Вернер фон Хейденстам - Воины Карла XII Страница 13

Когда он вернулся в лагерь, там царила тревога. Офицеры проверяли солдатскую амуницию, ощупывали солдатские сабли, которые от частой наточки походили, скорей, на сточенные косы, а маркитант Бракель собирал пустые горшки. Король решил дать сражение.

На травяной скамье под королевским окном уже сидели генералы и полковники, чтобы получить от короля свои части и его, королевские, указания. Среди них был мрачный Левенгаупт с большими, ясными глазами и карманным латинским лексиконом, засунутым между пуговицами сюртука. Среди них был отважный Кройц, возложивший руки на рукоятку сабли, а Спарре и Лагеркрона вели между собой шумный разговор. Полковник Гюлленкрона склонился над столом, где были разложены его фортификационные чертежи, в которые он углубился с таким отсутствующим видом, что как бы не замечал остальных, силясь по возможности осторожно стряхнуть песчинки с дорогих его сердцу бумаг. Чуть откинувшись назад и в прескверном расположении духа стоял у дверей сам фельдмаршал, являя миру острый и в то же время чуть вздернутый нос и сложенные сердечком пурпурно-красные девичьи губки.

В сумерки начался марш со свернутыми знаменами, без музыки. В небольшом лесочке королевские носилки были на какое-то время выставлены перед лейб-гвардейцами. С поля было слышно, как враги громко колотят по своему палисаду, словно то был не защитный палисад, а лобное место, ожидающее добычи. Некогда столь гордые воины Карла располагали теперь столь малым количеством ядер и пороха, что могли вывезти в поле лишь четыре жалких орудия, и теперь, слушая удары молота, многие из покрытых рубцами воинов испытали такой приступ страха, что начали — хоть и напрасно — предлагать целый дукат за чарку вина. Луна стояла на ущербе. Лошади были оседланы, на боку у солдат висели карабины и мушкеты. Со стороны одного из пехотных полков доносились шепот и бормотание, когда фельдкурат раздавал причастие, причем раздавал он его левой рукой, чтобы в темноте не пронести чашу, которую он держал в правой, мимо губ коленопреклоненного пехотинца. Вокруг носилок, подле которых король воткнул в землю свой меч, на мгновение склонялись генералы в плащах, Пипер же сидел на барабане, прислонясь спиной к дереву. Чтобы одолеть власть мрачных мыслей и не уязвить друг друга, они с королем завели философскую беседу. Король оказался в кругу мыслителей и наставлял он их словно школьный учитель, а Левенгаупт, честный старый латинист, вслух декламировал римские вирши.

Умолкнув, он взял из рук слуги горящий факел и осветил короля, голова которого склонилась к плечу. Пипер, равно как и все остальные генералы, поднялся с места и забыл про свое недовольство: так прекрасен показался ему облик спящего. Шляпа лежала на коленях, раненая нога в повязке была укрыта одеялом. Исхудалое, обглоданное лихорадкой лицо со следами обморожения на носу и щеках стало еще меньше, чем прежде, еще неподвижнее и суровей. Чуть пожелтелое, изможденное, оно уже было осенено тенями преждевременной старости, но губы трепетали и подергивались. Казалось, король забылся.

И впрямь повелитель своих воинов видел сон, а во сне — бесконечный ряд хихикающих и фыркающих людей, которые спешно проходили мимо, прикрывая ладонями лица, чтобы он не видел, как они его высмеивают. Порой они были прозрачно-зеленого, порой синего цвета, и все светились подобно зажженным свечам. В конце процессии на взмыленном гнедом коне явился человек, с головы до ног одетый в шелковую тафту, черную и запыленную. «Эй ты, лысый и хромой швед! — вскричал он, с громовым хохотом, наклонясь в седле. — На этом самом месте три столетия назад орды Тамерлана разбили наголову все западное войско. Где уж тебе с твоими поредевшими частями и жалкими четырьмя орудиями противостоять моей орде? Мои воины — все сплошь ворюги и спившиеся подонки, мне они менее дороги, чем гвозди, вбитые в доску. Да только гвоздей этих у меня полным-полно. Я сооружаю корабль, который проплавает века, да и сам я по сей день таков же, каков был, когда простым плотником посещал Саардам. Миллионы и миллионы миллионов благословят плоды рук моих».

Король хотел отвечать ему, но язык у него словно присох к гортани. Левенгаупт, обнажив голову, опустился перед ним на колени и легко коснулся его плеча.

— Всемилостивейший государь, занимается день, и я призываю благословение Божье на высокую персону Вашего Величества и на Ваше дело.

Утренняя заря уже светилась между древесных стволов, и король открыл глаза. Проснувшись, он сразу схватился за меч. Когда же он увидел людей, его обступивших, и бородатого проповедника Нордберга и всех слуг, черты его лица изменились, и он кивнул с привычным холодным дружелюбием, но увиденный им сон все еще отчетливо присутствовал в его мыслях, и ему невольно казалось, будто и все остальные тоже могли этот сон видеть.

— Что есть государство? — спросил он. — Игра случая, обширное землевладение с укрепленными рубежами! Битвы и междоусобицы передвигают эти рубежи. И еще одно, царь, тебе дана власть над миллионами, но есть ли у тебя власть над самим собой? Господь Бог наш может в премудрости своей сделать так, что однажды государство станет менее важно, чем важен отдельный человек. Если я одержу над тобой победу, весь твой корабль займется огнем и обратится в пепел, но если ты победишь меня и мое войско, ты тем самым лишь довершишь торжество моего дела.

Левенгаупт схватил за руку Кройца и мрачно шепнул:

— Дорогой брат! Меня не оставляют тяжкие предчувствия. Доведется ли нам еще когда-нибудь стоять вместе под свободным Божьим небосводом? Слышно ли тебе, как фельдмаршал сыплет проклятиями позади укреплений? А Гилленрок даже и не думает подойти к нему и спросить, каков будет приказ. Да и сам ты мешкаешь. А теперь погляди, как нагло пялится на нас Пипер.

— Ну, шведы всегда нагло глядят друг на друга. За это однажды им придется исчезнуть с лица земли, и само имя их будет стерто из памяти людской. Нашим детям в десятом или двадцатом колене суждено пережить это сполна. А сегодня мы видим лишь начало.

— Господь да простит тебе твои слова. Мне не доводилось никогда видеть более прекрасных героев Божьих, чем шведы, никогда — народ настолько свободный от самоуверенности властолюбия, от его грубой хватки. Сейчас король слишком болен, чтобы и далее объединять нас, хоть он и выглядит спокойным как безусый корнет. При рождении он был наделен легкомыслием, которое боги даруют своим избранникам, но теперь...

— Теперь?

— А теперь он приобрел несокрушимое самообладание и дар притворства, в который боги превращают легкомыслие своих избранников, прежде чем их покинуть.

Левенгаупт надвинул шляпу глубоко на лоб и взялся за свой меч, но потом снова обернулся к Кройцу и шепнул:

— Возможно, люди, подобные мне с моими тревогами о солдатах, и люди, подобные Гилленроку с его чертежными принадлежностями, с его редутами, которые забраны палисадом, никогда не понимали короля по-настоящему. Ты со своим мечом лишь слепо повиновался ему. Пусть же все мы сегодня вместе с ним осуществим его миссию, ибо я чувствую, что тот, кто доживет до вечера, еще будет завидовать братьям своим, которые к тому времени уже окажутся в царствии небесном.

Рыцари вскочили в седла. Левенгаупт направился к сво­им пехотинцам, и на рассвете все они увидели перед собой поджидающее их поле битвы. Оно было уже черное. Уже обгорелое. Пепелище, которое без единого цветка, без единой соломинки терялось за деревьями в голых степях. И такое оно было плоское, что провезти по нему пушку не стоило бы никакого труда.

Перед самым большим русским редутом возник всадник в красном и разрядил пистолет. Это побудило врага ударить во все барабаны за шанцами, на которых возникли бесчисленные группы солдат со штандартами, с трубами и пушками, им тотчас отвечала шведская музыка — то все шведские полки разом ударили в барабаны.

Отважный Аксель Спарре и Карл Густав Роос ринулись со своими батальонами во главе войск на штурм полевых укреплений. Фыркали лошади, скрипела упряжь, громыхали карабины, посвистывали сабли, пепел и пыль падали на рощи, и под их слоем угасала зелень листвы.

Король отправил Кройца на левый фланг, вслед за одолевающим врага Спарре, а позади захваченных укреплений вражеская конница была обращена в бегство и отогнана к болотистым лугам перед Ворсклой. С другой стороны наступал Левенгаупт со своей пехотой, он взял два редута и перестроил войско, чтобы с южной стороны пойти в штыковую атаку на вражеский лагерь. Там была такая паника, что женщины уже начали запрягать обозных лошадей, но сама царица, рослая дама лет примерно двадцати, с пышной грудью, белым лбом и нарумяненными щеками по-прежнему со спокойствием почти высокомерным оставалась подле раненых среди бутылок с водой и корпии.

Тем временем все генералы собрались вокруг носилок шведского короля, которые были перенесены поближе к остготскому пехотному полку и возле болотца опущены на землю. Здесь им было приказано остановиться, и все дружно принялись снимать шляпы, отвешивать глубокие поклоны, поздравлять его величество и желать ему скорейшего выздоровления. Пока камердинер Хультман процеживал воду и собирал ее в серебряный кубок, король промолвил: