Жорис-Карл Гюисманс - Геенна огненная Страница 14

— Еле пробрался через все эти устройства вокруг колоколов. Снег слепит глаза! Что за ужасная зима! Жена уже легла? Что ж, хорошо. Но вы еще не пили кофе?

Дюрталь пододвинул ему чашку. Он подошел к печке, помешал угли, отер слезы, выступившие на глазах от мороза и ветра, и отпил большой глоток из чашки.

— Ну вот, теперь все в порядке. На чем вы остановились, де Герми?

— Я закончил краткий обзор дьяволомании. Но я еще ни слова не сказал о том чудовище, нашем современнике, об аббате, лишенном сана…

— О! — закричал Карекс, — берегитесь, одно его имя приносит несчастье!

— Ну уж! Каноник Докр, назовем уж его по имени, вряд ли может нам навредить. Признаюсь, я не понимаю, почему он внушает всем такой ужас, впрочем, дело не в этом. Мне хотелось бы познакомить Дюрталя с вашим другом Гевэнгеем. Кажется, он хорошо знает этого человека.

Беседа с ним в значительной степени облегчит мне дальнейший рассказ о сатанизме. Быть может, вы пригласите его как-нибудь к обеду?

Карекс почесал в затылке, затем вытряхнул пепел из трубки.

— Дело в том, — произнес он, — что мы немного повздорили.

— Из-за чего же?

— О! Из-за пустяка. Как-то раз я помешал ему поставить опыты. Но налейте же себе еще стаканчик, месье Дюрталь! А вы, де Герми? Вы совсем не пьете!

Оба отпили по глотку вполне приличного коньяка и закурили.

— Гевэнгей, — продолжил Карекс, — несмотря на то что он астролог, честный христианин и славный малый. Я с удовольствием бы повидал его. Он хотел исследовать мои колокола. Не удивляйтесь, когда-то колокола играли немалую роль в оккультных науках. Искусство предсказывать будущее по их звучанию — одна из самых неизвестных и забытых областей тайного знания. Гевэнгей отыскал какие-то документы и хотел провести несколько опытов на колокольне.

— Каких?

— Не знаю. Он залезал под самые колокола — в его-то годы! — с риском сломать себе шею, пытался забраться внутрь, так что из-под них торчали его ноги, разговаривал сам с собой и слушал, как бронза отражает его голос.

Он рассказывал мне о толковании сновидений, в которых участвуют колокола. По его словам, тому, кто слышит во сне колокольный звон, грозит опасность. Если человеку снится раскачивающийся колокол, то это предупреждение о возможной клевете; если колокол падает, то это к болезни; если же он раскалывается, то это говорит о приближающейся беде и нищете. Кажется, он еще добавил, что если вокруг колокола, освещенного лунным светом, летают ночные птицы, то можно не сомневаться, что церковь лишится своих святынь или над кюре нависла смерть.

Не знаю, может быть, то, как он прикасался к колоколам, или то, что он залезал внутрь, или его стремление сделать из них оракулов или привлечь их к толкованию снов, к занятию запретному, — что-то мне не нравилось, и я попросил его довольно резко прекратить эти игры.

— И вы по-прежнему сердиты на него?

— Нет, я даже жалею о том, что произошло. Возможно, я поспешил.

— Ну, тогда я берусь уладить дело, — обрадовался де Герми. — Зайду к нему на днях. Так как, договорились?

— Договорились.

— В таком случае, не будем вам мешать отдыхать. Ведь на рассвете вы должны быть уже на ногах.

— О! Я встаю в половине шестого, так как в шесть я звоню к заутрене. Потом я могу еще немного поспать до без четверти восемь. И еще я оповещаю о начале мессы, — так что не очень-то много у меня работы.

— Гм! — хмыкнул Дюрталь. — Вставать в такую рань!

— Я привык. Но вы еще выпьете перед уходом? Нет? Правда, не хотите? Что ж, счастливого пути.

Он зажег фонарь и осветил им лестницу. Они стали спускаться гуськом по обледеневшим ступеням, исчезая в глубине черной спирали.

VI

Утром следующего дня Дюрталь проснулся позже обычного. Последнее, что он видел во сне, — это проплывающие в странном танце дьяволопоклонники, о которых говорил де Герми. «Сколько их, этих клоунесс, которые умудряются стоять на голове и при этом молитвенно складывать ноги!» — подумал он, потягиваясь и зевая. Он посмотрел на окно: на стеклах среди папоротников из инея расцвели хрупкие снежные лилии. Он быстро спрятал руки под одеяло, устраиваясь в постели поудобнее.

«В такую погоду лучше всего будет остаться дома и поработать, — решил он. — Сейчас я встану, разожгу огонь. Ну же, соберись с духом…» — подбодрил он себя. Но вместо того, чтобы решительно отбросить одеяло, он натянул его до самого носа.

— А! ты не одобряешь, когда я долго валяюсь в постели, — проговорил он, обращаясь к коту, который развалился на стеганом одеяле у него в ногах и пристально смотрел на него зелеными глазищами.

Это преданное и ласковое животное могло быть хитрым и настойчивым. Кот не допускал никакой самодеятельности, никаких отступлений от установленных правил, терпеть не мог, когда сбивался режим и Дюрталь вставал или ложился позже обычного, и тогда он с мрачной раздраженностью гипнотизировал своего хозяина, у которого не оставалось никаких сомнений о причинах его недовольства.

Если Дюрталь возвращался домой около одиннадцати вечера, кот ждал его в прихожей, у двери, царапая пол и мяукая. Когда он входил, тот томно прикрывал темные золотисто-зеленые глаза, терся о его брюки, вспрыгивал на мебель, выгибался, напоминая заартачившегося жеребенка, и в ответ на проявления дружеского расположения со стороны Дюрталя тыкался головой в его руки. Если же Дюрталь появлялся позже одиннадцати, он уже не встречал его у дверей и только привставал с места, когда хозяин подходил к нему, потягивался, но не ласкался и еще долго жаловался и ворчал, отвергая любую попытку погладить его или почесать ему за ухом.

Этим утром лень хозяина вывела его из себя. Он сел, немного помедлил, а затем с самым мрачным видом переместился на грудь к Дюрталю и воззрился на него, намекая, что тому уже давно пора убраться из постели и уступить ему теплое местечко.

Дюрталя забавляли его маневры. Не двигаясь, он смотрел на кота. Это был самый заурядный откормленный кот, наполовину рыжий, как прогоревший кокс, а наполовину серый, как щетина у новенькой метелки, с белыми вкраплениями. Как и у других домашних котов, у него были длинные лапы, в черных браслетах, большая голова с кляксами вокруг глаз.

— Ты, конечно, брюзга, старый упрямец, и терпения у тебя ни на грош, но, несмотря на это, ты очень славное животное, — попытался задобрить его Дюрталь. — Я привык рассказывать тебе то, о чем обычно люди молчат. Ты — сточная яма моей души, мой невнимательный и снисходительный исповедник. Тебя не удивляют падения духа, все то, что я изливаю на тебя, чтобы облегчить свое сердце. По сути, ты для этого и создан, чтобы морально поддерживать одиноких холостяков вроде меня. Ты не можешь отрицать того, что я забочусь о тебе, окружаю тебя вниманием. И все-таки, позволь тебе заметить, что с твоими постоянными обидами и претензиями ты часто бываешь невыносим!

Кот по-прежнему не сводил с него глаз, навострив уши, стараясь по интонации уловить смысл обращенных к нему слов. Ему было ясно, что Дюрталь не собирается покинуть свое лежбище, и он с неудовольствием вернулся на свое прежнее место и лег, повернувшись к хозяину спиной.

— Ну, — обреченно вздохнул Дюрталь, взглянув на часы, — пора уделить внимание Жилю де Рэ.

Он выпрыгнул из кровати и поспешно стал натягивать брюки. Кот вскочил, нырнул под одеяло и тут же свернулся клубочком на теплой простыне.

— Ну и холод!

Дюрталь надел вязаную фуфайку и перешел в другую комнату, чтобы разжечь огонь.

— Зуб на зуб не попадает! — пробормотал он.

К счастью, его жилье было легко обогреть. Оно состояло из прихожей, крохотной гостиной, спальни, довольно просторной ванной комнаты. Эту квартиру на шестом этаже, выходящую окнами на широкий светлый двор, Дюрталь снимал за восемьсот франков.

Она была обставлена весьма скромно. Гостиную Дюрталь использовал как кабинет. Вдоль стен стояли этажерки из черного дерева, заваленные книгами. Около окна поместился стол, рядом с ним — кожаное кресло и несколько стульев. От камина до потолка стена была обтянута ветхой тканью, и вместо традиционного зеркала ее украшала картина в деревянной раме, на которой на фоне пейзажа, отливающего голубым, серым, белым, оранжевым, зеленым и черным, был изображен отшельник, преклонивший колени под кроной деревьев, рядом с кардинальской шапочкой и пурпурным плащом.

По краям картины, колорит которой напоминал оттенки прожаренного лука, теснились пестрые миниатюры, карликовые дома лепились к черной раме, выведенные фигурки лилипутов наезжали друг на друга. Святой, имя которого Дюрталю так и не удалось установить, пересекал в лодке бурлящую реку, чьи серовато-стальные воды покрывали белые барашки, брел через селения величиной с ноготь, исчезал в сумраке картины, вновь возникал, на этот раз на фоне восточного пейзажа, рядом с пещерой в окружении верблюдов и разных чудищ, растворялся в полотне, играл в прятки со зрителем, его одинокая фигурка с посохом в руке, еще сильнее уменьшенная в размерах, всплывала из глубины, с мешком за плечами он направлялся к собору, странно деформированному под кистью художника.