Джон Голсуорси - Цветок в пустыне Страница 14

— Согласна, но у них есть характер и держатся они как джентльмены.

— По-моему, ты хочешь отдать Кита в Хэрроу просто потому, что там все разыгрывают из себя лордов, — усмехнулся Майкл.

Флёр выпрямилась:

— Да, хочу. Я выбрала бы Итон, если бы это не было слишком уж откровенно. К тому же я не терплю светло-голубого.

— Ладно, — согласился Майкл. — Я всё равно за свою школу, а выбор за тобой. Во всяком случае, школа, которая создала дядю Эдриена, меня устраивает.

— Никакая школа не могла создать дядю Эдриена, дорогой, — поправила Флёр. — Он древен, как палеолит. Самая древняя кровь в жилах Кита — это кровь Черрелов, а я, как выразился бы Джек Масхем, намерена разводить именно такую породу. Кстати, помнишь, на свадьбе Клер он приглашал нас посетить его конский завод в Ройстоне. Я не прочь прокатиться. Джек образцовый экземпляр денди-спортсмена: божественные ботинки и неподражаемое умение владеть лицевыми мускулами.

Майкл кивнул:

— Джек словно вышел из рук не в меру усердного чеканщика: изображение стало таким рельефным, что под ним не видно самой монеты.

— Заблуждаешься, дорогой: на обратной стороне достаточно металла.

— Он — «настоящий саиб», — подтвердил Майкл. — Никак не могу решить, что это — почётное прозвище или бранная кличка. Черрелы — лучшие представители людей такого типа: с ними можно церемониться меньше, чем с Джеком. Но даже вблизи них я всегда чувствую, что «в небе и в земле сокрыто больше, чем снится их мудрости».

— Не всем дано божественное разумение.

Майкл пристально взглянул на жену, подавил желание сделать колкий намёк и подхватил:

— Вот я, например, никак не могу уразуметь, где тот предел, за которым нет места пониманию и терпимости.

— В таких вещах вы уступаете нам, женщинам. Мы полагаемся на свои нервы и просто ждём, когда этот предел обозначится сам по себе. Бедняжки мужчины так не умеют. К счастью, в тебе много женского, Майкл. Поцелуй меня. Осторожней! Кокер всегда входит внезапно. Значит, решили: Кит поступает в Хэрроу.

— Если до тех пор Хэрроу ещё не закроется.

— Не говори глупостей. Даже созвездия менее незыблемы, чем закрытые школы. Вспомни, как они процветали в прошлую войну.

— В следующую это уже не повторится.

— Значит, её не должно быть.

— Пока существуют «настоящие саибы», войны не избежать.

— Не кажется ли тебе, мой дорогой, что наша верность союзным обязательствам и прочее была самой обыкновенной маскировкой? Мы попросту испугались превосходства Германии.

Майкл взъерошил себе волосы:

— Во всяком случае, я верно сказал, что в небе и в земле сокрыто больше, чем снится мудрости «настоящего саиба». Да и ситуации там бывают такие, до которых он не дорос.

Флёр зевнула.

— Нам необходим новый обеденный сервиз, Майкл.

X

После обеда Майкл вышел из дома, не сказав, куда идёт. После смерти тестя, когда он понял, что произошло у Флёр с Джоном Форсайтом, его отношения с женой остались прежними, но с существенной, хотя с виду еле заметной, разницей: теперь Майкл был у себя дома не сконфуженным просителем, а человеком, свободным в своих поступках. Между ним и Флёр не было сказано ни слова о том, что произошло уже почти четыре года тому назад, и никаких новых сомнений на её счёт у него не возникало. С неверностью было покончено навсегда. Майкл внешне остался таким же, как прежде, но внутренне освободился, и Флёр это знала. Предостережение отца насчёт истории с Уилфридом было излишним, — Майкл и так ничего бы не сказал жене: он верил в её способность сохранить тайну, но сердцем чувствовал, что в деле такого свойства она не сможет оказать ему реальной поддержки.

Он шёл пешком и размышлял: «Уилфрид влюблён. Следовательно, к десяти он должен быть уже дома, если только у него не начался приступ поэтической горячки. Однако даже в этом случае невозможно писать стихи на улице или в клубе, где сама обстановка преграждает путь потоку вдохновения». Майкл пересёк Пэл-Мэл, пробрался сквозь лабиринт узких улочек, заселённых свободными от брачных уз представителями сильного пола, и вышел на Пикадилли, притихшую перед бурей театрального разъезда. Оттуда по боковой улице, где обосновались ангелы-хранители мужской половины человечества — портные, букмекеры, ростовщики, свернул на Корк-стрит. Было ровно десять, когда он остановился перед памятным ему домом. Напротив помещалась картинная галерея, где он впервые встретил Флёр. Майкл с минуту постоял, — от наплыва минувших переживаний у него закружилась голова. В течение трёх лет, пока нелепое увлечение Уилфрида его женой не разрушило их дружбу, он оставался его верным Ахатом[13]. «Мы были прямо как Давид с Ионафаном»[14], — подумал Майкл, подымаясь по лестнице, и былые чувства захлестнули его.

При виде Майкла аскетическое лицо оруженосца Стэка смягчилось.

— Мистер Монт? Рад видеть вас, сэр.

— Как поживаете, Стэк?

— Старею, конечно, а в остальном, благодарю вас, держусь. Мистер Дезерт дома.

Майкл снял шляпу и вошёл.

Уилфрид, лежавший на диване в тёмном халате, приподнялся и сел:

— Хэлло!

— Здравствуй, Уилфрид.

— Стэк, вина!

— Поздравляю, дружище!

— Знаешь, я ведь впервые встретил её у тебя на свадьбе.

— Без малого десять лет назад. Ты похищаешь лучший цветок в нашем семейном саду, Уилфрид. Мы все влюблены в Динни.

— Не хочу говорить о ней, — тут слова бессильны.

— Привёз новые стихи, старина?

— Да. Сборник завтра пойдёт в печать. Издатель тот же. Помнишь мою первую книжку?

— Ещё бы! Мой единственный успех.

— Эта лучше. В ней есть одна настоящая вещь.

Стэк возвратился с подносом.

— Хозяйничай сам, Майкл.

Майкл налил себе рюмку бренди, лишь слегка разбавив его. Затем сел и закурил.

— Когда женитесь?

— Брак зарегистрируем как можно скорее.

— А дальше куда?

— Динни хочет показать мне Англию. Поездим, пока погода солнечная.

— Собираешься назад в Сирию? Дезерт заёрзал на подушках:

— Не знаю. Может быть, позднее. Динни решит.

Майкл уставился себе под ноги, — рядом с ними на персидский ковёр упал пепел сигареты.

— Старина… — вымолвил он.

— Да?

— Знаешь ты птичку по имени Телфорд Юл?

— Фамилию слышал. Бульварный писака.

— Он недавно вернулся из Аравии и Судана и привёз с собою сплетню.

Майкл не поднял глаз, но почувствовал, что Уилфрид выпрямился, хотя и не встал с дивана.

— Она касается тебя. История странная и прискорбная. Он считает, что тебя нужно поставить в известность.

— Ну?

У Майкла вырвался невольный вздох.

— Буду краток. Бедуины говорят, что ты принял ислам под пистолетом. Ему рассказали это в Аравии, затем вторично в Ливийской пустыне. Сообщили все: имя шейха, название местности в Дарфуре, фамилию англичанина.

И снова Майкл, не поднимая глаз, почувствовал, что взгляд Уилфрида устремлён на собеседника и что лоб его покрылся испариной.

— Ну?

— Он хочет, чтобы ты об этом знал, и поэтому сегодня днём в клубе все рассказал моему отцу, а Барт передал мне. Я обещал поговорить с тобой. Прости.

Наступило молчание. Майкл поднял глаза. Какое необычайное, прекрасное, измученное, неотразимое лицо!

— Прощать не за что. Это правда.

— Старина, дорогой!..

Эти слова вырвались у Майкла непроизвольно, но других за ними не последовало.

Дезерт встал, подошёл к шкафу и вынул оттуда рукопись:

— На, читай! В течение двадцати минут, которые заняло у Майкла чтение поэмы, в комнате не раздалось ни звука, кроме шелеста переворачиваемых страниц. Наконец Майкл отложил рукопись:

— Потрясающе!

— Да, но ты никогда бы так не поступил.

— Понятия не имею, как бы я поступил!

— Нет, имеешь. Ты никогда бы не позволил рефлексии или чёрт знает ещё чему подавить твоё первое побуждение, как это сделал я. Моим первым побуждением было крикнуть: «Стреляй и будь проклят!» Жалею, что тогда промолчал и теперь сижу здесь! Удивительнее всего то, что я не дрогнул бы, если бы он пригрозил мне пыткой, хотя, конечно, предпочитаю ей смерть.

— Пытка — жестокая штука.

— Фанатики не жестоки. Я послал бы его ко всем чертям, но ему в самом деле не хотелось стрелять. Он умолял меня — стоял с пистолетом и умолял меня не вынуждать его выстрелить. Его брат — мой друг. Странная вещь фанатизм! Он стоял, держал палец на спуске и упрашивал меня. Чертовски гуманно! Он, видишь ли, был связан обетом. А когда я согласился, он радовался так, что я в жизни ничего подобного не видел.

— В поэме про это нет ни слова, — вставил Майкл.

— Чувство жалости к палачу ещё не может служить оправданием. Я не горжусь им, тем более что оно спасло мне жизнь. Кроме того, не уверен, сыграло ли оно решающую роль. Религия — пустой звук, когда ты неверующий. Если уж умирать, так за что-нибудь стоящее.