Эрнест Хемингуэй - Праздник, который всегда с тобой Страница 13

Когда экономишь на еде, необходимо лучше владеть собой, иначе погрязнешь в голодных мыслях. Голод — хороший воспитатель, на нем учишься, но можешь и что-нибудь придумать. И пока они не понимают, ты опередил их. Ну да, подумал я, уже настолько опередил, что не можешь питаться регулярно. Хорошо бы, они слегка тебя нагнали.

Я знал, что должен написать роман. Но это казалось непосильным делом, когда с большим трудом высиживаешь абзац, который мог быть выжимкой того, что хватило бы на роман. Необходимо было писать более длинные рассказы, как тренируются для более длинных дистанций. Когда я писал прошлый роман, тот, что пропал с украденным чемоданом на Лионском вокзале, у меня была юношеская лирическая легкость, такая же обманчивая и хрупкая, как юность. Я понимал, что, может быть, и к лучшему эта потеря, но понимал также, что должен написать роман. Буду откладывать, пока потребность не станет сильнее меня. Будь я неладен, если примусь писать роман только для того, чтоб мы могли регулярно обедать. Я примусь за него тогда, когда невозможно станет заниматься ничем другим, когда у меня не будет выбора. Пусть он набухает. Я пока напишу длинный рассказ о чем-нибудь таком, что лучше всего знаю.

Тем временем я заплатил по счету, вышел, повернул направо и пересек улицу Рен, чтобы не соблазниться чашкой кофе в «Де-Маго», и кратчайшей дорогой, по улице Бонапарта, направился к дому.

А что я знал лучше всего, о чем не писал и что упустил? О чем знал по-настоящему, и что волновало больше всего? Тут и выбирать не приходилось. Выбрать надо было только улицы, которые быстрей всего приведут тебя к рабочему месту. Я пошел по улице Бонапарта к Гинеме, потом к улице Аса и через улицу Нотр-Дам-де-Шан в «Клозери де Лила».

Я сел в углу, так что предвечерний свет падал из-за моего плеча, и стал писать в блокноте. Официант принес мне café crème[22], я дал ему остыть, выпил половину, отставил чашку и продолжал писать. Когда писать перестал, мне еще не хотелось расставаться с рекой, где я видел форелей в бочаге и воду, вздувавшуюся от напора на деревянные сваи моста. Рассказ был о возвращении с войны, хотя война в нем не упоминалась.

Но утром снова будет река, и я должен создать ее, и окрестность, и все, что произойдет. Впереди дни, когда это надо будет делать каждый день. Все остальное не имело значения. У меня в кармане деньги из Германии, с этой стороны все в порядке. Кончатся они — придут какие-нибудь другие.

Надо только сохранить ясную голову до завтрашнего утра, когда снова примусь за работу. В те дни нам даже не приходило в голову, что с чем-нибудь могут возникнуть трудности.

9

Форд Мэдокс Форд и ученик дьявола

Когда мы жили на улице Нотр-Дам-де-Шан, на верхнем этаже дома над двором с лесопилкой, ближайшим хорошим кафе было «Клозери де Лила», одно из самых симпатичных кафе в Париже. Зимой там было тепло, а весной и осенью — приятно сидеть снаружи за столиками под деревьями с той стороны, где статуя маршала Нея, или за обычными квадратными столами под большими тентами на бульваре. Двое официантов были нашими хорошими друзьями. Посетители «Дома» и «Ротонды» в «Лила» не ходили. Тут у них не было знакомых, и, приди они, никто бы на них глазеть не стал. В те дни многие ходили в несколько кафе на углу бульвара Монпарнас и бульвара Распай, чтобы показать себя публике, и в таких местах всегда ожидалось появление журналистов как поденной замены бессмертия.

Когда-то в «Клозери де Лила» более или менее регулярно собирались поэты, последним первостепенным поэтом был Поль Фор — я его никогда не читал. А единственный поэт, которого я там видел, был Блез Сандрар с расплющенным лицом боксера и подколотым к плечу пустым рукавом; целой рукой он сворачивал сигареты. Он был хорошим собеседником, пока не напивался, и когда врал, его было интереснее слушать, чем тех, кто рассказывал правду. Но тогда он был единственным поэтом, ходившим в «Лила», и я видел его там только раз. Большинство посетителей знали друг друга, но лишь настолько, чтобы обменяться кивками; среди них были пожилые бородатые господа в поношенных костюмах, приходившие с женами и любовницами, иные — с красными ленточками ордена Почетного легиона в петлицах, иные — без. Мы оптимистически зачислили их в savants, ученые, и они сидели над своими аперитивами почти так же долго, как над своими café crème — люди в более потрепанных костюмах с фиолетовыми ленточками ордена Академических пальм, тоже приходившие с женами или любовницами; пальмы же, решили мы, никакого отношения к Французской академии не имеют, а означают, что эти люди — профессора и преподаватели.

Эти люди придавали заведению уютность, они интересовались друг другом, своими напитками, кофе или настойками, газетами и журналами, нацепленными на палки, и ни один из них не демонстрировал себя.

Ходили в «Лила» и другие жители квартала, некоторые — с ленточками Croix de Guerre[23] в петлицах, некоторые — с желто-зелеными Médaille Militaire[24], и я замечал, как хорошо они справляются с недостатком конечностей, оценивал качество искусственного глаза и мастерство, с каким были восстановлены их лица. Восстановленные лица отличались почти переливчатым глянцем, какой бывает у накатанной лыжни, и этих посетителей мы уважали больше, чем savants и профессоров, хотя те тоже могли пройти войну, только вернулись не изувеченными.

В те дни мы не верили никому, кто не побывал на фронте, а полностью вообще никому не верили, и было такое чувство, что наш единственный поэт Сандрар мог бы чуть меньше щеголять отсутствием руки. Я был рад, что он зашел сюда в середине дня, когда еще не собрались завсегдатаи.

В этот вечер я сидел за столом снаружи и смотрел, как меняется освещение деревьев и домов, как движутся по бульварам медлительные тяжеловозы. У меня за спиной открылась дверь кафе, к моему столу подошел человек.

— Вот вы где, — сказал он.

Это был Форд Мэдокс Форд, как он тогда себя называл[25]; он тяжело дышал сквозь густые прокуренные усы и держался прямо, как ходячая, хорошо одетая сорокаведерная бочка.

— Разрешите к вам присесть? — спросил он усаживаясь, и взгляд его бело-голубых глаз под бескровными веками и бесцветными ресницами обратился к бульвару.

— Я не один год жизни потратил на то, чтобы этих животных убивали гуманным образом.

— Вы мне говорили, — сказал я.

— Не думаю.

— Я совершенно уверен.

— Очень странно. Я в жизни никому этого не рассказывал.

— Выпьете?

Официант стоял рядом, и Форд сказал, что хочет шамбери касси. Официант, худой и высокий, с лысой макушкой, прилизанными волосами и пышными старомодными драгунскими усами, повторил заказ.

— Нет. Давайте fine à l'eau[26], — сказал Форд.

— Fine à l'eau для месье, — повторил официант.

Я всегда избегал смотреть на Форда, если была такая возможность, и всегда задерживал дыхание, находясь с ним рядом в помещении. Но сейчас мы сидели на открытом воздухе, опавшие листья неслись по тротуару от меня к его стороне стола, поэтому я посмотрел на него как следует, пожалел об этом и перевел взгляд на другую сторону бульвара. Освещение опять изменилось, а я пропустил перемену. Я отпил из бокала — проверить, не испортил ли вино его приход, но вкус был по-прежнему хороший.

— Вы очень угрюмы, — сказал он.

— Нет.

— Нет, угрюмы. Вам надо чаще бывать на людях. Я подошел, чтобы пригласить вас на небольшие вечера, которые мы устраиваем в этом забавном «Баль Мюзетт» на улице Кардинала Лемуана около площади Контрэскарп.

— Я жил над ним два года, перед вашим нынешним приездом в Париж.

— Как странно. Вы уверены?

— Да, — сказал я. — Уверен. У владельца этого танцевального зала было такси, и когда мне надо было лететь, он возил меня на аэродром. А перед дорогой мы подходили к цинковой стойке зала и в потемках выпивали по бокалу белого вина.

— Никогда не любил летать, — сказал Форд. — Соберитесь с женой в «Баль Мюзетт» вечером в субботу. У нас довольно весело. Я нарисую вам карту, чтобы вам не плутать. Я наткнулся на него совершенно случайно.

— Это на улице Кардинала Лемуана, под домом 74, — сказал я. — Я жил на третьем этаже.

— Там нет номера, — сказал Форд. — Но вы сможете найти, если сумеете найти площадь Контрэскарп.

Я сделал большой глоток. Официант принес Форду коньяк с водой, и Форд его поправлял.

— Я просил не коньяк, — объяснял он терпеливо, но строго. — Я заказал вермут шамбери касси.

— Все в порядке, Жан, — сказал я. — Я возьму коньяк. А месье принесите то, что он заказывает.

— То, что я заказывал, — поправил Форд.

В это время по тротуару прошел худой человек в плаще. С ним была высокая женщина, а он взглянул на наш стол, отвел взгляд и продолжал идти по бульвару.