Жан-Ришар Блок - «…и компания» Страница 13

«Клянусь честью», откуда только у «него» все это берется?» — подивился первому Брауну второй. Губы Сары дрогнули, она протянула руку. Но тут Миртиль решил, что настал его черед завершить беседу какой-нибудь сугубо мужской репликой. Он обернулся к брату своим трехступенчатым профилем:

— Теперь ты сам видишь, что снова наладить дело будет не так уж трудно!

И Браун со вздохом убедился в том, что уже давно знал: Зимлеры любого обойдут, как малолетнего ребенка.

VIII

Конечно, мать на тысячу ладов представляла себе сцену возвращения сыновей, но когда наконец дверная ручка беззвучно повернулась и заскрипела, как бы говоря знакомым голосом: «Это я! Что случилось?» — глаза Сары впились в дверь, и у нее перехватило дух.

Дверь отворилась бесшумно, даже не взвизгнув в петлях. Сначала показался угол черного запыленного саквояжа. Послышался вздох. Четверо мужчин один за другим (первый Вильгельм, а потом и Фриц Браун) поняли, что произошло нечто важное. Вошел Гийом Зимлер, вслед за ним появился Жозеф под запоздалый лай соседской собаки.

— Уф! Добрый вечер!

Последующую сцену лучше было бы обойти молчанием. Вряд ли уместно описывать во всех подробностях не знающую границ материнскую нежность и ребяческое поведение ее двух взрослых сыновей, покрытых дорожной пылью.

Радости дяди Вильгельма хватило бы на десяток родственников, так бурно он восклицал: «Ну что за мальчики! Это же прямо молодцы!» Между тем дядя Миртиль, не созданный для таких необычных положений, обратил к окошку свои мощные надбровья и властно потребовал от Фрица Брауна объяснений: каким это чудом нынче вечером гравий не заскрипел под ногами путешественников?

— Где же? Где? — вполголоса спрашивал Вильгельм, пожимая руки племянникам. Но ни тот, ни другой не снизошли до ответа. Однако участники этой сцены поняли, что проявления радости, даже столь затянувшиеся, еще недостаточны для того, чтобы разрешить все деловые затруднения. Уже одно присутствие Ипполита было способно иссушить источники самых благородных излияний.

Он не протянул руки сыновьям, даже не кивнул им, только кирпично-красное лицо его вдруг стало желто-серым, что не предвещало ничего доброго. Рот беззвучно задергался, и время от времени отечный указательный палец тыкал в сторону новоприбывших.

Он хрипло дышал, как потревоженный бык, — чем обычно давал знать о своем намерении вступить в разговор. Мгновенно воцарилась тишина. Гийом тер себе лоб, и носовой платок чернел от каждого прикосновения к закопченному лицу. Он подошел к столу.

— Добрый вечер, отец.

— Ну? — спросил отец. Он ждал не того.

Гийом говорил тем же взволнованным, тявкающим голосом, как и при позавчерашнем объяснении с сердечно-больным маклером.

— Отец, есть новости.

— Ну? — переспросил отец, но уже другим тоном. Жозеф поправил дужки очков и поспешил на выручку

к брату, однако счел благоразумным избрать более безопасный путь наигранной беспечности:

— Имею честь говорить с господином Ипполитом Зимлером, владельцем суконной фабрики в Вандевре…

— Где?! — переспросил Ипполит: крик, казалось, еще раньше набухал у него в груди.

— В Вандевре, это на Западе… — вмешался Гийом, пожирая отца глазами.

— В Вандевре?

— В Вандевре!

Торжествующее восклицание Вильгельма Блюма пропало, заглушённое скептическим возгласом Миртиля, который, постучав ладонью по столу, прибавил безнадежным тоном:

— Так я и знал, так и знал!

Ипполит подался вперед всем телом:

— Значит, там, там вы…

Гийом утвердительно кивнул головой. Жозеф, веря в непогрешимость своей тактики, снова поправил очки и снова доверительно нагнулся к отцу:

— С владельцем суконной фабрики в Вандевре и хозя…

Он не закончил фразы. Отец вскочил. Кресло с грохотом упало па пол, протянув к лампе свою изодранную холстинную обивку и четыре колесика. Старик был выше на голову всех своих родичей.

— Так вы ку-пи-ли?

— Ага!

— Да, мы… купили, — пробормотал Гийом посеревшими губами и впился глазами в отца. Он полез было во внутренний карман за бумагами, но Жозеф остановил его.

— Мы не имели времени запросить вас депешей… Надо было… надо было решать тотчас же. И всякий другой на нашем месте… клянусь…

Когда адвокат, произнося речь, взывает к публике, значит, дело его подзащитного плохо. Жозеф призвал в свидетели лихорадочно блестевшие глаза своей родни.

— Надо было… — начал Миртиль.

— Так вы… купили? — снова заорал фабрикант. И наконец вопрос, последний, решающий вопрос сорвался с его губ, и седые бакенбарды затряслись:

— А за сколько?

— Успокойся, папа! Мы блюли твои интересы. Мы уверены, что поступили правильно, — сказал Жозеф покорным, наигранно простодушным тоном.

— Разберемся по порядку. Мы ехали затем, чтобы найти фабрику. Ведь таково было ваше намерение, не правда ли? — перебил его Гийом.

Жозеф с преувеличенной поспешностью нагнулся над черным саквояжем.

— Взгляни сначала на планы и скажи, какую цену ты бы дал за эту фабрику?

— Случай редчайший, дядя Вильгельм, — подхватил Гийом, решив извлечь пользу даже из присутствия Блюма. Но логика отца — увы! — не походила на те глыбы, которые, будучи раз сдвинуты с места, могут в дальнейшем направляться простым движением руки.

— За сколько купили?

— Сейчас узнаешь, взгляни сначала на планы, — озабоченно повторил Жозеф.

— Ответь ему, — шепнула мать.

Но гнев старика Зимлера уже не знал удержу. Он обвел гостиную взглядом, дико захрипел, шея у него налилась кровью, и он завыл, сопровождая каждый слог выразительным ударом кулака о стол:

— За сколько ку-пи-ли?

Все, что могло дребезжать, задребезжало — и стекло и металл. Гийом, вытянувшись, стоял перед отцом, пустой, как ножны сабли. Он беззвучно шевельнул губами раз, другой и выдавил наконец несколько звуков, необходимых для того, чтобы получились следующие слова (только тут он впервые понял чудовищный смысл этих слов во всей их совокупности):

— За двести тысяч франков.

— Ипполит! — вскричала Сара, бросаясь к мужу.

Глядя на Миртиля выкаченными глазами, в которых не было ничего человеческого, старик повторил:

— Zwei Hundert!… Gott im Himmel!… Myrtil, alles, alles…[5]

Затем ноги его подкосились, он шагнул, хотел было сесть, зацепился за ножку перевернутого кресла и рухнул между креслом и столом, рыча, как сраженный насмерть зверь.

IX

И все же не каждый, кто хочет умереть, умирает. «Гиппопотам», как звали старика Зимлера в семействе Альтерманов, был сколочен на редкость прочно. Но ведь кто не знает, что все Альтерманы смешанных кровей: еврейской и немецкой.

— Надо поставить ему пиявки… Он слишком зажирел, — заключил Фридрих Альтерман, выколачивая фарфоровую трубку. Альтерманы перешли в прусское подданство. Одним конкурентом меньше, меньше одним долгом соседу — ну как тут не позлорадствовать?

В гостиной поставили кровать. Но «Зимлеры и болезнь — две вещи, друг друга исключающие», — как любил повторять для собственного своего успокоения покойный Дедушка Мойша Герш Зимлер, бывший тамбурмажор наполеоновской гвардии.

Не прошло и двух суток, а уже во всех этажах дома под каблуками старика снова затрещали половицы и за всеми Дверьми неожиданно раздавалось его гулкое пыхтение.

Всякого другого после такого удара разбил бы паралич, во старик Зимлер отделался пустяком — у него отнялось левое веко. И если в течение недели он не совсем внятно произносил некоторые слова, то и это было сущим пустяком, принимая в расчет его буйный нрав.

— Гиппопотам в бешенстве! Спасайся кто может! — посмеивался Альтерман, жадно прислушиваясь к тому, что делалось у соседей. Его сад примыкал к зимлеровскому саду. А кузен Яков Штерн бегал от своего дома к зимлеровскому и сокрушенно повторял:

— Почему не послушали Сару? Женщины разбираются в таких вещах. Ипполит скорее даст себя убить, чем сядет в поезд!

Но пока что Ипполит убивал своих домашних, не щадя никого. Как-то в коридоре Жозеф схватил отца за рукав, — голос его мог смягчить даже камень:

— Папа, да ты хоть посмотри!

На столе блестела голубоватая калька с планами. Отец грубо вырвался от Жозефа и снова зашагал по дому. Первое его слово, с которым он соизволил обратиться к сыну, было:

— Ты сказал, за двести десять тысяч?

— За двести. Да!

— Ну, так у меня их нет! И я их не дам!

Старик ушел. Целых три дня он твердил: «Ничего не дам! Не дам!»

Но всему бывает конец. Три дня и три ночи беспрерывного шагания и вздохов в одно прекрасное утро привели Ипполита в столовую.

Подбородок и щеки его густо заросли щетиной. Бакенбарды стояли дыбом; густые брови лезли в налитые кровью глаза, левый был полузакрыт. В поредевших седых волосах стального отлива застрял пух от подушки. Концы расстегнутого воротничка свисали на мясистый подгрудок. Сюртук коричневого сукна, измятый, кое-как застегнутый, свободно болтался на груди и опавшем животе. Ипполит, видимо, выбился из сил. Но неистребимая злоба пересиливала слабость.