Морис Метерлинк - Жизнь термитов Страница 13

Нам известно только то (и мы лишь недавно об этом узнали), что наиболее важные функции наших органов зависят от наших эндокринных желез внутренней секреции или гормонов, о существовании которых до последнего времени даже не подозревали, в частности от щитовидной железы, ослабляющей или замедляющей деятельность соединительных клеток, от гипофиза, регулирующего дыхание и температуру, от мозговой железки, надпочечников и половой железы, распределяющей энергию между триллионами наших клеток. Но кто регулирует функции самих этих желез? Почему в совершенно одинаковых обстоятельствах они наделяют одних людей здоровьем и счастьем, а других – болезнями, страданиями, несчастьями и смертью? Бывают ли в этой бессознательной области неравные умственные способности; и не становится ли больной человек жертвой собственного бессознательного? Не видим ли мы зачастую, как неопытное или явно слабоумное бессознательное или подсознание управляет телом умнейшего человека своей эпохи, например, Паскаля? На кого возложить ответственность, если эти железы ошибаются?

Нам ничего об этом неизвестно, мы абсолютно не знаем, кто в нашем собственном теле отдает основные приказы, от которых зависит поддержание нашей жизни; мы строим догадки, идет ли речь о простых механических или автоматических воздействиях или же об умышленных мерах, предпринимаемых своего рода центральной властью или главным управлением, пекущемся об общем благе. Так как бы мы могли постичь то, что происходит вне нас и вдалеке от нас – в улье, муравейнике или термитнике, и узнать, кто ими управляет и руководит, кто прогнозирует будущее и издает законы? Давайте вначале разберемся, что происходит внутри нас.

А пока мы можем только утверждать, что, когда нашей «конфедерации» клеток нужно есть, спать, двигаться, согреться, остыть, размножаться и т.д., она делает или приказывает сделать все необходимое; и точно так же происходит, когда «конфедерации» термитника нужны солдаты, рабочие, производители и т.д.

Повторюсь, что нет, возможно, другого решения, кроме как рассматривать термитник в качестве единой особи. «Особь, – как справедливо отмечает доктор Яворский, – образуется не совокупностью частей, не общим происхождением и не непрерывностью материи, а исключительно выполнением совместной функции, иными словами, единством цели».

Так что мы можем приписать, если это покажется нам предпочтительным, явления, происходящие здесь, равно как и те, что разворачиваются в нашем теле, некоему разуму, рассеянному в Космосе, безличному мышлению вселенной, духу природы, Anima Mundi[20] некоторых философов, предустановленной гармонии Лейбница с его путаными объяснениями конечных причин, которым повинуется душа, и действующих причин, которым повинуется тело, – гениальным, но, в сущности, ничем не обоснованным мечтаниям; можем обратиться к жизненной силе, силе вещей, «Воле» Шопенгауэра, «Морфологическому Плану» или «Направляющей Идее» Клода Бернара, Провидению, Богу, перводвигателю, Беспричинной Причине Всех Причин или даже к простой случайности: все эти ответы верны, поскольку они более или менее открыто признают, что мы ничего не знаем и ничего не понимаем и что происхождение, смысл и цель всех проявлений жизни еще долго и, возможно, вечно будут от нас ускользать.

Мораль термитника

I

Если общественная организация улья кажется нам очень суровой, то организация термитника несравнимо более жестока и безжалостна. В улье мы сталкиваемся с почти полным самопожертвованием богам города, но у пчелы все же остается некоторое подобие независимости. Большая часть ее жизни протекает снаружи, в сиянии солнца, свободно распускаясь в прекрасную пору весны, лета и осени. Вдали от всякого надзора, она может прогуливаться по цветам. В мрачной же «навозной» республике царит абсолютное самопожертвование, полное заточение и непрерывный контроль. Все уныло, угнетено и подавлено. В тесных потемках проходят года. Все здесь рабы и почти все – слепцы. Никто, кроме жертв великого полового безумия, никогда не поднимается на поверхность земли, не дышит свежим воздухом и не видит дневного света. Все, от начала до конца, совершается в вечной тьме. Если нужно, как мы уже видели, сходить за пищей в места, где ее много, туда добираются длинными подземными или трубчатыми дорогами, и никогда не трудятся под открытым небом. Если необходимо перегрызть брус, балку или дерево, к делу приступают изнутри, не трогая краску или кору. Человек ни о чем не догадывается и не замечает ни одного из тысяч призраков, заполонивших дом, тайно копошащихся в стенах и обнаруживающих себя только в момент разлома и обвала. Коммунистические боги становятся здесь ненасытными Молохами. Чем больше им дают, тем больше они просят и не перестают требовать до тех пор, пока особь не будет уничтожена, а ее горе не утратит смысла. Ужасающая тирания, примеров которой еще не встречалось у людей, где она всегда кому-то выгодна, здесь не приносит пользы никому. Она анонимна, имманентна, рассеяна, коллективна и неуловима. Самое любопытное и самое тревожное заключается в том, что она не явилась готовым следствием каприза природы; ее этапы, каждый из которых мы можем восстановить, доказывают, что она укоренялась постепенно и что виды, кажущиеся нам наиболее цивилизованными, являются также наиболее порабощенными и жалкими.

Денно и нощно все неустанно предаются конкретным, разнообразным и сложным занятиям. И только бдительные, безропотные и почти ненужные в повседневной жизни солдаты-уроды дожидаются в своих черных казармах минуты опасности и самопожертвования. Эта дисциплина кажется еще более строгой, чем дисциплина кармелитов или траппистов, и ни одно человеческое объединение не может дать нам примера такого же добровольного подчинения законам и распоряжениям, исходящим неизвестно откуда. К различным формам фатума, которые нам знакомы и которых нам вполне хватало, добавляется новая, возможно, самая жестокая форма – общественный фатум, к которому мы движемся. Никакого отдыха, кроме вечного сна; не разрешается даже болеть, и любая слабость равносильна смертному приговору. Коммунизм доведен до каннибализма, до копрофагии, поскольку питаются, если можно так выразиться, одними экскрементами. Это преисподняя, какой ее могли бы себе представить крылатые хозяева пасеки. В самом деле, можно предположить, что пчела не осознает своей краткой и изнурительной участи, что она испытывает радость, посещая цветы в утренней росе и возвращаясь, пьяная от взятка, в приветливую, деятельную и благоухающую атмосферу медово-пыльцевого дворца. Но почему ползает в своем подземелье термит? Каков его отдых, какова плата, каковы удовольствия и радости его низменной и мрачной «карьеры»? Живет ли он на протяжении миллионов лет только для того, чтобы жить или, точнее, не умереть и до бесконечности умножать свой безрадостный род, безнадежно увековечивая самую обездоленную, тоскливую и презренную форму существования?

Признаюсь, эти рассуждения грешат наивным антропоцентризмом. Мы видим только внешние и сугубо материальные факты и не знаем всего того, что действительно происходит в улье или термитнике. Вполне вероятно, что они скрывают жизненно важные – эфирные, электрические или психические – тайны, о которых мы не имеем ни малейшего представления, поскольку человек с каждым днем все глубже осознает себя одним из самых несовершенных и ограниченных существ мироздания.

II

И хотя немало вещей в общественной жизни термитов внушает нам ужас и отвращение, все же великая идея, великий инстинкт, великий автоматический или механический импульс или, если угодно, ряд великих случайностей, независимо от того, по какой причине мы можем видеть только их последствия, несомненно, поднимает их над нами: достаточно вспомнить их абсолютную преданность общему благу, их неслыханный отказ от всякого личного существования, всякой личной выгоды и всего, что напоминает эгоизм, их полное самоотречение и непрерывное самопожертвование ради спасения города, делающие их в наших глазах героями и святыми. Мы встречаем у них три самых страшных обета наших самых строгих монашеских орденов: бедности, послушания и целомудрия, доведенного до добровольного оскопления; но какой аскет или мистик когда-либо помышлял о том, чтобы, вдобавок к этому, наложить на своих учеников обет вечной тьмы и слепоты, выколов им глаза?

«У насекомого, – заявил однажды великий энтомолог Ж.-А. Фабр, – нет морали». Слишком поспешный вывод. Что такое мораль? По определению Литтре, это «совокупность правил, которые должны управлять свободной деятельностью человека». Не идеально ли подходит это определение к термитнику? И не выше ли совокупность руководящих им правил и, прежде всего, не соблюдаются ли они более строго, чем в самом совершенном из человеческих сообществ? Можно поспорить лишь о выражении «свободная деятельность» и сказать, что деятельность термитов вовсе не свободна и что они не могут уклониться от слепого выполнения своей задачи; ибо в кого превратился бы рабочий, отказавшийся трудиться, или солдат, сбежавший с поля боя? Его изгнали бы, и он издох бы снаружи; или, скорее всего, был бы немедленно казнен и съеден своими согражданами. Не правда ли, такая «свобода» очень похожа на нашу?