Ванда Василевская - Пламя на болотах Страница 13

Далеко-далеко простерлась тьма и прозрачный колеблющийся, словно занавес на ветру, туман. В эту тьму и туман, куда-то в безлюдные болота и трясины ушли те двое…

Тут только Ядвига почувствовала поднимающийся от воды холод, пронизывающий, словно дыхание ледяных уст. Она встала и, привязав лодку цепью к ольховому пню, по крутой, скользкой от грязи тропинке направилась к дому.

Глава IV

Хожиняк торопился закончить последние домашние работы до наступления ночи. Заглянул к лошади, стоявшей во временной конюшне. Оттуда повеяло теплом. Гнедой в темноте хрустел овсом, перемешанным с рубленой соломой. По другую сторону загородки корова сонно пережевывала траву, которую щипала весь день. Осадник тщательно запер конюшню, прошел мимо будки Цезаря и вошел в дом. Здесь пахло свежим деревом, в сенях валялись стружки, просвечивали еще не проконопаченные щели между бревнами. Плохо подвешенная на петлях дверь в комнату скрипела. Он нащупал на столе лампу, но, прежде чем зажечь ее, старательно закрыл толстые, тяжелые ставни, защищавшие окна изнутри. И лишь тогда решился поднести спичку к черному фитилю. По стенам заколебались, заплясали высокие подвижные тени. Узкий кружок света упал на плохо оструганные доски стола и рассеялся по комнате, не в силах прогнать из углов притаившийся мрак. Черной дырой зияли открытые двери в кухню, и Хожиняк, держа в руках лампу, машинально направился туда. Сверкнула белизной печь, поблескивали жестяные ведра. Он зачерпнул воды в размалеванную кружку и напился. Вода была плохая, ее приходилось носить из реки. Колодец он еще только собирался выкопать. Вообще работы было тьма. Хорошо еще, что он получил не совсем голый участок. Его предшественник успел построить избу, посадить перед ней кусты жасмина. Таким образом, можно было сразу поселиться здесь, хоть крыша над головой есть. Были, впрочем, и дурные стороны — Хожиняку приходилось применяться к тому, что было уже сделано. Сам он построился бы совсем по-иному. Ну что это такое — одна комната с кухней, как в крестьянской избе! Это будет очень неудобно, если брак с Ядвигой осуществится. Все помещение по другую сторону сеней пропадает под каким-то не то чуланом, не то складом. Впрочем, в крайнем случае можно будет перестроить. Да, видно, именно так и придется сделать.

Он вернулся в комнату и, сев за стол, принялся чинить лопнувший ремень сбруи. Нет, сидеть здесь одному не было никакого смысла. Ядвига не большая барыня, и хотя госпожа Плонская пытается что-то такое из себя изображать, но куда там! Хозяйство у них почти крестьянское, и сразу видно, что оно держится на молодых — на Стефане и Ядвиге. Мать умеет лишь много говорить о хозяйстве, но ясно, что хозяйничает Ядвиня. Немного неразговорчива она, но это и не диво: сколько лет девушка живет в этой глуши, чего же можно ожидать? Вот и теперь она бы сидела по другую сторону стола, шила бы или вышивала что-нибудь, все-таки было бы с кем словом перемолвиться. А так — одиночество, ползающие по стенам тени, а за стенами — чуждая, враждебная ночь. Можно бы построить дом поближе к деревне, на узкой полоске выгона, клином вытянутого в ту сторону, но прежнему осаднику, видно, понравилось здесь, на пригорочке, среди кустов и невысоких деревьев. А закончить он не успел, так и убрался куда-то. Что-то было не в порядке с этим его предшественником. Теперь-то Хожиняк в сущности даже знал, что именно, но вначале он напрасно пытался вытянуть что-нибудь от чиновников в городе и от старосты здесь, на месте. По семейным, мол, причинам. Сперва он чуть не поверил этому.

Но самого короткого пребывания здесь было достаточно, чтобы понять подлинные причины. Собственно говоря, одного дня. Никто не хотел указать дорогу, никто не отвечал на вопросы, мужики смотрели исподлобья, мрачным, тяжелым взглядом. Работая в поле, плывя в лодке, суетясь по хозяйству у дома, — везде чувствовал он на себе эти тяжелые взгляды. Даже тогда, когда вокруг никого не было. Почему они непрестанно следят за ним? А что следят, не подлежит никакому сомнению. Где-то тут же, рядом, все время таится глухая угроза. Недавно, когда он был в лесу, неподалеку раздался выстрел. Может, и не в него? Ведь мог же кто-нибудь выстрелить случайно, браконьер, бродяга, мало ли кто! Пуля просвистела у самого его уха, но в конце концов и это могло быть случайностью. Хотя комендант полицейского поста как будто смотрел на это иначе — он непрестанно намекал об осторожности, о бдительности, о том, что непременно надо закрывать на ночь ставни.

Игла с трудом прокалывала старый, затвердевший ремень. Как только он немного устроится, придется купить массу вещей. Хорошо еще, что он не поступил, как ему советовали там, дома, под Калишем, когда он продавал свое хозяйство, чтобы перебраться сюда. «Зачем брать все с собой? Начиная сызнова, возьми деньги, на месте все новое купишь». Оказалось, что деньги текут, как вода, а все, что он взял с собой, хоть и старье, пришлось очень кстати. Вот хоть бы и эта упряжь…

Он взглянул на закопченное ламповое стекло. Да, женская рука в доме очень бы пригодилась. Одному и неудобно, и скучно, особенно по вечерам. Когда он там, дома, подавал заявление о желании взять здесь участок, все это представлялось ему иначе. А что он нашел? Дикие, глухие края и дикие люди, мрачными глазами исподлобья поглядывающие на него.

В десяти километрах отсюда участок другого осадника. Но там другое дело, то офицерский участок. Владельца еще нет, а вокруг большого, словно помещичья усадьба, дома уже хлопочут плотники, землекопы копают котлован, уже сереют бетонные круги будущего колодца. Тот-то приедет на готовое, да еще, по слухам, со всей семьей. Нет, это не компания для простого сержанта. Единственные люди, с которыми здесь можно встретиться, поговорить, — это Плонские. И Ядвиня ему сразу понравилась — с первой минуты, когда он по-соседски зашел к ним попросить разрешения поставить лошадь в их конюшне, пока сам не построит какой-нибудь клетушки. Его мысль снова вернулась к прежнему осаднику. Даже фамилии не хотели ему сказать. Ну что ж, обошлось. Пришлось только самому всему учиться и разузнавать. Совершенно ясно, что тот просто не выдержал. Конечно, нельзя сказать, чтобы здесь было весело или безопасно, но все-таки скорей можно прожить, чем на клочке земли, доставшемся ему от отца, где просто не к чему было руки приложить и вся жизнь уходила на постоянные ссоры с братьями. Земля здесь плохая, но ведь ему обещаны удобрения, для огорода можно заложить компост, да и река близко. Пастбище — никуда, но ему обещали луг и, конечно, рано или поздно дадут. И в сущности все это досталось ему почти даром, если не считать военных дней, вшей, которые ели его днем и ночью, и раненой ноги, которая еще и теперь болит, особенно к перемене погоды.

Он прервал работу и, подняв голову, закусил губы и потянулся за револьвером: ему почудился какой-то шорох за окном. Держа палец на спуске, он вышел в сени и тихонько отодвинул деревянный засов.

Тьма стояла плотной стеной. Она клубилась, лезла в глаза, влажным прикосновением стлалась по лицу. Хожиняк вздрогнул, прислушался.

Вдали шумела река, над головой перешептывалась листва, трепетала быстрой, торопливой дрожью осина. Словно человеческий голос, словно торопливые слова, словно доверяемый на ухо секрет. Одно мгновение Хожиняку показалось, что кто-то разговаривает в темноте таинственным, лихорадочным шепотом. Но это шелестела осина.

Где-то капнула роса — кап, и в ветвях шевельнулась спящая птица. Осадник тихонько свистнул, но собака не отозвалась. Хожиняк нахмурился, неприятное предчувствие кольнуло сердце. Он еще раз свистнул и отскочил за дверь. Но вокруг все было тихо.

Он приоткрыл дверь и, стараясь не шуметь, пошел по дорожке. Зашуршали оставшиеся после постройки стружки. Со всех сторон стояла тьма, тьма огромным морем заливала безлунную и беззвездную ночь, низко нависшую над землей клубами невидимых туч. Было душно, Хожиняк шел медленно, не спуская пальцев с предохранителя револьвера. Он щурился; казалось, перед самыми его глазами притаилось во мраке какое-то препятствие. Мрак касался глаз мягкими лапами, немой и подвижный мрак, таящий в себе неведомое.

Он нащупал деревянную крышу собачьей будки и опустился на колени. Пальцы нашли холодные звенья цепи и поползли по ним. Теперь он был уже уверен. Дернул — цепь не поддавалась. Тогда Хожиняк вынул из кармана фонарь, притаил дыхание и несколько секунд прислушивался. Но ничего не было слышно, кроме легкого шелеста деревьев и раздражающего шепота осины. Он направил на землю узкий луч света. Да. Цезарь лежал окоченевший, в деревянной неподвижности, вытянув длинные лапы; свет фонаря отражался в блестящих, широко раскрытых глазах. Осадник выругался и в слепом бешенстве толкнул ногой мертвое животное. Широкая грудная клетка загудела под ударом, как задетый неосторожным движением барабан. Он прикусил губу. На что польстилась умная собака, что подсунули ей предательские руки? Его охватили бессильная злоба и глухая, пронизывающая боль. И зачем только он привез с собой пса, тащил его в такую даль… Он почувствовал себя ужасающе одиноким, словно умер кто-то близкий. Темень, казалось, еще сгустилась. Хожиняк огляделся невидящими глазами, как слепой. Ему стало страшно вступить в черную пропасть сеней, стало страшно пустоты, которой дышало все с той минуты, как он узнал, что в будке уже не сторожит верный, бдительный Цезарь. Верный, бдительный Цезарь… А между тем он даже не залаял, когда к нему приближался чужой: он принял из чужих рук приманку, принесшую ему смерть. Видно, это был не такой уж чужой человек. Хожиняк вдруг воспринял это как измену собаки. Кто же здесь не был чужим для Цезаря? С кем он свел знакомство, из чьих рук согласился взять пищу? Нет, не жалко, что он издох. Можно ли было на него положиться? Какой из него был сторож и защитник — здесь, где опасность подстерегала на каждом шагу? Он был достаточно велик и силен, чтобы прыгнуть к горлу подкрадывающегося в ночном мраке противника, чтобы повалить его на землю, загрызть. Но нет. Он предпочел принять из неведомых рук яд.