Зофья Посмыш - Пассажирка Страница 14

— Да. Тайная передача вещей и прочее…

— Не было еще случая… — начала она.

— Значит, он может произойти в любой момент.

— Я ничего не могу сделать, фрау надзирательница.

— Вы уклоняетесь от ответственности.

— Это… дело капо…

— Как хотите, — перебила я ее. — Мне все равно, кто здесь будет работать.

Она смотрела на письмо, лежавшее перед ней.

— Из дому?

— Да.

— Что пишут?

Она посмотрела на меня пронизывающим взглядом.

— Радуются, что я здорова и… — она запнулась, но кончила фразу спокойно: — что у меня хорошая работа.

— Послушайте, Марта, — сказала я, возвращаясь к главной теме разговора. — Я многое понимаю. Я доказала это. Разрешила вам встретиться с женихом. Могу и впредь устраивать такие встречи…

Она просияла и не смогла скрыть этого, а я снова почувствовала, как и тогда, при первой их встрече, какую-то досаду и вместе с тем странное удовлетворение оттого, что попала в ее самое слабое место.

— Но вы должны вместе с капо постараться, чтобы мужчины больше здесь не вертелись. Этот месяц решит дальнейшую судьбу команды.

— Разве?.. — Она хотела что-то спросить, но я резко оборвала ее:

— Мне не нужны пустые обещания, я хочу видеть дело.

Что Марта сказала заключенным? Передала им мою угрозу послать команду на тяжелые работы? До сих пор это не помогало. А теперь явно что-то изменилось. Во всяком случае, со следующего дня женщины были глухи и немы, когда мужчины находились поблизости. А если кто-нибудь все же пытался нарушить дисциплину, Марта немедленно наводила порядок. Я видела, как она отобрала у заключенного какую-то тряпку, которую ему подбросили.

Я собрала команду.

— Заключенная, которая это сделала, была бы уже в штрафной команде, если бы не Марта. На этот раз я не напишу рапорта. Здесь действует правило: один за всех, все за одного.

Я могла бы поставить это себе в заслугу, а ведь…

— А что стало с Зютой?

Этот голос раздался неожиданно. И Лиза вся сжалась, как бегун перед препятствием. Финиш был так близок, она неслась к нему все увереннее, почти без усилий. И вдруг сразу почувствовала слабость во всем теле.

— С Зютой? Ведь я уже сказала.

— Нет. Что с ней случилось в тот день… ты знаешь… В тот вечер, когда ты пришла в барак.

Лиза не знала. Она прислушивалась к тяжелым и редким ударам своего сердца и молчала.

Надо было что-то говорить, Вальтер смотрел на нее выжидающе, но что, что она могла сказать? Откуда ей знать, что случилось с той… с Зютой? Она написала рапорт, провинившуюся перевели к штрафникам, стоило ли еще интересоваться ею? И вдруг Лиза увидела. Черные круги на полосатых халатах, лагерная улица, туман. Изображение еще не стало отчетливым, но Лиза уже знала. Да, это было в тот вечер, когда она добилась от Марты молчаливого согласия сотрудничать с нею.

Возвращаясь в лагерь, она вначале ничего не видела. Только слышала крики. Группа заключенных отбывала наказание. Лиза проезжала мимо них по лагерштрассе. Это были штрафники. Лиза мельком взглянула в ту сторону и увидела черные круги на спинах женщин, которые на коленях ползли к сапогам Першля, начальника отдела труда. Увидела жадно ловящие воздух рты, судорожно вытаращенные глаза, когда по команде Першля они падали и поднимались, падали и поднимались. И так на всем протяжении лагерштрассе. Этот образ возник у нее перед глазами — неясный, смазанный, далекий. Она хотела задержать его, приблизить, смутно предчувствуя, что найдет в нем ответ на вопрос о Зюте.

— На четвертом часу «спортивных упражнений» Зюту забили насмерть. Она не поднялась по команде «встать», и Першль прикончил ее.

Лиза услышала тишину, которая воцарилась после этих слов. Она в упор посмотрела на Вальтера, глаза у него были непроницаемые, ничего не выражавшие. Все ее тело покрылось холодным потом.

— Я этого не хотела, Вальтер! Откуда мне было знать, чем все это кончится? Не моя вина, что Таубе любил добивать «музулманок»[6] из двадцать пятого барака, а Першль — истязать заключенных «дисциплинарными упражнениями». Ведь я не могу отвечать за них! Неужели я обязана отвечать за всех и за все?

— Нет. Не обязана.

Ее глаза наполнились слезами.

— Спасибо, Вальтер. Я ведь только написала рапорт, а меру наказания определяли другие. Я была новенькая и даже не знала, как все это происходит в действительности. По правилам штрафник должен был выполнять более тяжелую работу, и только. Я понятия не имела, что это лишь теория. Та заключенная, Зюта, была первой, на кого я вынуждена была написать рапорт.

— И последней?

— Я хотела, чтобы она была последней. Старалась изо всех сил. Для этого мне и нужна была Марта, ее расположение и помощь. За это я обещала устроить ей встречу с женихом. Видишь, мне приходилось прибегать к самым разнообразным приемам. А ведь делала я это для их блага, в их интересах. Когда Марта помешала заключенной перебросить лохмотья мужчинам, она спасла ее от жестокого наказания. Казалось, она могла гордиться этим. Но нет. Марта вела себя неуверенно, беспокойно. Команда расценивала ее поступок иначе, а она не могла переступить границы стадного мышления. Моя признательность, даже некоторые привилегии, предоставленные мною команде, для нее ничего не значили. Марта ходила хмурая — стоило ей приблизиться к какой-нибудь группе заключенных, как они замолкали. Она чувствовала, что ее избегают. В их глазах она была чуть ли не «моим» человеком. Впрочем, я сама… я сама готова была поверить, что выиграла бой за нее. Что она действительно стала «моей». Несомненно, она помогла мне на какое-то время наладить порядок на складе. Это-то и обмануло меня.

Помню разговор со старшей надзирательницей. Дружеская беседа за чашкой кофе. Как завидовали мне другие эсэсовки! Старшая была мною очень довольна и уже говорила мне «ты».

— Твоя стажировка подходит к концу, Анни, ты отлично справилась с командой. Умеешь привлекать заключенных к сотрудничеству. Скажу тебе по секрету: сейчас рассматривается вопрос о назначении тебя старшей надзирательницей в Мюльхаузен. Что ты на это скажешь?

— Боюсь, что не справлюсь…

— Нечего бояться. Могу тебя заверить: в любом другом месте легче, чем здесь, в этой проклятой помойной яме. Я служила в разных лагерях, Анни… И знаю: тому, кто смог работать в Освенциме, никакой лагерь не страшен. Скажу откровенно, мне нелегко было решиться покинуть Равенсбрюк. Но обергруппенфюрер Поль сказал: «Лучшие должны быть на самых трудных постах». И вот я здесь. Ты не должна колебаться, Анни. Такая должность — это спокойная жизнь, по крайней мере на несколько лет. Сможешь завести себе ребенка.

Мне стало как-то не по себе. Старшая, должно быть, заметила это.

— Супруги должны иметь детей, Анни, не говоря уже о том, — она рассмеялась, — что рейхсфюрер считает бездетность чуть ли не проявлением нелояльности к государству. Ведь твой муж приезжает в отпуск с фронта?

…Дети… Я не могла их иметь. Уже давно мне пришлось отказаться от всякой надежды.

А транспорты привозили детей в несметных количествах. Некоторые, со светлыми прямыми волосиками и голубыми глазками, совершенно не отличались от наших немецких карапузов… Я смотрела на них, когда они кувыркались на траве, играли в мяч или скакали через веревочку. Никто никогда не узнает правды о нас. Это невозможно. Разве ты поймешь, Вальтер, что я переживала, глядя на детей? Этого не знал никто, к счастью, никто, разве только… да… она, наверное, знала… Странно, что она знала обо мне больше, чем кто-либо другой, больше даже, чем моя сестра. Как это получилось? Может быть, она следила за мной, так же как я за ней? Но зачем?