Жозе Эса де Кейрош - Новеллы Страница 13

Я слышал также о деревьях со счастливой судьбою, ставших мачтами кораблей, чтоб вдыхать запах моря и слушать легенды бурь, чтоб странствовать, сражаться, жить уносимыми волною в беспредельность, средь нежданных сияний — как души, исторгнутые из тела, что вершат впервые странствие по небу!

Чем же стану я?.. Мы прибыли наконец. И тут мне впервые предстало четкое виденье моей судьбы. Я стану виселицей.

Я виселица… Силы покинули меня, горе затопило. Меня подняли. Оставили одну, угрюмую, посередь поля. Я встретилась наконец с ужасной правдой моей жизни. Мое предназначение было — убивать. Люди, в чьих руках всегда найдутся цепи, веревки и гвозди для себе подобных, пришли искать сообщников средь гордых дубов леса! И мне предстояло отныне быть вечной спутницей агоний. Привязанные ко мне, будут качаться трупы, как некогда качались зеленые, омытые росой ветви!

И будет у меня лишь этот черный плод — мертвецы!

Моя роса будет из крови. И вечно придется мне слушать — мне, другу птиц, сладкопевных странниц, — один лишь стоны страданья да хрипы удушья!.. Души, отлетая, будут рваться о мои гвозди. Я, древо молитвенной тишины, полное свежей радости рос и звонких гимнов жизни, я, кого сам бог знал утешителем бед, я, гордое древо гор, — предстану отныне тучам и ветрам, старым моим товарищам, верным и чистым, соучастником гниения, сообщником палача, весело цепляя за шею трупы — добычу воронья и тлена!

Вот чем предстояло мне стать! Я застыла в недвижности и бездумье, как в наших чащобах волки, чувствуя, что умирают.

Какая мука! Издали виден мне был город, окутанный туманом.

Солнце встало. Вкруг меня начал собираться народ. Потом, сквозь забытье, услышала я звуки печальной музыки, глухой ропот толпы и скорбное пенье монахов. Меж двух свечей шел человек с посинелым лицом. Смутно, как во власти сонных видений, ощутила я какое-то содроганье, резкую электрическую вибрацию, вслед за которой раздалась зловещая и протяжная мелодия католической заупокойной молитвы!

Я пришла в себя.

Я была одна. Толпа рассыпалась, спускаясь к поселкам. Никого! Песня монахов медленно затихала, как последняя волна прилива. Близился вечер… О, я вижу! Вижу ясно. Вижу!.. Привязанный ко мне, застылый, вытянутый, с упавшей вывихнутой головой, качался висельник! Я содрогнулась!

Я чувствовала холод и медленно подползающее гниение. Я осуждена была остаться здесь ночью одна, на этом зловещем пустыре, держа в объятьях этот труп! Никого!

Солнце угасало, чистое солнце. Где душа этого трупа? Отлетела ли уже? Растворилась ли в свете, в туманах, в колебаниях воздуха? Я чувствовала шаг печальной ночи, которая приближалась. Ветер толкал труп, веревка скрипела.

Немая растительная дрожь проняла меня: не могу я остаться тут одна. Быть может, ветер унесет меня, расшвыряв кусками дерева, на старую родину листьев? Нет, ветер был слабый — одно лишь легкое дыхание тьмы! Иль настало время, когда великая природа, когда божественная природа взята на откуп человеком-зверем? Иль дубы леса уж не могут иметь душу? И есть такое право, чтоб топор и веревка похищали стволы, вскормленные соком, солнцем и водою — труд и пот самой природы, сияющее воплощение замысла божья, — и обрекали на бесчестье, обращали в помосты виселиц, где разлагаются души, в гробы, где разлагаются тела? А девственные ветви, свидетельницы религиозных таинств природы, разве уж ни на что более не годны, чем вершить приговоры на погибель людскую? И годны лишь нести веревки, на которых пляшут акробаты и корчатся преступники? Не может быть!

Верно, какое-то проклятье лежит на природе. Души мертвых, что знают тайну растений и понимают их, находят, верно, чудовищной насмешкой, что деревья, после того как были помещены богом в лесной чаще, где стояли, раскинув руки, благословляя землю и воду, могут быть утащены в город и обречены человеком стоять, раскинув руки, благословляя палачей!

И после того как несли зеленые ветви — таинственные нити, погруженные в голубизну, к которой бог привязал землю, должны нести веревки виселиц — позорные снасти, которыми человека привязывают к тлену! Нет! Если бы корни кипарисов рассказали об этом в дому мертвых, гробницы треснули бы от смеха!

Так говорила я в своем одиночестве. Ночь наступала, медленно и неумолимо. Труп раскачивался на ветру. Я услыхала удары крыл. Тени носились надо мною. То были вороны. Опустились. Я чувствовала прикосновение их мерзких, хладных перьев; они точили клювы о мое тело и с криком вонзали в меня когти.

Один из них сел на плечо повешенного и принялся клевать его лицо! Дрожь пробежала по мне. В немом рыдании молила я бога, чтоб скорее дал мне истлеть. Еще недавно я была дерево леса, с которым беседовал ветер! Ныне я служила воронам, чтоб точить клювы, и людям, чтоб вешать на мне трупы, как рваные одежды из плоти! О боже, — рыдала я в глубине души, — я не хочу быть реликвией пытки: я питала, я не хочу разрушать; я была другом сеятеля, я не хочу быть собратом могильщика! Я не могу и не умею быть судией. Растенья обладают высоким неведением — неведением солнца, росы и звезд. Добрые и злые равно неприкосновенны для бескрайной природы, величественной и состраждущей. О боже, избавь меня от этой боли людской, такой большой и такой острой, что не знает себе границ, что проникает природу от края до края и подъемлется до самых небес, чтоб ранить и тебя! О боже, ведь синее небо даровало мне каждым утром росу, плодотворный жар, белую, неземную красу тумана, превращения света — всю доброту, всю прелесть, всю силу, — не захочешь же ты, чтоб теперь, во искупление, я показала тебе назавтра, едва кинешь ты первый взор на землю, этот истерзанный труп!

Но бог дремал в своей райской обители света. Три года прожила я в подобных муках.

Я умертвила одного человека — мыслителя, политика, сына истины и добра, прекрасную душу, полную высоких идеалов, борца света. Он был побежден, он был повешен.

Я умертвила другого человека — что полюбил женщину и бежал с нею. Его преступленьем была любовь, которую Платон называет таинством и Христос назвал законом. Уголовный кодекс покарал магнетическую неотвратимость притяжения душ и поправил бога при помощи виселицы!

Я умертвила также вора. Этот человек был рабочим. У него были жена, дети, братья и мать. Зимой он остался без работы, без света, без хлеба. Охваченный отчаяньем, потеряв голову, он украл. На закате его повесили. Воронье не клевало его. Тело было предано земле нетронутым, чистым и крепким. Это бедное тело погибло, потому что я слишком крепко сжала его, а душа — потому что бог слишком растянул ее и переполнил.

Я умертвила двадцатерых. Вороны знали меня. Природа видела мое глубокое страданье; она не презрела меня: солнце щедро обливало меня своим светом, тучи задевали своею мягкою наготой, ветер прилетал ко мне и рассказывал о жизни леса, оставленного мною, растения приветствовали меня плавными поклонами зеленых стеблей; бог посылал мне росу и свежесть, что обещали прощение природы.

Я состарилась. Черные морщины пролегли по мне. Великое царство растений, чувствуя, что я уже стыну, послало мне свои одежды из плюща. Вороны не вернулись. Не вернулись палачи. Я чувствовала, как вливается в меня, как некогда, покой божественной природы. Цветы и травы, отступившие было, оставив меня одну на скудной земле, подступили снова, рождались вкруг меня, как зеленые друзья, несущие надежду. Природа словно хотела утешить меня. Я чувствовала, как приходит тление. В одно туманное и ветреное утро я тихо упала на землю, в сырые ползучие травы, и начала безмолвно умирать.

Мхи да хмели укрыли меня, и я, с несказанною усладой, стала чувствовать, как растворяюсь в необъятной материи.

Тело мое остывает: я сознаю, что происходит медленное мое превращение из гнили в почву. Иду, иду. Прощайте, о люди! Я уже проливаюсь по каплям меж корней твоих, земля. Мои атомы убегают к необъятной природе — к зелени и свету. Я едва уже слышу человеческий рокот. О древняя Кибела, я буду течь по каплям в крови, обращающейся в теле твоем! Я еще различаю смутно человеческое присутствие, как туманную смесь мыслей, чаяний, разочарований, меж которых призрачно раскачиваются трупы повешенных! Больно глядеть на тебя, о боль человеческая! Среди огромного счастья, разлитого в голубизне, ты подобна лишь тонкой струйке крови! Цветы и травы, как жаждущие жизни, уже питаются мною! Возможно ли, что там, внизу, на закате, коршуны еще терзают тела людей? О материя, поглоти меня! Прощай навсегда, гордый и жестокий мир! Я уже вижу, как светила, подобно слезам, бегут по лику небес. Кто это плачет? Я сливаюсь с великою жизнью земных глубин! О темный мир из грязи и золота, ты, что есть лишь звезда в бескрайном просторе, — прощай! прощай! — я оставляю тебе в наследство истлевшую веревку виселицы!»