Кодзиро Сэридзава - Умереть в Париже. Избранные произведения Страница 14

Я много читал. Читал всё, что попадало в руки. Читал с одинаковым пылом и модного тогда Эйкена[30], и Бергсона, и профессора Нисиду[31]. Сам сочинял. На втором курсе меня избрали членом литературного клуба, и в специальном номере клубного журнала было напечатано моё "Письмо безнадёжно влюблённого". Мой старший брат был влюблён без взаимности, и, наблюдая за ним, я рассуждал о том, как следует поступать человеку, оказавшемуся в подобной ситуации. Мне хотелось написать своего рода философскую повесть, пропитанную идеями Бергсона, но главное — это было первое моё произведение, появившееся в печати.

Короче говоря, за три года учёбы в лицее у деревенского паренька, попавшего в большой город, ослеплённого его пёстрой культурой, изгнавшего из себя дикость, можно сказать, открылись глаза на мир. В самом деле, эти три года я чувствовал себя в аудиториях так привольно, точно приходил развлекаться. Но и для всех собиравшихся там юношей это была благодатная пора, обеспечивающая им идеальные, тепличные условия для того, чтобы общими усилиями выбрать свой жизненный путь. Если бы я не провёл эти три года в лицее, вероятно, из меня бы вышел другой человек.

Пока я работал в младшей школе, мне удалось скопить для дальнейшей учёбы не более пятидесяти йен. Плюс к этому морской офицер, посылавший мне по три йены во время учёбы в средней школе, согласился ещё некоторое время выделять мне ту же сумму — три йены. Располагая таким капиталом, я решил протянуть как можно дольше. Заглянув в дневник той поры, я обнаружил, что мои месячные расходы составляли всего девять йен.

Еда — 6 йен (затраты на еду в день — 20 сэн);

Плата за проживание в общежитии — 1 йена;

Комнатные затраты (плата за газету, общие сборы на вечеринки и т. д.) — 30 сэн;

Книги и т. п. — 1 йена 70 сэн.

Во втором семестре я внёс деньги за учёбу, и, поскольку накопления мои оскудели, а морской офицер по состоянию здоровья ушёл в отставку и уже не мог посылать мне три йены, положение моё было плачевным. В то время в лицее ещё не было организовано общество взаимопомощи, и для таких, как я, выходцев из деревни найти дополнительный приработок было делом практически невозможным. Я попытался сократить траты на еду, составлявшие в течение месяца львиную долю моих расходов. Загодя подал заявление о том, что не буду питаться в общежитии, и таким образом получил в своё распоряжение двадцать сэн в день. Многие студенты считали еду, которую готовили в общежитии, невкусной и время от времени, отказавшись от неё, подкреплялись в главном холле общежития или в уличных ресторанах. Для меня то, чем кормили в общежитии, казалось деликатесом, но я нашёл способ питаться на стороне за десять — двенадцать сэн в день, поэтому, отказываясь половину месяца от еды в общежитии, я экономил восемь-девять сэн в день. Если вдуматься, какая убогость! Не ощущая себя обделённым, я ел во время вечерних посиделок купленный в складчину жареный батат и обходился по этому случаю без ужина, ничего не ел на завтрак и обед, чтобы потом на пустой желудок слушать концерт в консерватории. По Токио, как бы ни было это далеко, я повсюду добирался пешком, экономя на трамвае.

В конце второго семестра я увидел на доске объявлений извещение о том, что княжеская семья Ито в память о заслугах князя Хиробуми объявила конкурс на получение стипендии. Среди учащихся, живших со мной в одной комнате, три человека получали стипендии от бывших сюзеренов и префектур по месту рождения. Я тоже решил попытать счастья. Я считал знаком судьбы то, что поступил в высшую школу благодаря вдохновенной речи учителя Нисиямы, произнесённой им в день государственных похорон князя Хиробуми, так что если бы я получил стипендию, учреждённую в честь его заслуг, это было бы чудесным стечением обстоятельств. Полный радужных надежд, я решил принять участие в конкурсе. Я подал заявление вместе с таблицей успеваемости через учебную часть лицея. Но заведующий учебной частью сразу же меня осадил:

— Успеваемость у вас отличная, тут не придерёшься, но родом-то вы из Сидзуоки… А при назначении стипендий в конечном итоге преимущество будут иметь выходцы из старого клана.

Мне не хотелось верить в существование таких феодальных пережитков, как старые клановые связи, но вскоре пришло уведомление, что я не попал в число избранных. От испытанного стыда я чуть было не разочаровался в людях, однако духом не пал.

В третьем семестре директор моей родной средней школы привёл меня в дом семейства Б. в Канде, рекомендовав в качестве домашнего учителя. Я хотел ездить туда на занятия из общежития, но хозяева выразили желание, чтобы я жил у них в семье, и мне пришлось покинуть общежитие. В доме Б. проживало несколько человек из их родной деревни, приехавших поступать в университет. В результате, став домашним учителем детей Б., я в то же время вынужден был консультировать и этих постояльцев. Поселили меня вместе с двумя из них в одной комнатушке, а вознаграждением считалось то, что меня кормили. Причём выглядело это так, словно мне оказывают благодеяние. Короче, возможно из-за моего обидчивого характера, жизнь моя была там не сахар. Тем не менее я выдержал десять месяцев, но в конце концов всё же ушёл из дома Б., негодуя на душевную нечистоту богачей, и вернулся в общежитие. За всё время не скопив и гроша, не зная наверняка, что буду делать завтра, смутно представляя себе, каким образом, даже живя в общежитии, смогу найти себе пропитание и продолжать учёбу в лицее…

Я сказал, что негодовал на душевную нечистоту богачей, но, оглядываясь назад, не нахожу в семействе Б. каких-то особых пороков. Просто я совсем не знал жизни и вёл себя слишком высокомерно. У меня было два друга со времён учёбы в средней школе, с которыми я поддерживал близкие отношения, — Н., поступивший в университет Мэйдзи, и С., поступивший в Кэйо. Оба они были сыновьями богатых налогоплательщиков префектуры Сидзуоки, и после переезда в Токио наши отношения только укрепились; они часто навещали меня в общежитии, я ходил к ним в гости. Н. был членом клуба верховой езды, брал меня с собой в манеж и чуть ли не насильно заставлял тренироваться в верховой езде, но самым странным было то, что он любил меня фотографировать и делал это по любому поводу. С. квартировал в особняке профессора Кига, преподававшего в университете Кэйо; каждый раз, когда мы встречались, он вёл меня на Гиндзу и угощал в ресторане. В тот период, когда я отказался от еды в общежитии, возможно, именно угощения С. спасли меня от полного истощения. С. чуть ли не каждый день присылал мне письма. Я тоже обязательно писал ответ. Кроме того, по меньшей мере два раза в неделю мы встречались, заранее условившись. Иногда в письма ко мне были вложены задания по английскому языку и родной речи. Не раз, написав для С. сочинение на английском, я отправлял его срочной почтой. В этой дружбе было что-то не вполне обычное, смахивающее на гомосексуальную связь. Профессор Кига не одобрял наших отношений, он вызвал в Токио отца С., исполнявшего в то время должность председателя префектурального совета, и тот, как я узнал, устроил сыну выволочку. Из-за этого мы договорились писать по одному письму в неделю и встречаться по вечерам в субботу. Впрочем, в это время я поселился в доме Б. и у меня уже не было столько свободного времени, как когда я жил в общежитии.

Одним холодным днём в конце года от Н. пришло спешное письмо, в котором он приглашал меня посетить его новое жильё. Теперь он жил на задней улочке в Аояме, в доме, первый этаж которого занимала галантерейная лавка. Он снимал две комнаты на втором этаже, но когда я поднялся к нему, сразу же спустился вниз и вернулся с девушкой, несущей чайные принадлежности. У девушки волосы были уложены на японский манер, но не помню, была ли она красивой, потому что от застенчивости не смел поднять на неё глаз. Назвав меня своим другом, Н. принялся назойливо нахваливать меня, заставляя краснеть, но девушка, не открывая рта, только разливала чай. Он дал ей купюру в пять йен и попросил купить сладостей на свой вкус. "Хорошенькая девчонка", — сказал он, дождавшись, когда она ушла. Хорошенькая или нет, но после её ухода в комнате осталось лёгкое благовоние. Вечером, когда я собрался уходить, он пешком проводил меня до ворот Акасаки[32], настойчиво уговаривая заходить почаще.

— Если ты будешь ко мне захаживать, она станет относиться ко мне с большим доверием.

— Что ты имеешь в виду?

— Она мне нравится, но вот ведь какая незадача — моим домашним она доверяет, а мне нет. Если бы ты постарался внушить ей, что и мне можно доверять…

— Я на такую роль не гожусь.

— Достаточно и того, если ты будешь часто заходить ко мне в гости.

— Нехорошо совращать девушку.

— Да что ты, я уже с ней сплю!

Я привожу наш разговор по записи в дневнике. В ту пору в общежитии заговорить о женщинах значило навлечь на себя всеобщее презрение, и я по-настоящему разозлился на Н. Меня возмущало, что, совершая страшный грех, он хочет и меня сделать своим соучастником. Выходит, наша дружба нужна ему лишь для того, чтобы, как грим, выставлять напоказ собственные достоинства. Охваченный негодованием, я тут же поклялся разорвать с ним отношения. Был холодный вечер. Шёл редкий снег.