусовка»), специализирующийся на истории медицины или психиатрии, возможно, знакомый с рядом использованных Бертоном источников, тоже обнаружит в