Оноре Бальзак - Первые шаги в жизни Страница 14

— Но, ведь ковры-то из шерсти, — заметил Леже, — а где шерсть, там и овцы, а для овец нужны пастбища, фермы, полевые культуры.

— Верно, там что-нибудь в этом роде и есть, — ответил Жорж. — Но, во-первых, рис растет в воде; а затем я все время был на побережье и видел только край, разоренный войной. Кроме того, я питаю глубочайшее отвращение к статистике.

— А как там с налогами? — поинтересовался дядюшка Леже.

— О, налоги там тяжелые. У них отбирают все до последней нитки, но что останется — то оставляют им. Египетский паша был до того поражен преимуществами этой системы, что уже собирался перестроить все свое налоговое управление на этот лад, когда я с ним расстался.

— Как же это так? — удивился дядюшка Леже, окончательно сбитый с толку.

— Как? — отозвался Жорж. — Да очень просто. Особые чиновники отбирают урожай, а феллахам оставляют только на прожиток. При такой системе нет ни бюрократии, ни бумажной волокиты, этого бича Франции. Так вот и делается!..

— Но с какой же стати? — недоумевал фермер.

— Это страна деспотизма, вот вам и весь сказ! Разве вы не знаете прекрасное определение деспотизма, данное Монтескье: «Как дикарь, он подрубает дерево у корня, чтобы сорвать плоды…»

— И нас хотят вернуть к тому же! — воскликнул Мистигри. — Но блудливой корове бог ног не дает.

— И этого добьются, — воскликнул граф де Серизи, — и землевладельцы поступят правильно, если распродадут свои владения. Господин Шиннер несомненно видел в Италии, как быстро возвращаются там к прежнему.

— Corpo di Bacco![31] Папа ловко обделывает свои дела, — сказал Шиннер. — Но таковы итальянцы. Уж очень покладистый народ. Только бы им не мешали понемножку грабить путешественников на большой дороге, они и довольны.

— Однако, — заметил граф, — вы тоже не носите ордена Почетного легиона, которым были награждены в 1819 году; это что — мода такая пошла?

Мистигри и мнимый Шиннер покраснели до корней волос.

— Ну, я… другое дело, — продолжал Шиннер. — Я хочу сохранить инкогнито. И вы, пожалуйста, не выдавайте меня, сударь. Пусть люди думают, будто перед ними неизвестный, скромный художник, просто живописец-декоратор. Я еду в замок, где не должен вызывать ни малейших подозрений.

— Ах, вот как, — отозвался граф, — значит, тут роман, любовная интрижка?.. Да! Ведь вы имеете счастье быть молодым…

Оскар буквально лопался от досады, сознавая, что сам он ничтожество, что даже ничем похвастаться не умеет, и, посматривая то на полковника Кара-Георгиевича, то на прославленного мастера Шиннера, тщетно силился придумать, за кого бы ему все-таки выдать себя. Но кем мог быть девятнадцатилетний юноша, которого отправили на две недели погостить в деревню, к прэльскому управляющему? Аликанте уже туманило ему голову, самолюбие его было уязвлено, и кровь закипала в жилах; поэтому, когда знаменитый Шиннер намекнул на некое романтическое приключение, сулившее ему столько же счастья, сколько и опасностей, Оскар так и впился в него взглядом, сверкавшим бешенством и завистью.

— Ах, — простодушным и завистливым тоном сказал граф, — как же нужно любить женщину, чтобы приносить ей подобные жертвы!

— Какие жертвы? — спросил Мистигри.

— Разве вы не знаете, дружок, что плафон, расписанный столь великим мастером, оплачивается на вес золота? Уж если город уплатил вам за те два зала в Лувре тридцать тысяч франков, — продолжал граф, оборотясь к Шиннеру, — то за роспись плафона в доме какого-нибудь буржуа, как вы называете нас в своих мастерских, вы возьмете добрых двадцать тысяч; а безвестному живосписцу — хорошо, коли дадут две.

— Дело не в деньгах, — вставил Мистигри. — Но ведь это наверняка будет шедевр, а подписать его нельзя, иначе скомпрометируешь ее.

— Ах! Я охотно бы вернул европейским государям все свои ордена, только бы мне быть любимым, как этот молодой человек, которому страсть внушает столь великую преданность! — воскликнул г-н де Серизи.

— Что поделаешь! — промолвил Мистигри. — На то и молодость, чтобы тебя любили, чтобы куролесить… как говорится, — пыл молодцу не укор!

— А какого мнения на этот счет госпожа Шиннер? — спросил граф. — Ведь вы, как известно, женились по любви на красавице Аделаиде де Рувиль, протеже старика адмирала де Кергаруэта, который и устроил вам заказ на роспись плафонов в Лувре через своего племянника, графа де Фонтэна.

— Да разве в путешествии великий художник бывает женатым? — заметил Мистигри.

— Вот она, мораль мастерских! — воскликнул граф де Серизи с простодушным негодованием.

— А чем лучше мораль европейских дворов, где вы получили ваши ордена? — отозвался Шиннер, который, узнав, насколько граф осведомлен относительно полученных художником заказов, вначале растерялся, но быстро овладел собой и заговорил с прежним апломбом.

— Ни об одном из них я не просил, — ответил граф, — и кажется, все они получены мной по заслугам.

— А что вам в них? Как собаке пятая нога! — заметил Мистигри.

Чтобы не выдать себя, г-н де Серизи придал своему лицу добродушное выражение и стал любоваться долиной Гроле, которая открывается взору путешественника, когда повертываешь от Пат-д'Уа на Сен-Брис, оставив справа дорогу на Шантильи.

— Хитрит, — пробурчал Оскар.

— А что — Рим действительно так хорош, как об этом трубят? — спросил Жорж великого художника.

— Рим прекрасен только для влюбленных; чтобы он понравился, нужно пылать страстью, и я все-таки предпочитаю Венецию, хотя меня там чуть было не зарезали.

— Если бы не я, вас и пристукнули бы, как пить дать, — заявил Мистигри. — Да, натянули вы нос этому проклятому шуту, лорду Байрону! Вот взбесился английский чудак!

— Молчи, — остановил его Шиннер, — я не хочу, чтобы знали о моей стычке с лордом Байроном.

— А все-таки, признайтесь, — продолжал Мистигри, — хорошо, что я владею некоторыми приемами французского бокса?

Время от времени Пьеротен и граф обменивались красноречивыми взглядами, которые, наверно, смутили бы людей хоть немного более искушенных, чем остальные пять пассажиров.

— Однако, — воскликнул возница — Только и слышишь, что про лордов, да пашей, да про потолки по тридцать тысяч франков! Видно, я везу нынче знатных господ! Воображаю, сколько я получу на чай.

— Не говоря о том, что места уже оплачены, — лукаво заметил Мистигри.

— А мне это как раз на руку, — продолжал Пьеротен, — ведь вы, дядюшка Леже, знаете мою прекрасную новую карету, за которую я дал задаток две тысячи франков. Так вот, этим канальям каретникам нужно завтра отвалить еще две с половиной тысячи; они не желают брать полторы тысячи наличными и вексель на тысячу, сроком на два месяца! Разбойники требуют, чтобы я сразу выложил им все чистоганом! Разве не бессовестно так драть с человека, который ездит вот уже восемь лет, с отца семейства! Ведь они меня по миру пустят! Я могу потерять все — и деньги и экипаж, если не раздобуду какую-то несчастную тысячу. Но-о! Козочка! Уверяю вас, они не посмели бы проделать такую штуку с владельцем большого заведения.

— Что ж, — отозвался ученик, — без монет, так без карет!

— Вам осталось раздобыть всего восемьсот франков, — сказал граф, усматривая в этих жалобах, обращенных к дядюшке Леже, переводный вексель на себя.

— Это-то верно, — пробормотал Пьеротен, — Эй! Эй! Рыжий!

— Вам, наверно, в Венеции довелось видеть прекрасную роспись? — снова заговорил граф, обращаясь к Шиннеру.

— Я слишком был влюблен и ни на что не обращал внимания; тогда все это мне казалось пустяками. А вместе с тем я должен был бы, кажется, навсегда излечиться от любви, потому что именно на венецианской земле, в Далмации, я получил жестокий урок.

— Можно полюбопытствовать, какой? — спросил Жорж. — Я знаю Далмацию.

— Ну, если вы там бывали, вам, должно быть, известно, что в глухих уголках Адриатического побережья полным-полно старых пиратов, морских разбойников, корсаров на покое, которых не успели повесить, и…

— Ускоков,[32] — докончил Жорж.

Услышав это название, граф, некогда ездивший по приказу Наполеона в Иллирийские провинции, настолько был удивлен, что даже повернул голову.

— Я был… ну, в том городе, как его… он еще славится мараскином, — сказал Шиннер, притворяясь, будто не может вспомнить название.

— В Заре! — подсказал Жорж. — Я там тоже бывал. Это на побережье.

— Совершенно верно, — продолжал художник. — Я отправился туда, чтобы изучить местность, я обожаю ландшафты. Мне уже раз двадцать хотелось приступить к пейзажу, никем, по-моему, не понятому, кроме Мистигри, который со временем станет вторым Гоббемой, Рюисдалем, Клодом Лорреном, Пуссеном и другими.

— Если он станет хоть одним из них, и то хорошо! — воскликнул граф.